Втроем пили чай с вареньем из лесной клубники. Намазывая масло на хлеб, Евгения спросила:
– Дим, какие ты книги больше любишь, про что?..
– Сказки и про войну.
– А про любовь?
– А!… – Уразай отмахнулся от любви левой рукой, – про любовь девчонки читают. Пацанам неинтересно.
– Туманно про любовь пишут, правда, Дима?.. – включилась в разговор Платонская, – какие-то охи да вздохи. А в конце ещё и жениться надо. Дим, а ты хочешь жениться?
– Нет.
– А почему?
– Женишься, а потом сиди около одной девочки всю жизнь.
– А кто тебе больше нравятся – девочки или женщины?
Уразай немного смутился, глядя на сидящую перед ним Евгению:
– Женщины.
– Почему женщины, Дим?.. Девочки же моложе…
– Да ну их!.. Их только чуть тронешь, они уже бессовестным называют, визжат.
– Да и потрогать ещё не за что, правда?..
– Правда.
– А Евгению Ивановну есть за что потрогать?.. – весело не унималась Платонская.
Уразай взглянул на свою покрасневшую от этих слов воспитательницу и, принимая от Платонской вызов, сказал:
– Есть.
– Ай да Димка!.. – Платонская весело смеялась.
– Да ну тебя, Галя, тоже нашла тему. Не слушай её, Дим, она насмешница. Лучше скажи, какую ты книгу прочитал в последний раз?..
– «Войну и мир».
– «Войну и мир» Толстого?.. – с удивлением произнесла Платонская, насмешливость исчезла с её лица. – И ты прочитал её всю?..
– Нет, где неинтересно, пропускал.
– Про Болконского интересно?..
– Про Болконского я всё прочитал. Про капитана Тушина, про Пьера Безухова…
– Дим, а про Наташу Ростову, про её любовь?.. – спросила Евгения, почему-то волнуясь.
– Читал, но пропускал…
– Чтобы быстрей до Болконского добраться?.. – сказала Платонская.
– Ну да.
– А про Элен прочитал?.. – лукаво улыбнулась Платонская
– Про Элен там было подчёркнуто…
Уразай глядел на Платонскую почти так же насмешливо, как она. И Евгения подумала, что Уразай и Платонская чем-то даже похожи друг на друга.
– Дим, а про Наташу Ростову ты почему пропускал, тебе её состояние совсем не интересно?.. – спросила Евгения.
Уразай пожал плечами.
– Девчонкам, может, это и интересно, а пацанам…
– Пацанам про Элен; да, Дим?..
Уразай выдержал насмешливый взгляд Платонской, и они довольно долго смотрели в глаза друг другу.
– Дим, а Платон Каратаев тебе понравился? – спросила Евгения.
– Нет. Я ничего не понял ни в его жизни, ни в его смерти. Какой-то как тряпка…
– Идея Льва Николаевича – непротивление злу насилием. В романе, да и в жизни, идея явно притянута за уши. А потому аморфна. Она как бы не опирается в человеке ни на что, ни внутри, ни снаружи, как бы без стержня…Таков и Платон Каратаев. Если кто сдернет с него в насмешку штаны, то, кажется, он и не наденет: зачем сопротивляться?.. – добавила за Уразаем Платонская.
– А Пьер Безухов за что тебе нравился?..
– Он умный, всё видит, всё понимает, и ещё этот голос: «Сопрягай?..» Что это за голос? Откуда?..
– Я что-то не помню… Ты помнишь, Галь?.. – Евгения повернулась к Платонской.
– Есть там такие моменты, какие приходят во сне разным прорицателям и пророкам и даже учёным в виде озарения. Может, и у Толстого что-то похожее было.
– А может, и не во сне, а правда?.. – сказал мальчишка, лицо его было задумчиво и серьезно. – Написал же Толстой про Болконского: не умер, а «ушёл». Куда ушёл?..
– Что, там, правда, так написано, Галь?..
– Что-то не помню, – Платонская неопределенно пожала плечами…
– Дим, правда, написано «ушёл»?
– Правда, – сказал Уразай, поднимаясь. – Я тоже пойду: меня пацаны ждут.
Евгения пошла провожать его.
– Жаль, что уходишь… разговор интересный…
– Наговоримся ещё, – застегивая пальто, сказал мальчишка как-то не по-детски сурово. Нахлобучил шапку, невольно покосился на выпуклые груди близко стоявшей к нему воспитательницы и вышел.
– Дим, я тоже скоро приду!.. – закрывая за ним дверь, зачем-то крикнула Евгения ему вдогонку и вернулась к столу.
Платонская сидела задумчивая и печальная.
– Что ты скажешь, Галя!.. Про какую-то развязную Элен читает. А про Наташу Ростову не читает, – говорила Евгения Терехова, как бы сердясь на Уразая. Но в душе она не сердилась. Наоборот, мальчишка, по фамилии Уразай, становился ей все ближе.
– Он же не Наташа Ростова, – ответила Платонская, выходя из задумчивости. – И, когда выходил, посмотрел на твою грудь – невольно…
Евгения покраснела.
– Не краснейте, Евгения Ивановна, не краснейте. Вы же не виноваты, что созрели своими яблоками, и он не виноват, что зреет. Виновата природа: уже весной пахнет… А Димка твой – хороший пацан. И будь он постарше – отбила бы я его у тебя.
– Зачем отбивать, можешь и так оказывать ему любые свои знаки внимания. Кстати, вы чем-то очень похожи друг на друга – оба дерзкие, насмешливые и одинокие, как мне кажется.
– Это точно, Жень, особенно одинокие… Только, будь он постарше, я бы отбила его у тебя не для пустых знаков внимания, а для полного комплекса мужских и женских наслаждений…
– А как же твой Анохин?.. – почему-то задетая этими словами Платонской, слегка съязвила Евгения.
– Анохин… Знает только свои дурацкие мускулы штангой качать. А когда стоит рядом, то выпячивает свою грудь, как важный индюк. Посмотрела бы ты на него… – и Платонская весело захохотала.
– Хочешь, обменяемся – я тебе Анохина, а ты мне своего «лыцаря».
Евгения отрицательно покачала головой, примирительно и нежно обнимая подругу.
– Пусть все как есть: тебе – твой, а мне – мой «лыцарь». Скажи, а за что ты Димке должна, помнишь, ты вначале сказала?..
– Любопытны, Евгения Ивановна, это наша с ним тайна…
– Ну скажи, – воспитательница надула свои пухлые губки.
– Да ничего интимного, просто не стала при нём, чтобы не смущать… Помнишь, я тебе говорила, что ездила за ним в КПЗ на одну станцию. Он тогда в бегах был. Вот меня за ним и послали. Приехали мы с ним от станции на грузотакси до нашего райцентра. А в нашу глухомань никакие такси уже не ходят. И пошли мы с ним на выходе из райцентра в нашу сторону попутку ловить. Стоим, ждем. В лесочке на краю райцентра больница. Он мне и говорит: когда-то, ещё совсем маленький, лежал я в этой больнице. Я в этом селе родился. Но родни у меня здесь никакой нет: мать моя эвакуированная была, отец тоже был из центральной России. Сюда их война забросила. Можно, я схожу на больницу посмотрю?.. Где когда-то лежал и мама моя в ней лежала…
«Иди, – говорю, – посмотри». Он ушел. А у меня, с одной стороны, сомнения, опасения, что не вернется. А с другой – слезы на глаза наворачиваются: что же, думаю, у него там, в его сиротской душе, делается, когда он на какую-то больницу, в которой две недели пролежал (в четырехлетнем возрасте) идет посмотреть как на дом родной. Нет, нам, маменькиным сыночкам да дочкам, этого не понять… Ушел он. Жду, немного волнуюсь. Вдруг не придет, и придется мне одной возвращаться и ответ держать… Что скажешь: отпустила больницу посмотреть… А с другой стороны, пожелай он от меня убежать – разве удержала бы?.. В любом месте за угол шмыгнул, и ищи-свищи… Что я, гоняться за ним буду, что ли?.. Стою, жду. То на дорогу, ведущую в нашу сторону, поглядываю: не идет ли какая машина, то за березнячок, в сторону больницы…
А тут откуда-то, словно из-под земли, выныривают три здоровенных лоботряса – и ко мне. Сначала вроде словами: что, кралечка, одна скучаешь?.. А потом и руками лапать начинают. А неподалеку, на пустыре, стройка какая-то, и они меня к этой стройке за руки уже тянут. Кричать? Да хоть закричись. Райцентр позади уже остался, больница где-то за березняком, далеко: не докричишься. Я уж и так и сяк: что я больная, из больницы только что выписалась… Муж сейчас должен за мной подъехать, Думаю, может, разжалоблю или испугаются. Какое… Ещё нахальнее к стройке тянут. Уж думаю, ладно, если только изнасилуют. А то дадут в конце по голове кирпичом и поминай, как звали… Уже на другую сторону дороги перетащили, уже озираюсь я потерянно. И вдруг голос: «Отпустите её».
И что ты думаешь? Стоит Димка. А в руке булыжник, тяжелый такой, в другой ещё булыжник запасной и повторяет: «Я кому сказал, отпустите». Те на него: «Ты, пацан!.. Ну-ка вали отсюда, пока мы тебе уши не обрезали». А он говорит: «Одного все равно пришибу» – и не пятится, не ждет, а идет на них. И не просто идет, а прицеливается, сосредоточился весь, выбирает в чью голову булыжник влепить. И попятились ухари. Один говорит: «Ну его, видите – псих. Чего ты за неё полез, – кричат, отойдя на расстояние, – кто она тебе?»
– Сестра, – отвечает.
– А она сказала: муж.
– Маловатенький что-то муж у тебя, краля!..
– Выбрала бы кого-нибудь из нас…
Тут и я пришла в себя. Кричу:
– Мал золотник, да дорог!..
Так вот и уцелела. Так что я, действительно, у твоего Димки в долгу. Ждать мы тогда больше машину не стали. Чего доброго, ещё вернутся с намерениями, более продуманными… Прошли мы сначала в сторону больницы, потом тропинкой на дорогу и пешком до нашего села. Дорогой разговорились, я его целовать готова была, как брата родного. И он расположился ко мне, идем, как два самых близких и лучших друга. Много он мне тогда про себя рассказал… А когда пришли в детдом, словно его подменили: на меня никакого внимания не обращает, сторонится, будто он меня и знать не знает, будто и не было нашей совместной дороги и доверительности. Вижу, явно жалеет, что открылся мне. Закрытый он очень, особенно на людях. Это я потом все обдумала, все поняла. А сначала даже обиделась на него. Я к нему: «Дим? здравствуй!..» А он мне холодно: «Здравствуйте». Словно и не знает, кто я такая… Побегают ещё за ним девочки, поплачут. А может, и сам в этой жизни нарыдается. Красивый он будет, загадочный и холодный, как раз налицо все три признака, которые нас, романтических дур, с ума сводят.