Эта победная радость так заполняла меня, что все остальное казалось неважным. И я без особого волнения выслушал вечером от мамы неожиданную весть:
— Скоро мы переедем отсюда. Контора Артура Сергеевича сняла для нас две комнаты в доме на улице Нагорной. Недалеко от реки.
Ну что же, переедем так переедем. Немного грустно расставаться с Галкой и Лилькой и — главное — с Володькой. Но ведь не в другой же город уезжаем, в конце концов. Зато станем жить по-человечески, а не в этой тесноте..'.
На следующий день в школьном коридоре я отозвал в уголок Серегу Тонкошеева.
— Вот... Возьми свою деньгу.
Круглое серегино лицо даже поглупело от удивления.
— Откуда она?
— От верблюда... — вздохнул я.
— Значит... это ты тогда ее увел?
— А кто? Прасковья, что ли? Здорово я тебя обдурил! В кармане дырка, вот она в эту дырку и туда... — Я тряхнул мешковатой штаниной.
Серега подумал, помигал. Потом добродушно посмеялся:
— Хитрый ты. А я тебе поверил.
— Ты это... Не злись на меня. Вот она, забирай...
— Да я не злюсь, — Серега взял монету, повертел в толстых пальцах. — А с чего это ты? Ну, сперва стянул, а теперь...
— Так... Потому что скоро уеду. В другую школу пойду. А мы с тобой... Ну, все же два года в одном классе. Хоть не на одной парте, а все равно почти рядом.
Серега кивнул: понятно, мол. Подумал. И протянул монету обратно.
— Бери насовсем.
— Правда?
— Ага. Мне она по фигу, я ее тогда случайно... нашел. А тебе... Ну, вроде как память.
Вскоре мы переехали на улицу Нагорную. Это было далеко от Смоленской. И прежняя жизнь отодвинулась, стала казаться давней. Заслонили ее другой дом, большая школа-семилетка, новые знакомства.
И оказалось, что даже для большой дружбы расстояния ставят барьер.
Конечно, я часто вспоминал Володьку и даже раза два приходил к нему. И мы были рады друг другу. Но сам он у меня на Нагорной ни разу не появился. А время бежало быстро. И постепенно мы стали друг для друга — прошлым.
Потом, казалось бы, появилась возможность восстановить нашу дружбу: через два года мы перебрались с Нагорной на улицу Грибоедова, а она совсем недалеко от Смоленской.
По дороге в школу и обратно я теперь часто ходил мимо володькиного дома. Но зайти к нему так и не решился. То время, в котором мы не виделись, казалось мне громадным. Оно, это время, отделило меня от Володьки и вообще от той жизни, когда я был третьеклассником начальной школы номер девятнадцать. И от Галки с Лилькой отделило, к ним я тоже не заглядывал.
Впрочем, с Володькой мы несколько раз встречались — прямо на улице. Ну... и ничего. Поздороваемся, поговорим о том, о сем и разойдемся. Володька смотрел, как и прежде, открыто и ласково, но словно... издалека, что ли. Наверно, тоже из той давней поры, когда мы были вместе.
А потом я узнал, что Володька куда-то уехал. Насовсем. И больше ничего мне о нем неизвестно.
Зато недавно я видел Володьку во сне.
Сон был длинный, подробный, ну прямо кино. Только такое кино, где я не в зале, а как бы внутри экрана.
Я видел, что мы с Володькой живем в небольшом, уютном таком пионерском лагере. Даже название помню — почему-то „Бобренок". Это слово на ленточках наших бескозырок.
Да, мы все тут носим голубые бескозырки и белую пионерскую форму, словно в Артеке или где-то еще на Юге. Но „Бобренок" вовсе не у моря. Он на краю бревенчатой деревни, недалеко от смешанного — ели да березы — леса, которым поросли пологие склоны. Скорее всего, здесь отроги Уральских гор.
Мне и Володьке уже не девять лет, как на Смоленской, а двенадцать-тринадцать. К тому же, мы в разных отрядах. И поэтому за всю смену ни разу не подошли друг к другу. Даже не здоровались, когда сталкивались на лагерных дорожках. В этом не было ни вражды, ни отчужденности, скорее -стеснительность и виноватость за угасшую дружбу. Или даже сомнение. „Может, это и не Володька", —думал я. А он думал, наверно: „Вдруг это не Славка?"
Во сне я помнил все, что было в лагерной смене, но само действие сна разворачивалось, когда эта смена почти закончилась. В последний день.
День выдался хлопотливым: бегали ребята, суетились вожатые — все готовились к заключительной линейке и прощальному костру. Завтра утром должны были приехать автобусы.
Я почему-то ни в чем не участвовал. В этакой рассеянной грусти бродил вдоль лагерного забора. Я смутно чувствовал, что это не первое мое детство, что когда-то я был уже большим, а потом как-то незаметно опять стал шестиклассником. Но эта догадка не удивляла и не тревожила меня: то, что случилось, я воспринимал как закономерность. Было только печально от того, что смена кончается и как все сложится дальше — непонятно (может, опять стану большим?)
Вот здесь-то и подошел Володька. Сказал как ни в чем не бывало:
— Пойдём побродим вдвоем. А то за всю смену ни разу даже не поговорили.
Конечно, это был он! Со знакомыми серыми лучистыми глазами, с косой светлой челкой, со знакомой родинкой на мочке уха. С ласковой полуулыбкой и всегдашним пониманием во взгляде. Подросший, но все равно самый что ни на есть Володька.
Я тихо обрадовался. И мы пошли по краю деревни, потом через мелкий березняк, в котором прятались темные приземистые сараи. Тропинка вела в гору. Она была натоптанная, широкая, мы шагали рядом, касаясь друг друга локтями. Шли и молчали. Но молчание наше не было тяжким и неловким. Была в нем спокойная радость от того, что мы вместе.
Володька шел опустив голову и теребил конец галстука. Я заметил, что галстук у него не красный, как у всех, а снежно-белый. Наяву это была вещь немыслимая, но во сне такая деталь ничуть не удивляла.
Мы достигли пологого, поросшего пушистым белоцветом перевала и под горой увидели село. А может, и городок. С зелеными переулками, столетними тополями, домами в один-два этажа и колокольнями.
Здесь впервые шевельнулось во мне беспокойство. Или предчувствие какое-то.
— Ох, я и не знал, что здесь... такое. Думал, кроме нашей деревни, близко и жилья нет.
— Это Горохов, — понимающе отозвался Володька. — Про него мало кто знает. Лишь некоторые...
Было непонятно: как это „лишь некоторые" знают про такой довольно крупный населенный пункт? Но спросить я не решился. Потому что в Володькиных словах почувствовал некий намек.
Мы пошли по переулкам. У заборов густо подымались лопухи, а в канавах цвели кашки и солнечные лютики. Редкие прохожие — все больше старики да бабки — смотрели на нас молча и несердито.
Дома были как в нашей Тюмени. Чаще деревянные, с палисадниками, а иногда — кирпичные двухэтажные особнячки. Старые, обшарпанные. Обыкновенные. Но сквозь эту обыкновенность невидимо проступало что-то иное. То готика старых замков, то округлая мощь древних бастионов. Не было в этом никакой угрозы, но опять чувствовался непонятный намек.
Некоторое время рядом с нами шла большая кудлатая собака. Буквально впритирку ко мне шла. Такая настоящая — ну, совершенно как наяву. Я ногой ощущал ее пыльную теплую шерсть с колючками и видел в глазах блестящие точки.
Потом собака убежала, а Володька спросил:
— Ты теперь уже не боишься незнакомых барбосов?
— Не-а! — отозвался в без обиды. Потому что спросил он совсем не насмешливо.
Мы вышли на широкую улицу — с одной стороны кирпичные магазинчики и одноэтажная аптека, с другой — длинная, сколоченная из жердей изгородь. На верхней жерди сидел золотоволосый нестриженный мальчишка лет семи-восьми. Он был в красных трусиках, в перемазанной белой майке и — вот чудак! — в растоптанных подшитых валенках. Мы ему ничего не сказали, и он тоже ничего не сказал нам. Но хитро посматривал, пока мы шли мимо. А потом быстро, почти украдкой, помахал немытой ладошкой.
И сейчас мне приходит на память стишок, который сочинился прямо там, во сне, на улице городка Горохова.
Тихая картина —
Городок старинный,
У косых заборов —
Козы да репей.
Игорек Горохов —
Этакая кроха —
На забор уселся,
Словно воробей.
Сами мы не знаем,
Далеко ль шагаем.
Где дорога наша
Ляжет по Земле?
И совсем неплохо,
Что малыш Горохов
С шаткого забора
Помахал нам вслед...
Почему „Игорек Горохов"? Ну, фамилия, видимо, по названию городка. А имя неизвестно откуда...
Когда прошли квартал, Володька сказал:
— Ты ведь его знаешь, этого воробушка.
И я вспомнил. Это тот второклассник, которого зимой увидел я на улице Первомайской. Его, опоздавшего на урок, не пустили в школу. И я, чтобы утешить беднягу, подарил ему маленький талисман — картонный елочный месяц.
Но тогда я не знал, что он — Игорек...
Мы с Володькой вышли на круглую, поросшую белоцветом площадь. По краям ее стояли две церкви и пожарное депо с каланчой, украшенной деревянными узорами. Каланча и колокольни подымались очень высоко и словно сходились в зените, над нашими головами.
Здесь же стоял еще один дом. Тоже похожий на церковь, только без башен. Нижний этаж у него был подвальный, верхние края окошек — на уровне земли. Перед окнами были вырыты углубления, изнутри облицованные кирпичами. Мы заглянули — там стояла темная, но прозрачная вода.
— В подвале тайная библиотека, — вполголоса сказал Володька. — Пойдем?
Я не спросил: зачем? Раз Володька сказал, значит, надо. Для того мы сюда и шли.
Мы оставили на кирпичном поребрике сандалии и носки. Спустили ноги в яму, потом повисли на руках, цепляясь за кирпичи, спрыгнули. Воды оказалось по колено. Теплая, словно кипяченая. И какая-то плотная.
Раздвигая эту воду ногами, мы подошли к окну с выбитыми стеклами. — Лезем?
— Ага...
Мне было жутковато, один я ни за что не полез бы в таинственный подвал. Но Володька был рядом. К тому же, в сюжете сна явно была пружина, закрученная нужным образом. Она и давала событиям ход.