Мы оказались в темном помещении — неожиданно сухом и просторном. Постояли, держась за руки и привыкая к сумраку. Скоро стали видны этажи полок с косо стоящими книгами — большими и явно старинными. Но Володьку интересовали не книги. Он знал заранее, зачем сюда шел. Он подвел меня к стеллажу и с нижней полки взял сверную в трубку бумагу.
— Вот... нашел... — шепот его разнесся по подвалу.
— Что это? Карта? — спросил я. Таким же шепотом.
— Нет. Чертеж велосипеда. Нашего. Помнишь?
Я помнил. Но не понимал.
— Теперь он уже не такой. Вот... — И бумага с шелестом развернулась.
Словно по заказу пробился в подвальное окно широкий пыльный луч. В этом свете я увидел, что чертеж— синий и звездный. Это было похоже на карту неба, где из лучистых светил составлено крупное созвездие. Звезды соединялись белыми линиями, которые образовывали рисунок велосипеда.
— Ну вот, — вздохнул Володька. — Теперь на нем можно хоть куда.
— Куда „хоть куда"? — спросил я, ощутив нервный холодок. И намек опять шевельнулся во мне.
Володька не ответил, словно боялся чем-то огорчить меня.
Мы торопливо выбрались на улицу, сели на кирпичный поребрик, ограждавший окно подвала. Володька стал смотреть в трубу. Я не удивился, увидев, что она теперь не бумажная, а медная, раздвижная. Подзорная.
— Вовка, можно я тоже гляну?
— Глянь. Пока еще можно, — сказал Володька непонятно. И я не решился посмотреть в окуляр. Взял трубу и положил на колени. Желтый металл был тяжелый и очень холодный. Пахло от трубы медной окисью. (А еще говорят, что не бывает в снах ни ощущений, ни цвета, ни запахов!)
— Ну что же ты, — мягко сказал Володька. — Смотри. Вон туда. Там уже виден поезд.
Я поднял трубу. Между церковью и пожарным депо начиналась длинная прямая улица. В конце ее увидел я приближенную трубой железнодорожную насыпь. На ней пускал пар и двигал шатунами крошечный, словно игрушка, паровоз. Очень еще далекий. За ним тянулись зеленые вагончики.
— Значит, скоро уедешь? — с печалью понял я.
Володька, не глядя на меня, кивнул.
Я сказал не то, что хотел:
— А как же линейка в лагере? Тебе попадет.
Володька чуть улыбнулся:
— Теперь не все ли равно?...
От сидел в метре от меня. Опустил голову, шевелил пальцами босых ног и травинкой трогал на листе подорожника божью коровку.
„Божья коровка, улети на небо..." — вспомнилась мне присказка, которую знают все ребята (и Том Сойер знал). Я посмотрел на Володьку сбоку: медленно и внимательно. И наконец понял, что он умер.
Нет, не сейчас он умер, а уже какое-то время назад. Скорее всего, еще до лагеря. Он вовсе не был похож ни на мертвеца, ни на призрак — почти обыкновенный Володька. Но... именно почти. Была в нем чуть заметная, осторожная отстраненность, словно он боялся испугать меня. И еще — что-то похожее на невидимое свечение. Какая-то особая ясность в облике (несмотря на растрепанную челку, мятую рубашку, испачканные штаны и перемазанные кирпичной пылью ноги). Теперь слова „светлый мальчик" подходили ему больше, чем когда-то.
Да, сейчас я видел, что он из другого мира, не здешний. Но ничуть не боялся. Появилась только теплая такая грусть. Но в то же время и радость: от понимания, что жизнь человеческая не кончается после того, что мы называем смертью...
И все же Володька был, вот он — осязаемый, близкий. Он встал. Посмотрел в яму у подвального окна. Улыбнулся:
— Похоже на бассейн фонтана. Да?
— Да... немного, — неуверенно отозвался я.
— Давай бросим туда по денежке. Такая примета.
— Чтобы снова встретиться? — обрадовался я.
— Нет, — вздохнул он. — Чтобы не забыть...
Я послушно пошарил в карманах парусиновых штанов, но там было пусто.
Володька торопливо указал:
— У меня есть. Как .раз две.
Я вдруг подумал, что он достанет из кармана старинные двухкопеечные монеты — те, что я нашел в старухином саду. Но у Володьки на ладони оказалась пара обыкновенных пятнашек.
Мы бросили одновременно. Вода вздрогнула. Две белые денежки были хорошо видны на кирпичном дне.
— Пойдем, — шепнул Володька. И взял меня за плечо. Хотя он и умер, ладонь у него была теплая.
Мы пошли по улице, ведущей к насыпи. Володька не убирал руку с моего плеча. Я смотрел под ноги, но вдруг ощутил Володькину улыбку. Он спросил:
— А зачем ты написал в своей повести, что хотел отдать польскую монету Сереге Тонкошееву? И что он тебе ее подарил...
Я сбил шаг. Спрашивать „откуда ты знаешь", не имело смысла.
— Ну... а что такого? — пробубнил я пристыженно.
— Ведь по правде-то этого не было.
— Я правда хотел отдать! Даже в школу принес! Но Серега в тот день не пришел. Его тогда опять за что-то исключили на неделю.
— Вот так бы и написал, — мягко сказал Володька.
— Но я же... Ты думаешь, я хотел показать себя лучше, чем есть? Просто... Я же не биографию писал, а повесть. И хотелось, чтобы как интереснее. Ну, законченный сюжет.
— Тогда другое дело, — отозвался Володька. Вроде бы примирительно, однако и с усмешкой.
Я проговорил тихо и потерянно:
— Зато я... Игорьку елочный месяц подарил... Свой любимый...
Володька ладонью ласково надавил мне на плечо:
— Что ты оправдываешься? Я же просто так спросил.
За то, что я наполовину сочинил историю со старухой, он меня не упрекнул. Наверно, не догадался... И про полено...
Мы вышли к насыпи и по крутой лесенке поднялись на деревянную платформу. Пахло нагретыми шпалами.
Шумный паровоз обдал нас горячими запахами смазки, угля и еще чего-то „локомотивного". Потом прошли мимо нас и остановились вагоны.
— Прощай, Славка, — просто и твердо сказал Володька.
Я кивнул. Хотелось плакать. Володька протянул руку, и ладонь его была по-прежнему теплая, прочная. Словно и не умирал, но все равно я знал.
— Прощай, — шепнул я.
Он легко, словно на белых крыльях, взлетел на высокую подножку. В открытом дверном проеме стояла грузная проводница.
— Куда босиком-то? — ворчливо сказала она. Но посторонилась.
То, что у Володьки белый галстук, она не заметила, а вот босые ноги...
— Ох, Вовка! А сандалии-то! Там остались!
Он улыбался, выгладывая из-за проводницы. Откликнулся совсем весело:
— Ну какая теперь разница!
И поезд сразу дернулся, набрал ход. И больше я не видел Володьку. Пыльные вихри, взметнувшиеся от колес, били меня по ногам, в глаз попала соринка. Я тер глаз левым кулаком, а в правом... сжимал подзорную трубу! Володька оставил ее мне!
Но скоро труба начала таять в моей руке. И я понял, что сам сон тает.
Я не хотел, чтобы он уходил! Хотел, чтобы все это вообще оказалось не сном! Я должен был вернуться к подвалу, найти забытую обувь, успеть на линейку... А главное, не должен был потерять надежду опять увидеться с Володькой!
Не может быть, что это сон! Вот же я стою на теплых досках, глаз болит от соринки, а другим глазом я отчетливо вижу растущие между шпал желтые цветы осота. Все настоящее, живое...
Не помогло это цепляние. И сон ушел, оставив меня, взрослого, хворого, утомленного заботами и хлопотами нынешних дней — наедине с самим собой. И со своей памятью.
...Теперь, чтобы оправдаться перед этой памятью, я признаюсь: не было того разговора с Тонкошеевым, когда я покаялся, а он великодушно подарил мне монету. Хотелось мне закончить эту историю поинтереснее, вот и придумал.
Но все остальное — правда! И про старый дом, и про то, как упал от боли, но не пикнул перед Эдькой Рюхиным. И про то, как утопил в ручье начиненное порохом полено...
Кстати о полене! История на том не закончилась.
В начале следующего года, на зимних каникулах, к нам на новую квартиру пожаловала Галка. В гости. Посмотреть, как мы тут живем, поболтать о прежних временах. Мама ей обрадовалась (история со злополучным червонцем была давно забыта). Я тоже обрадовался.
Мы пили чай у большой елки, под которой пыхтел и возился с ватным Дедом-Морозом Леська.
Галка весело излагала всякие новости про свое житье-бытье. Сообщила, что отцу, возможно, „скостят срок" и „все будет хорошо, если мать снова не засадит его по своей вредности". Не было у Галки нежных чувств к мамаше, что тут поделаешь.
А потом Галка радостно спохватилась:
— Ох, еще новость! Помните соседскую старуху с бельмом? У нее под Новый Год печку разнесло! Взрывом! Старуха до сих пор ходит скорченная от перепуга и все время оглядывается...
Я обалдело мигал.
Как же так? Ведь я же своими руками...
Значит, я перепутал? Взял не то полено?
Нет, не мог я ошибиться. Я это проклятое полено знал до последнего пятнышка на коре!
— Наверно, бабка воровала у кого-нибудь дрова, чтобы сэкономить свои, — рассудила мама. — А хозяева начинили полено порохом. Так иногда делают, чтобы проучить жуликов.
Только это и оставалось думать.
А еще — то, что судьба оказалась справедлива и все-таки отплатила ведьме за меня. Причем отплатила по строго отмерянной норме — так, как мы с Володькой и хотели.
Таким образом, история с ведьмой получила закономерный конец. И я думал, что старуха после этого навсегда уйдет из моей памяти.
Но я ошибся.
Старуха после еще не раз являлась ко мне (и правда, словно графиня к Германну). И в нехороших воспоминаниях, и в снах. Не хотела, чтобы я забыл о ней. Иногда она даже возникала в книжках, которые я писал. Не обязательно в собственном обличье. Иногда — в роли бездушного школьного надзирателя, иногда — в виде хозяина огорода, который изловил перепуганного мальчишку. Порой она превращалась в свирепого папашу, который считает, что лучшее средство воспитания сына — страдание тела и души. Становилась эта ведьма и чудовищем, которому чужая боль доставляет сладкую радость.
Я отчаянно воевал со всеми этими воплощениями старухи, но всегда она ускользала от окончательной мести.
И сейчас, видимо, ускользнет. Хотя впервые написал я про нее все очень точно. Едва ли взрыв печки принес ей ощутимый вред. Старуха жива, несмотря на то, что прошло с той поры много лет. Она жива, потому что вселилась во множество других злых людей. Их немало вокруг — тех, кто обрекает ребятишек на мучения. Немало пришлось мне их встречать в своей жизни.