— А леса?
— Лесов нет. Свели. .
— А озера? Горы? Моря?
— Брось! Многого хочешь. Гимн есть, флаги пошиты, герб имеется. Что еще надо?
— Не поеду. В Марий Эл не поеду. Даже с шестнадцатого не поеду. И не финти, Роальд, я в отпуске!
— Поздравляю, — сказал Роальд. — Взгляни сюда. — И ткнул пальцем в красный кружок на карте: — Бывал в Т.?
Шурик настороженно усмехнулся.
Именно в Т. (где, кстати, жил Леня Врач) Шурик когда-то закончил школу (с определенными трудностями), работал в вагонном депо (электросварщиком, много ума не надо), потом поступил в железнодорожный техникум (помогла тетка, входившая в приемную комиссию). Ничего хорошего из учебы в техникуме не получилось, в таких городках, как Т., молодые люди быстро набираются активного негативного опыта. Правда, Шурику повезло: со второго курса его забрали в армию. Сержант Инфантьев, внимательно изучив нагловато-доверчивую физиономию Шурика, сразу проникся к нему симпатией: чуть ли не на полковом знамени сержант поклялся сделать из Шурика человека.
И слово свое сдержал.
Работа в милиции, заочный юрфак, перевод в частное сыскное бюро Роальда... Мозги у Шурика были, бицепсы он еще в армии накачал. Правда, на силовые акции Роальд предпочитал отправлять Сашку Скокова или Сашку Вельша. Где Скоков работал до сыскного бюро никто не знал, но все в общем догадывались, а Сашка Вельш был просто здоровый добродушный немец, нисколько не любопытный и умеющий держать язык за зубами. Иногда в паре с Вельшем работал Коля Ежов, про которого не без гордости говорили — это не Абакумов! В местном райотделе милиции служил лейтенант Абакумов, его глупости были у всех на виду. Вот и говорили с гордостью: Ежов это не Абакумов! Молчалив Коля был как Вельш. Роальда это устраивало.
— Бывал в Т.?
Шурик обиделся:
— Я в Т. техникум мог закончить. Сейчас бы водил поезда, получал хорошие деньги, и в отпуск строго по графику.
Роальд грубо хмыкнул:
— В Т . тебе три статьи светили. Это по меньшей мере. Я глубоко не копал.
Шурик совсем обиделся:
— Роальд, я два года не отдыхал, От меня Лерка ушла. У меня плечо выбито. Разве я не пашу, как вол?
— Пашешь, — вынужденно согласился Роальд. — Только голос у тебя злой. Ты прости всех, тебе станет легче.
— Как это? — не понял Шурик. — Как это простить всех?
— А так, — грубо хмыкнул Роальд. — Дали тебе по морде — прости, не копи злость. Все равно кому-то должны были дать по морде. — Роальд, без сомнения, перелагал идеи Лени Врача. — Хулиганье всегда хулиганье. Злиться на них? Да у тебя и без того рожа перекошенная. Прости всех! Поймай ублюдка, сдай куда нужно, и прости. Вот увидишь, у тебя жизнь изменится.
Шурик оторопел:
— Всех простить? Это что ж, и Соловья простить? Костю-Пузу простить?
— Поймай и прости, — грубо сказал Роальд.
— Как это — поймай? — до Шурика что-то дошло. — Разве Соловей не в зрне?
Банду Соловья (он же Соловей, он же Костя-Пуза) они взяли в прошлом году. В перестрелке (Соловей всегда. пользовался оружием) ранили Сашку Скокова. Сам Соловей (на пальцах левой руки татуировка — Костя, на пальцах правой соответственно — Пуза ; в зоне какой-то грамотей колол) хорошо повалял в картофельной ботве Шурика, не приди на помощь Роальд, завалял бы в конец, наверное.
— Разве Соловей не в зоне? — повторил Шурик.
— Бежал, скотина, — просто объяснил Роальд и его холодные глаза омрачились. — Всплыл в Т., с обрезом, и обрез этот уже стрелял. Но ты в Т. отправишься не за Костей-Пузой.
— Я в отпуске, — быстро сказал Шурик.
— С шестнадцатого, — быстро поправил Роальд.
— Почему с шестнадцатого?
— А работы как раз на три дня. Сегодня уедешь, шестнадцатого вернешься и прямо в Марий Эл,
Шурика передернуло:
— Три дня! Какая это работа — три дня?
Роальд усмехнулся:
— Двойное убийство.
— Двойное убийство? Раскрыть двойное убийство за три дня?!
Роальд опять усмехнулся и усмешка его Шурику не понравилась:
— Не раскрыть... Не допустить третьего.
— Чьи трупы? — еще не соглашаясь, хмуро спросил Шурик.
Роальд ухмыльнулся:
— А трупов нет...
— То есть как нет?
Роальд объяснил.
Получалось так. ,
В тихом, незаметном прежде железнодорожном городке Т., ныне с головой погрузившемся в диковатую рыночную экономику, жил тихий незаметный бульдозерист Иван Лигуша. Лигушей, кстати, он был вовсе не по прозвищу — получил такую фамилию от отца. Здоровый, как бык, неприхотливый в быту, Лигуша во всем был безотказен — выкопать ров, засыпать ров, снести старое здание, расчистить дорогу, просто помочь соседу... Жил Лигуша одиноко — в частном домике, ни жены, ни детей не имел, всех близких родственников выбило еще в войну, не пил, не курил, не гулял, на работе особым рвением не отличался, правда, и от работы не бегал. Некоторое скудоумие делало его оптимистом. Вот потрясись всю жизнь в кабине бульдозера!.. Но полгода назад с Иваном Лигушей начались странности. Для начала Иван попал под машину. Не под „Запорожец", не под „Москвич", даже не под „Волгу". Попал Лигуша под тяжело груженный КАМАЗ. Крепыш от рождения, бульдозерист выжил, врачи перебрали его по косточкам, но вот с памятью получилась какая-то чепуха: имя, домашний адрес, место работы, имена соседей помнил, но спроси его: „Иван! Ты в прошлом году был в отпуске? А картошку ты посадил в огороде? А что такое самолет помнишь?...", ну и так далее, он, конечно, вспоминал, отвечал даже, но лучше бы, наверное, и не вспоминал. Спросишь, как там нынче в Березовке (он иногда ездил в деревню — за мясом), а он радуется — Рона разлилась! „Река, что ли?“ — „Ага.“ — „Мясо-то хоть привез? Почем там у них?“ Лигуша отмахивался: „У Барбье, как же, допросишься!...“
Непонятные вел речи.
Пристрастился посиживать в кафе „Тайга“ при одноименной гостинице. Раньше, до встречи с КАМАЗом, не пил, а сейчас без проблем — мог большой вес взять за вечер. Глаза блестят, не смотрит ни На кого, а всех видит. Вдруг прогудит: „У Синцова была? Зря ты это..." И женщина, присевшая было выпить чашку кофе, приличная, культурная, умная на вид женщина, ни в чем таком никогда не замешанная, вдруг, поперхнувшись, краснела. Вспыхивала, оставляла недопитый кофе, Бог знает, что Лигуше про нее виделось... Случалось, напрямую мысли читал. Сидит, скажем, напротив Лигуши Матросов, жил неподалеку такой кочегар. Он свое винишко вылакал, ему скушно, он всех не любит, он на Лигушу глаза поднимет — дать бы этому Лигуше в круглое рыло! — а Лигуша уже знает, уже смотрит на него, уже предупреждает: иди-ка домой, вот давай домой иди-ка, только не по Зеленой, на Зеленой тебя, пьяного, оберут. И все такое прочее.
Не каждый такое терпел, но знали, Лигуше можно верить. Он со странностями: помнит то, чего никогда не видел, не помнит того, что окружало его с детских лет, а на первомайскую демонстрацию, было, вышел с портретом Дарвина, правда, если уж сказал тебе — не ходи вечером по Зеленой, пьяного оберут, знали: пойдешь — и оберут тебя, и рожу начистят. Зато потерявшие бумажник или документы, если в том появлялась надобность, напрямую бежали к Лигуше. Вот, дескать, Иван, жизнь-то!... И он ничего, ухмылялся: нет проблем, все путем, нормалек, дескать, поможем, дескать! И указывал — где, у кого искать... Было время, мужики всерьез подозревали — может, Лигуша с кем в сговоре? — но ничем такое не подтверждалось. В конце концов поняли: дар у него такой. В газетах, опять же, писали в то время: одну доярку молнией трахнуло, она стала сквозь стены видеть. А чем тяжелогруженный КАМАЗ хуже молнии?
— Помнишь анекдот? — грубо спросил Роальд. — Мужика несли хоронить, да выронили по дороге, потеряли, грузовик его переехал. Водитель испугался, тайком сплавил труп в озеро, а там браконьеры взрывчаткой рыбу глушили, труп всплыл. Испугались, дело-то в пограничной зоне, бросили несчастного на контрольную полосу, а пограничники заметили и трижды в труп из гранатомета шваркнули. Хирург потом в операционной провел пять часов. Вышел, стянул с рук перчатки, выдохнул устало: „Жить будет!" Считай, это о Лигуше. Не любят его в Т. Одна Анечка Кошкина из библиотеки привечает Лигушу, и то, скорее, по инерции — до встречи с КАМАЗом дружила с ним. Короче, такой человек, как Лигуша, должен был достукаться. И достукался.
— Побили?
— Убили, — грубо уточнил Роальд. — Дважды. И оба раза насмерть.
— Так не бывает, — хмуро возразил Шурик. — Даже природа не может выдать два трупа одного и того же Лигуши.
— А последовательно?
— Это как?
Роальд объяснил.
Анечка Кошкина, библиотекарша, дама не из простых. Маленькая, рыжая, голос сильный, глаза зеленые, болотного цвета и вразлет. Еще до того, как Лигуша побывал под КАМАЗом, она пыталась сделать его св^им мужем. Дело почти удалось, но тут вся эта история. Анечку Лигуша, впрочем, признал, хотя многого не помнил. Понятно, это Анечку раздражало. Чем сильнее она пыталась ускорить естественные, на ее взгляд, события, тем сильнее упирался Лигуша. Может поэтому где-то в мае Анечка заявилась в кафе не одна, а с кавалером. Мордастый наглый придурок, на пальцах левой руки выколото — Костя, на пальцах правой — Пуза. Сечешь? Но разговор правильный, грамотный, это Соловей всегда умел. Он даже из зоны слинял как-то без особого шума. Числится в розыске, а особенно его как бы и не ищут, тоже предмет для размышлений... И, если говорить честно, Соловью сама Анечка была вроде и ни к чему, сидит с ней, а слова для Лигуши роняет, Лигуша тоже в кафе сидел. Свидетели утверждают, добивался Соловей чего-то от Лигуши.
Добивался, правда, не Анечки, грубо добавил Роальд.
И добавил: есть такое предположение. Т. городок небольшой, но старинный. Сколько раз ни горел, чего с ним только ни проделывали, старинных зданий, домов купеческих каменных со стенами толщиною в метр до сих пор много. Когда такие дома ломают, всякое находят. Золотишко находили в кожаных кисетах, документики... Мог и Лигуша в бытность свою бульдозеристом на что-то такое наткнуться. Припрятал находку в укромном месте и позабыл, а Соловей разузнал и напомнил.