ием вроде этого: „Восход звезд. История Понта".
Честно говоря, подумал Шурик, для полной картины жителей коммуналок логично бы и хоронить в братских могилах...
Все путем, все, как у всех. Правда, намного свирепей, намного круче.
Отвечу всем Ивановым Иванам Иванычам, отцами которых были Ивановы Иваны Иванычи. Обещаю содержательную переписку. Иванов И.И.
Я не могу этого читать!
Шурик отложил вырезки.
У меня голова идет кругом. Я не знаю, что правильнее — ненавидеть или жалеть? Это Роальд все знает о ненависти и сострадании. Меня на то и на другое не хватает. Я могу только ненавидеть или только сострадать. И, похоже, мне лучше удается первое...
Мы обуем всю страну.
Охотно верю.
Не раз уже обували.
„Барон! Барон!..“ — донеслось откуда-то издалека, кажется, из-за магазина „Русская рыба".
Как ни странно, голос тоскливый, но полный надежды, успокоил Шурика.
Что, собственно, произошло? Встречусь с Анечкой, поговорю с Врачом, проверю способности Лигуши, а завтра пятнадцатое...
Роальд твердо сказал: с шестнадцатого хоть в Марий Эл!
Допивая свой бедный кофе, Шурик как будто заново, как будто впервые, очень внимательно всматривался в дымку березовых и сиреневых ветвей, в прозрачный утренний воздух над первооткрывателем, которому кто-то сочувственно натянул на разбитую голову целлофановый пакет.
Константин Эдмундович, впрочем, не выглядел сломленным, серп в его откинутой руке угрожающе поблескивал.
В Т., в сущности, ничего не изменилось.
Да и не могло измениться.
Можно менять форму грелки, делать ее круглой, квадратной, прямоугольной или ромбической, можно украшать ее аппликациями и вологодскими кружевами, все равно грелка останется грелкой...
Что нужно сделать, чтобы изменить жизнь в Т.?
К черту!
В одном и том же месте, в парке на седьмой улице, чуть ли не с начала перестройки тощал белая собачонка в вязаном ошейнике терпеливо ждет бросившего ее хозяина.
Шурик поднялся.
Сразу за площадью начинался пустырь.
Когда-то там начали возводить современную гостиницу, подняли целых семь этажей, даже застеклили, но на этом все и кончилось. Стекла выбили и разворовали, рамы унесли, забор, окружавший стройку, повалили, а под капитальными кирпичными стенами, в белесых полувытоптанных зарослях лебеды, действительно обосновались беженцы из солнечного Таджикистана. Заграничный кишлак, совсем как в старом кино, был слеплен из картонных коробок и деревянных ящиков. Иногда в кишлак забредали местные алкаши. Их никто не гнал, русских в кишлаке держали за туристов.
Смутная жизнь...
Оглядываясь на картонные хижины, Шурик пересек пустырь и свернул на Зеленую.
Эта улица всегда была зеленой. Шурик помнил, лет десять назад в канаве под трансформаторной будкой цвела ряска. Веселый ярко-желтый ковер, радость домашних уток.
Цвела ряска и сейчас, уток не было...
Дом номер восемнадцать стоял в глубине довольно обширного, но запущенного двора. На скамеечке под открытым окном уныло ждал человек в тапочках, в простых вельветовых брючишках, в потертой байковой рубашке. На круглой голове красовалась кепка с большим козырьком. Сдвинув кепку на загорелый лоб, он недоброжелательно взглянул на Шурика:
— Живая очередь.
Шурик огляделся. Кроме них во дворе никого не было. Успокаивая человека в кепке, Шурик кивнул:
— Нет проблем.
Он даже собирался присесть на скамью рядом с человеком в кепке, но в распахнутое настежь окно стремительно выглянул остроносый губастый тип, похожий на Буратино. И он ткнул длинным пальцем в Шурика:
— С каких это пор мы все сентябрим да октябрим, закутавшись в фуфайки и в рогожи?..
Нормально, подумал Шурик. О чем еще спрашивать?
Но Леня Врач и не сомневался.
— От Роальда?
— Ага.
— Тогда заходи!
— А живая очередь? — возразил человек в тапочках.
— Подождет! — решил Врач.
Не оглядываясь на рассерженную живую очередь, Шурик прошел сквозь темные сени и сразу оказался в просторной комнате, занимающей едва ли нс половину просторного деревянного дома. Вдоль глухих стен возвышались книжные шкафы, Они таинственно поблескивали темным лаком и хорошо протертым стеклом. Иностранных языков Шурик не знал, но написание некоторых фамилий на корешках книг ухватил... Крамер, скажем, Кольцевой, Шлиман... Бикерман какой-то, Лейард и Винклер... Ничего эти имена Шурику не говорили.
Может, медики, подумал он. Может, психологи. Или психи.
В одном из двух простенков стояли высокие напольные часы в шикарном деревянном резном футляре, в другом висел черно-белый портрет химика Менделеева. Химика в прямом смысле этого слова. Правда, ручаться бы за это Шурик не стал, в последний раз видеть портрет Менделеева ему привелось в школе. Позорно назвав на одном из выпускных экзаменов жену грека Одиссея Потаповной, Шурик как-то надолго утерял интерес к наукам.
— Расслабься! — крикнул из-за стола Врач.
Письменный стол перед ним был огромен, беспорядочно загружен книгами и бумагами. Тут же стояла пишущая машинка, на ее клавиатуре дымилась только что зажженная длинная сигарета.
— Расслабься! — крикнул Врач. — Книг не бойся. Я сам тут трети не прочитал.
— Тогда зачем они?
Врач удивился:
— Как зачем? Атмосфера! Ты же к профессионалу пришел! Не хомуты же тебе показывать, не бабочек и не картинки. Ты сразу должен ощутить — ты пришел к умному человеку!
Врач вскинул над собой длинные руки:
— Что облагораживает человека без каких-то особых усилий с его стороны?..
Цинично хохотнув, он ответил сам:
— Книги!
Шурик пожал плечами:
— У меня бумажник пропал.
— Это к Лигуше! — быстро сказал Врач, жадно изучая Шурика. Его темные зрачки сузились, волосы встали дыбом, толстые губы, казалось, еще сильнее распухли, с них срывались странные, никак не истолковываемые Шуриком слова, какие раньше ему приходилось слышать только от Роальда. Впрочем, сам Роальд слышал их от Врача и, кажется, не всегда понимал их.
—„Хлюстра упала старому графу на лысину... когда собирался завещание одной кокотке Ниню написать!... Он так испугался, что вовсе не пискнул..."
Наклонив голову набок, как это часто делают куры, Врач изумленно моргнул. В его черных глазах зрели странные требования.
— Смелее! — воскликнул он. — Не учиняй над собой насилия. Я чувствую, ты готов. Я чувствую, ты набит глупостями. Произноси их вслух, Освободи душу. Незачем стыдиться глупости, если она твоя. В конце концов, глупость, она от природы. Именно глупость придает быту стабильность. Говори все!
—Бумажник у меня пропал... — глупо повторил Шурик.
Врач изумленно моргнул:
— Не мог мне Роальд прислать придурка!
И быстро спросил:
— Как плечо?
— Тянет. Томит... Откуда вы про плечо знаете?
— Я все знаю. Сиди.
Врач высунулся в окно и помахал рукой.
Через минуту живая очередь, целиком представленная человеком в тапочках и в потертой байковой рубашке уважительно стягивала перед Врачом кепку. При этом очередь смущенно сопела, опускала глаза, пыталась сбить с вельветовых штанов воображаемую пыль.
— Печатнов... — очередь, похоже, стеснялась.
— Знаю! — отрезал Врач.
— Дореволюционный... — Печатнов уважительно провел рукой по закругленным углам ближайшего книжного шкафа.
— Доконтрреволюционный! — отрезал Врач.
И крикнул в упор:
— Лигушу хочешь убить?
Печатнов вздрогнул и попытался засунуть кепку в карман штанов. Это у него не получилось. Тогда он сказал громко:
— Хочу!
— Отлично! — обрадовался Врач. — Со мной никогда не ври. Со мной вранье не проходит.
Печатнов кивнул.
Врач торжествующе обернулся к Шурику:
— Открытая душа! Не скована мертвящими предрассудками!
И помахал длинной рукой:
— Кофейник на плитке. Все остальное на подоконнике. Самая пора выпить кофе.
И быстро спросил:
— Печатнов, пьешь по утрам кофе?
Печатнов неопределенно повел плечом.
— Ладно, не ври. Ты водку по утрам хлещешь. Я тебя помню, ты шумный мужик. Из электровозного депо, да? Говорят, неплохой слесарь. Тебя весной менты хотели вязать. За шум в ресторации „Арион". Чего тебя туда потянуло?
— Лигушу хотел убить.
— А остановился зачем? — укорил Врач. — Зачем остановился? Лигушу все хотят убить. Зачем упустил момент?
Заломив руки, он процитировал с чувством:
— „Эти милые окровавленные рожи на фотографиях...“
И оперевшись кулаками о стол, снова укорил:
— Зря остановился. Если решение принято, останавливаться нельзя. Никак нельзя! — Врач даже помахал перед Печатновым длинным пальцем.
Что он несет такое? — подумал Шурик. В каком решении хочет утвердить слесаря?
— Зря ты остановился! — Врач прямо кипел. — На слизняка не похож, руки крепкие! Какого черта остановился? Тут ведь надо лишь просчитать последствия.
И быстро наклонился к онемевшему Печатнову:
— Последствия просчитал?
Неясно, что из сказанного Врачом дошло до сумеречного сознания слесаря Печатнова, но он кивнул:
— Я что это... Запросто...
— Ну вот, молодец! Серьезно настроен! — обрадовался Врач. — Учти, Печатное, я человек прямой, плохому не научу, но сочувствовать тоже не стану. Учти, что таких, как ты, сотни и сотни тысяч. Взялся убить Лигушу, убей! Но сам! Сразу! Если уж садиться в тюрьму, то с приятными воспоминаниями. Закон такой: можешь до чего-то дотянуться, дотянись! Трезвый, трезвый подход, Печатное!
— Так я что?.. Я и не пью... Разве по праздникам...
— Я о другой трезвости.
— А я его все равно убью! — вдруг почему-то прорвало Печатнова. — Сядет, гусак, и твердит, твердит: пожара боись, пожара боись, Печатное. Дескать, домик у тебя деревянный, сухой, вспыхнет — спалишь полгорода! Вот год как рвет душу. Я лучше его убью, чем ждать пожара!