Но печка-плита были исключительно наша, семейная. А круглая голландка согревала весь дом. Она была центром нашего маленького мироздания под названием „Улица Герцена, пятьдесят девять". И никого не удивляло, что к жильцам столовой то и дело захаживали соседи — постоять у печи, прислонившись к ней спиною, погреться и поговорить о событиях на фронте или о кинофильме „Кащей Бессмертный", где в образе Кащея показан сам фашистский фюрер. И послушать, как хрипит и сотрясается бумажный репродуктор — от московских салютов в честь новых побед Красной Армии.
Печь от пола до потолка была выкрашена до войны серебристой краской. За несколько лет краска потускнела и облупилась. А на высоте половины человеческого роста была вытерта совсем, и там чернело пятно отполированного железа. В этом месте любители погреться касались печи наиболее выпуклой частью тела. А поскольку рост любителей был самый разный, то пятно получилось обширным.
...Когда кончилась война, а я пошел в первый класс, в столовой поселились мамины знакомые — Вогуловы. Это были дядя Степан — инвалид и пьяница, его жена тетя Зоя — всегда недовольная мужем, и две их дочери. Отличница Эля была шестиклассницей, а бестолковая и много о себе воображающая Инка училась в третьем.
Мои брат и сестра в ту пору были в Одессе, в политехническом институте, мама приходила с работы поздно, поэтому по вечерам я пасся у Вогуловых. Чаще всего шлифовал известным местом любимую печку.
Эля в это время читала вслух. Вроде бы не специально для окружающих, просто она так готовила домашние задания по литературе. Но все слушали ее со вниманием. И я слушал.
Правда, первое чтение не понравилось мне. Это было „Детство" Максима Горького. Конечно же, всем известный эпизод, когда дед выпорол сперва внука Сашу, а потом и будущего знаменитого писателя. Я будто своими глазами увидел затхлую полутемную кухню, где свершались зловещие приготовления казни. Ощутил вязкий стыд, томительный страх и беспомощность тех мальчишек. И эта боль, этот крик...
Я бы ушел, но какая-то темная сила не отпускала: словно сам был там на очереди, после мальчика Алеши...
Зачем писать про такое! А самое непонятное было: как Алеша после этого мог помириться с дедом? Как мог его простить?
Зато в следующий раз был „Бежин луг". С его теплой летней ночью, с дыханьем лошадей в сумраке, с потрескиванием огня (почти как в нашей печке) и страшноватыми, но ужасно интересными историями, которые рассказывали у костра деревенские ребята!.. По правде говоря, я так и не стал большим почитателем Тургенева, но „Бежин луг" еще с той поры люблю от души.
Потом Эля читала „Тараса Бульбу". Вот это да! Сплошные героические битвы! Жаль, конечно, что все там погибли, зато перед этим как славно побеждали врагов!.. Непонятно только, с чего вдруг казаки воевали с поляками? Ведь в нынешней войне поляки были „за нас". Но Эля разъяснила, что, во-первых, происходило это очень давно, а, во-вторых, казаки воевали с „ляхами", которые были буржуи и „белополяки"...
А дальше вечерние чтения стали уже обычаем. Эля бралась теперь не только за школьную хрестоматию. Помню фантастическую повесть „Морская тайна" (дух захватывало!), книжку „Рыжик" о беспризорном мальчишке, который жил до революции, „Белеет парус одинокий" — про двух друзей, Петю и Гаврика...
Но крепче всего запомнился Гек Финн, который с негром Джимом путешествовал по широкой таинственной Миссисипи. Сколько там было загадок и страшных приключений! Даже холодок пробирал между лопаток (несмотря на теплую печку), когда Эля приглушенным голосом читала о плавающем доме с мертвецом, а по закрытым ставням скребла колючими пальцами февральская метелица.
Историей Геккелльбери Финна и закончились эти книжные вечера. Мы с мамой и новым ее мужем, Артуром Сергеевичем, переехали на Смоленскую улицу. Не так уж далеко, за три квартала от родного моего дома. Но сперва мне показалось — в дальние дали.
Дом, где стали мы жить, тоже был деревянный, одноэтажный. Комната наша оказалась небольшой, с одним окном. Она располагалась в конце тесного коридора, в котором пахло чем-то чужим, непривычным: не то какой-то едкой мазью, не то нафталином. По обе стороны от коридора и нашей комнатки располагались квартиры хозяев дома: дяди Вити и дяди Мити. Это были братья. Их женами были две сестры: тетя Рая и тетя Зина. Они-то по-настоящему и хозяйничали в доме. А „мужики" занимались огородом с грядками самосада (выращивали на продажу), охотой и рыбной ловлей. На охоте Артур Сергеевич с ними и познакомился.
Дядю Митю вскоре после нашего приезда посадили. Он, тихий и безответный, всегда слушался своей Зины, а она посылала его торговать на рынке всякой мелочью: гребешками, пуговицами, зеркальцами и резинками для чулок. Это называлось „спекуляция". Однажды к дяде Мите придралась тетка-милиционерша, отвела его в отделение, и вскоре состоялся суд. Здание суда было совсем близко от нас, на углу Смоленской и Первомайской. Кирпичное, двухэтажное, нелепое какое-то — с маленькими окнами и скошенными под острым углом стенами. После случая с дядей Митей оно казалось мне зловещим, грозящим неожиданными бедами. Я рядом с этим домом чувствовал себя неизвестно в чем виноватым и старался скорее пройти мимо.
Однажды я увидел, как из дверей суда выскочил стриженный под машинку дядька и помчался через дорогу. Следом выбежали милиционеры. Один оглушительно выстрелил в воздух из нагана.
Через несколько минут беглеца повели обратно. Два „мильтона" крепко держали его под локти, а тот, что с наганом, шел следом, почему-то плевался и хмуро говорил:
— А ну, разойдитесь, граждане...
У суда стояло немало любопытного народа, и какой-то мужчина сочувственно окликнул беглеца:
— Че, Федя, захомутали?
— Ни фига! — бодро отозвался Федя, мотая стриженной башкой (впрочем, сказал он не „ни фига", а покрепче, конечно). — Нога подвернулась, падла, а то бы ушел.
— Теперь намотают не меньше, чем „десятку". .
— Ништяк, перезимуем... — И оскалился на милиционера, который ткнул его стволом в поясницу.
Такой вот боевой был Федя.
Но дядя Митя был вовсе не таким. Мама, которая ходила на судебное заседание, рассказывала, что он заплакал, когда услышал приговор — пять лет.
— Стоит, молчит, а слезы катятся...
— Покатятся тут... — сказал Артур Сергеевич, посидевший в лагерях по „политической статье", то есть ни за что. И глянул в стенку, за которой обитала тетя Зина. — А этой стерве хоть бы хны.
Тете Зине и правда все было хоть бы хны. Худая, с бесцветным кукишем волос, горластая и злющая, она по-прежнему громко хозяйничала на кухне и торговала на базаре семечками.
Ее сестра —тетя Рая — была добрее. Полная, разговорчивая, посмеяться любила. Впрочем, это не мешало ей ругать мужа дядю Витю и поколачивать дочь Лильку за непослушание.
Лилька была моя ровесница.
А у тети Зины и дяди Мити была дочь Галка — на год старше меня.
Вот с этими-то девицами и пришлось мне теперь обитать под одной крышей. Играть с ними. Быть приятелем. А куда денешься, коли свела судьба?
Лилька оказалась неуклюжа и проста мыслями. Не стеснялась делиться жизненными планами, верхом которых было стать продавщицей в мануфактурном магазине. Она без ума была от цветных тряпок. Из пестрых лоскутков Лилька делала свертки, похожие на магазинные штуки материи, только маленькие. Раскладывала их по игрушечным картонным полкам и мечтала:
— Ух как стану продавщицей, всяких отрезов у меня будет на тыщу платьев!
Мои возражения, что ткани в магазинах принадлежат не продавщицам, а государству, до Лильки просто не доходили.
Галка была не в пример умнее двоюродной сестрицы. Хитра, кокетлива и воровата. Однажды она стырила у нас с комода десять рублей — серую бумажку с портретом ласково прищуренного Ильича и надписью „Один червонец“. По тем ценам — это билет в цирк на первый ряд или три небольших порции мороженого (да еще рубль останется).
Мама быстро хватилась пропажи. Галка была изобличена, бита своей мамашей по щекам и громко, напоказ, ею изругана. Скорее всего, за то, что не сумела отвертеться. Деньги, однако, Галка успела пустить на леденцы и расплачиваться пришлось тете Зине (что, естественно, усилило ее досаду).
Случай этот, надо сказать, больших последствий не имел, и на наши отношения с Галкой не повлиял.
- Мы втроем устраивали на дворе игры в классики и в очко (это когда мячом бьют о стенку разными приемами), строили из обломков фанеры „дачу" или, сидя на крыше, вели всякие разговоры о жизни. Среди них и такие, откуда берутся дети. Тема была актуальная, поскольку моя мама находилась в положении.
А еще затевали театр. Обязательно со спектаклем „Золушка" — любимым у Галки и Лильки. Для девчонок там главное было не актерская игра (до нее обычно и не доходило), а наряды...
Иногда мы ссорились. Тогда сестрицы вдвоем лупили меня, и я совсем не героически ревел. Потом мирились, торжественно сцепившись для этого мизинцами.
Бывало так, что мне „по горло" надоедало играть с девчонками, и я уходил в соседний двор. В нем обитала компания мальчишек. Но прижиться в той компании я не умел.
Командовал там Эдик Рюхин — личность лет десяти-одиннадцати. На первый взгляд, симпатичный парнишка. Но с ядовитыми глазами. И с таким выражением лица, словно все время ему хочется сплюнуть. Остальные пацаны были помладше, и Эдька верховодил как хотел.
Иногда Эдька относился ко мне вроде бы терпимо, но часто случалось и такое: „А ну иди отсюда, мамина детка!" — И пинок под зад. Или — репей за шиворот. Без всякой причины. А его подчиненные одобрительно хихикали.
Эдька знал один безотказный способ, как укрощать непокорных. Если кто-то с ним спорил, он хитрым, ему одному известным приемом заламывал строптивцу за спину руку. И выкручивал все сильнее, сильнее. Наконец строптивец падал на колени.
— Пусти, Рюха! Больно же!
— Вот и хорошо, что больно. Говори: „Эдик, прости, я больше не буду обзывать тебя Рюхой".