И все же повисла в кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, поставил ее в печь, выхлопал испачканную сажей книгу о колено, бросил обратно на стол. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Дескать, знаем, зачем мы тут! Чувствовал что-то в Шурике.
— Читаем? —неопределенно протянул Шурик.
Он был уверен, Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, а то вообще промолчит, но бывший бульдозерист чванливо просипел:
— Эт вот? Воронье чтиво?
До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:
— Для своего времени эта книга была, наверное, достаточно правдива.
Лигуша изумленно обернулся.
Туман равнодушия в его глазах растаял, они стали желтыми, как у волка. Они стали совсем как две переспелые крыжовины.
— Для своего времени? просипел он.
— А почему нет? — начал обретать Шурик потерянную уверенность.
— Если Мендель пишет, — чванливо просипел Лигуша, что-то шумно жуя, — что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что, тоже верно только для своего времени?
Шурик обалдел.
Он не знал, кто такой Мендель, но слышал выражение — менделист. Вроде как отступник в науке. Опять же, в свое время. То, что Лигуша мог сослаться на какого-то Менделя или вообще на что-то, лежащее вне определенного круга познаний, почему-то болезненно ошеломило Шурика. Смирись, сказал он себе. Ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был, ты на него работаешь.
И поднял глаза на Лигушу.
Бывший бульдозерист, закончив жевать, сипло спросил:
— Ну?
Шурик пожал плечами:
— Бумажник я потерял...
Он был уверен, Лигуша спросит: где? когда? при каких обстоятельствах?... Вот тут-то Шурик и ввернул бы мягко: вас защищал, следил, не допускал враждебных выходок. Вот, от Роальда, значит. Надо и познакомиться... Но Лигуша, противно пожевав толстыми губами, чванливо бросил:
— Двадцать процентов!
— Двадцать процентов? — не понял Шурик.
— У тебя денег там... Кот наплакал...
Лигуша ухмыльнулся, пожирая Шурика желтыми, то равнодушными, то самодовольными глазами. Ни за что не поверишь, что он только что цитировал Менделя. Впрочем, говорят, Иван Владимирович Мичурин тоже походил на старого куркуля.
— Двадцать процентов!
— С потерянной суммы? — догадался Шурик.
— С найденной, — самодовольно поправил его Лигуша.
Они замолчали.
Беспрерывно что-то жуя, беспрерывно ворочая могучими челюстями, Лигуша, не торопясь, прошелся по просторной кухне. Громадные руки он прятал в карманы брюк, босые ступни звучно шлепали по крашенным половицам.
— Ну? — опять спросил он.
Шурик пожал плечами.
Он не знал, что, собственно, говорить. Правда, говорить и не пришлось.
С бывшим бульдозеристом что-то случилось.
Странно икнув, он присел на корточки.
Даже в этом положении глаза Лигуши оставались на уровне глаз сидящего Шурика. Желтые, по волчьи внимательные, омерзительно пустые глаза, хотя в пустоте этой, как в глухом ночном небе, угадывалось что-то, угадывалось... Беспрерывно совершая быстрые глотательные движения, как, скажем, рыба из вепревых, выброшенная на сушу, бывший бульдозерист просипел:
— У Лешки.
— Что у Лешки?
— Бумажник. У Лешки. Там, в кафе и возьмешь.
— Лешка это официант?
— Ага, — сказал Лигуша.
Плечи его вдруг обвисли. Не походил он на человека, способного цитировать Менделя.
— Ты рыбу ешь, — почему-то посоветовал он, будто тайну великую выдавал. И посмотрел на Шурика с глубоким, с невыразимым, с наглым чувством превосходства. — Разную рыбу ешь. Часто.
И встал. Сжав ладонями виски, шагая тяжело, будто ему стало не по себе, вышел в сени.
Шурик не потерял ни секунды.
Прислушиваясь к позвякиванию металлического ковша, пересек кухню, легонько толкнул дверь, ведущую в комнату.
Веселый солнечный свет играл на крашеном, но давно облупившемся, пошедшем пузырями полу... Сухая известка со стен осыпалась... Паутину в углах воздухом шевелит... Ни стола, ни стула, только под окном какие-то обрезки... И осиные гнезда под потолком... Вот они, гнезда!.. Громадные, матовые, как новогодние фонари...
— Двадцать процентов! — просипел, входя в кухню, Лигуша. Плевать ему было, чем занимается Шурик. Его проценты интересовали.
— Ага... — ошеломленно выдохнул Шурик.
И не выдержал:
— Послушайте... Там у вас осы!..
— Уж лучше осы, чем клопы, — отмахнулся Лигуша. И жадно повторил: — Двадцать процентов!
— Спите-то вы где?
— Я нигде не сплю.
— То есть как? — совсем растерялся Шурик. — Где-то же человеку надо спать.
— Зачем? — просипел Лигуша, подталкивая его к двери. Он даже не скрывал этого. — Двадцать процентов в кафе отдашь.
Всем, считающим себя дураками! — пишите на Владимир, улица Чехова, 6. Отвечу каждому.
Надо написать.
„На албанском, идущем от евоннйго...“
Шурик чувствовал себя дураком.
Он ничего не понял в Лигуше. Он даже не смог его разговорить. Он не задал ему ни одного вопроса. Чушь какая-то... Точно напишу во Владимир!.. „Вот сфабрикованное мною фру-фру. Закусывайте зеленой пяточкой морского водоглаза... “
— Шурик!
Он обернулся.
Из окна знакомого дома махал рукой Леня Врач. Живой очереди во дворе не было.
— Роальд звонил. Поговорить надо.
Не верю ни в Христа, ни в Дьявола, ни в лидера ЛДРП! Хватит рабства! Приму пожертвования, чтобы получить возможность обдумать: кто мы? откуда? куда идем?
— Знаешь, — признался Шурик, садясь на диванчик, который, по словам Врача, видел не мало интересного. — Я, кажется, впрямь его возненавижу.
— Лигушу? — обрадовался Врач.
— Его, скотину.
— Хочешь мяса, кончи зверя! — Врач таинственно оглянулся. — Сделай его! Пусть лучше совесть мучит, чем терпеть такое.
И спросил, будто не желал упускать увлекательного зрелища:
— Когда?
— Хоть завтра, — желчно ответил Шурик. В памяти само всплыло: „ Пятнадцатого".
— С утра? — жадно спросил Врач.
— Откуда мне знать?..
— Серьезными делами лучше заниматься под вечер. К вечеру суждения трезвей, да и день можно провести полнокровно. Хороший обед, беседа с друзьями, неторопливая подготовка...
Он не спускал жадных темных глаз с Шурика. И в его глазах, как и в глазах Лигуши, тоже что-то угадывалось, угадывалось...
Сумасшедший дом, безнадежно подумал Шурик.
— Анечка убивала Лигушу под вечер, — деловито перечислял Врач. — Под КАМАЗ Лигуша попал под вечер. Костя-Пуза стрелял в Лигушу под вечер. Лучшее время для исполнения затаенных желаний!
— А если Лигуша... снова вернется?..
— Общественность против, — быстро возразил Врач.
— Плевал Лигуша на общественность! — возразил и Шурик, с содроганием вспоминая комнату, украшенную матовыми фонарями осиных гнезд. — Ты знаешь, у него в комнате осиные гнезда!.. Ничего нет, одни осиные гнезда!..
— Да хоть термитники! — Врач удовлетворенно потер руки. — Тебя ведь мучит не это...
И нагнулся над столом, сверху вниз в упор глядя на Шурика:
— Функция Лигуши — быть убитым.
— Кому это удалось? — возразил Шурик.
Иван!
Село Китат. 12 августа 1925 года.
...Крест с храма рвали всей толпой. Навязали веревок, первым навалился председатель ленкоммуны Хватов, густо дыша сивухой, заухал, как сыч. Ульян и Мишка Стрельниковы, особенно верные, всегда за народ, тоже вцепились в лямку:
— Пошла!
Тихо подвывали бабы, толпясь в стороне, детишки испуганно цеплялись за длинные юбки мамок. Несколько единоличников, не вошедших в коммуну, бога боящихся при любых властях, при советской особенно, прятались за ближними заплотами. Отдельно от них Марк Шебутное незаметно быстро крестился. Он совсем было собрался в коммуну, даже выпивал с братьями Стрельниковыми, однако снятие креста его испугало. Посмотреть надо, бормотал он про себя. Это дело такое. Посмотреть, обождать, вот что выйдет?
Крест раскачали. Посыпались кирпичи. Один, ударившись о сухую, прокаленную летним зноем землю, откатился далеко, под самый заплот, под самые ноги Марка. Это указание мне, знак, испуганно подумал Шебутное. Что-то его впрямь томило. Не уханье членов ленкоммуны, даже не страх перед всевышним, что-то еще — неверное, неопределимое, невнятное... Ох, не знаю, подумал он... Ох, все как перед болезнью... И случайно заметил странный блеск подкатившегося чуть не под ноги кирпича... Медный он, что ли?...
Кирпич?
Быстро оглянувшись, — толпа как раз отчаянно ахнула, глядя на покосившийся крест, Марк наклонился.
Не кирпич...
Вроде шкатулка...
Вроде старинная, медная...
Не медная даже —- по тяжести больше бери...
От одной этой невысказанной мысли — а вдруг из золота — сердце зашлось. Ведь сколько за жизнь слышал о старинных кладах, замурованных то в каменных стенах, то в какой башне. Почему такому не быть? Церковь в Китате всегда стояла, поставили еще при деде Шебутнова, а это в кои-то веки? Господь милостив. Он, Марк, случись ему найти клад, .знал бы, как им распорядиться, и храму какому бы свое выделил, если храмы все не снесут... Он бы новую жизнь начал!
Незаметно упячиваясь за забор и вдоль него, незаметно и быстро крестясь, прижимая к животу странно тяжелую находку, единоличник Марк Шебутное отступил в глухой переулок, забитый лебедой и кочевником... Может, псалтирь какая в шкатулке? Может, икона?.. А с весом как быть?.. Нет, все больше убеждался он. не может в такой шкатулке храниться утварь какая, по весу не получается. А раз так... Он, Марк, теперь бумаги выправит. Говорят, на восток надо уходить, там еще до зверств не дошли, храмы божьи не трогают. Это сам Господь подсказывает. Выбрал вот его, Марка... Шкатулку представил...