— Пусти!
— Не „пусти", а „прости". Ну! — И улыбался.
Никто не мог выдержать. И за такое умение мальчишки в том дворе Эдика уважали.
Когда на Смоленской становилось невтерпеж, я убегал к старым приятелям на улицу Герцена. Но в первое время (пока туда не вернулась из Одессы старшая сестра), мама отпускала меня неохотно. Ей казалось, что тетушки на прежнем нашем дворе начнут меня расспрашивать о нынешней жизни с отчимом и судить-рядить...
У компании Эдьки Рюхина было любимое развлечение: забраться на сарай, лечь грудью на гребень железной крышы и пускать по крутому кровельному скату свои плевки: чей плевок скорее доползет до края. Меня при виде этого скручивала тошнота.
Но среди моих сверстников на Смоленской был и хороший человек. Без всяких оговорок хороший. Володька. Однако о нем чуть позже. Это отдельная, светлая и теплая страничка моего детства.
И еще была радость! Большая синяя книга, неизвестно откуда взявшаяся у отчима. Марк Твен, „Избранное". „Приключения Тома Сойера", „Приключения Геккльбери Финна" и „Жизнь на Миссисипи".
Эта книга скрашивала все вечера и те дни, когда я, поссорившись с Девчонками и Эдькой, не решался выйти на улицу.
Десятый раз подряд перечитывал я, как путешествовали Гек и Джим на плоту, и как Гек и Том выручали Джима из рабства на ферме Сайласов. Читал я и лоцманские истории о приключениях на великой американской реке.
А за „Тома Сойера" не брался.
- Мама и Артур Сергеевич уверяли меня, что это очень увлекательная и забавная повесть, но я ее читать не хотел. Так тянулось больше года.
У моего упрямства была веская причина. Однажды я начал было историю о Томе и увидел среди первых фраз такую:
„— Дай-ка сюда этот прут... — Розга свистнула в воздухе. Опасность была неминуемая."
Ничего себе „забавная повесть"! Правда, на сей раз Тому удалось удрать от рассерженной тетушки. Но потом (я это узнал, осторожно заглядывая в середину „Приключений") ему не раз приходилось отведывать такого воспитания. И дома, и в школе.
Я не любил читать про это. Не по себе делалось. А книги в ту пору как назло попадались именно с такими эпизодами. Как ни возьмешь какое-нибудь „Детство", так в нем — расправа.
О „Детстве" Горького я уж не говорю, я с ним еще на прежней квартире познакомился. Но вот записался в библиотеку для школьников, взял „Детство Темы" — и нате вам, папаша хлещет бедного Тему ремнем. Сдал я эту книгу, взял сказку про Черную курицу и подземных жителей, и все в ней сперва было интересно — тайна, волшебство, приключения — но в конце несчастного Алешу розгами довели до горячки. И маленького Шурика из рассказа Станюковича „Нянька" пороли прутом (и его няньку матроса Чижика тоже). И гимназистов из книги Короленко „История моего современника". Я первый том этой „Истории" увидел в шкафу у Лешки Шалимова, и сперва показалось занимательно, а потом...
Отчим откуда-то принес большущий том Куприна, посоветовал прочитать рассказы „Слон" и „Белый пудель". Я их прочитал, а потом взялся за повесть „На переломе", о кадетах, и тоже было увлекательно, однако в финале: „Кадету Буланину — десять розог..."
Ну ладно, это проклятая царская Россия. Но ведь и за границей то же самое. Мама дала мне интересную (хотя и слишком толстую) книгу „Давид Копперфильд", и там — пожалуйста: отчим обрабатывает мальчика Дэви специально изготовленным хлыстом... Да что же это такое в конце концов!
А когда я прочитал про это в „Томе Сойере", то даже обиделся на писателя Марка Твена, будто он заманил меня в ловушку.
Мама же время от времени удивлялась: неужели я до сих пор не прочитал эту удивительную повесть?
— Она гораздо веселее, чем этот твой „Гек Финн"!
Я наконец не выдержал:
— Ох уж, „веселее"! Чего хорошего, если человека на первой же странице лупят!
— Кого это там лупят? — добродушно осведомился отчим. Он по дороге с работы заскочил с приятелями в забегаловку на углу Вокзальной и был чуть под хмельком.
— Тома лупят! Прутом! За то, что варенье лизал!
— Ты хочешь сказать секут, — выговорил отчим слово, которого я стеснялся. — Ну и что за беда? В ребячьи годы кто этого не пробовал? Без таких случаев и детство-то — не настоящее.
Я дернул плечами: живу, мол, без этого и никакой неполноценности не ощущаю.
Отчим, однако, понял меня, по-своему. С ухмылкой посочувствовал:
— Боишься, братец.
— Чего? — взвился я.
— Что и твой черед придет когда-нибудь.
— Только попробуйте!
Артур Сергеевич был человек скандальный, часто ругался с мамой, но меня пальцем не трогал. То есть мог сгоряча вытащить меня за шиворот из комнаты или расшвырять мои книжки („Почему не прибрал?!!), но не более того. Видимо, сидело в нем этакое табу: не мой сын, бить не имею права.
И сейчас он, оказывается, имел в виду не себя:
— Я про новые школьные правила. Не слышал разве про них по радио?
— Господи, что еще за правила? — сказала мама, давая грудь ревучему пятимесячному Леське.
— Те, что вводят с будущего учебного года, — с сочувствием сообщил отчим. Он любил иногда предподносить всякие шуточки самым правдивым тоном. — Да и в газетах писали, по-моему. Признано необходимым вернуться к старой методике воспитания. За мелкие провинности — линейкой по ладоням, а за двойки и за всякие безобразия извольте получить порцию березовой каши. Педагогический совет будет решать — кому сколько.
— Ох и сочиняешь, — сказала мама. Но не очень уверенно. — Вот я спрошу у Прасковьи Ивановны, мы часто в магазине встречаемся.
— Спроси, спроси. Первоклассников, говорят, так наказывать не будут, второклассников разрешено только линейкой. А с третьего класса — пожалуйте по всем правилам.
Я перешел именно в третий класс и возмутился от души:
— Это в советской-то школе?!
Нет, я уже в ту раннюю пору не склонен был идеализировать действительность. И даже знал, как советские следователи НКВД выколачивали из отчима признание, что он — участник белогвардейской организации и японский шпион. Отчиму несказанно повезло: каким-то образом разобрались и выпустили через четыре года... Но для меня тогда это в СССР было не главное! А главное — то, что наша страна все равно самая справедливая и свободная, и никакие буржуйские и царские порядки в ней недопустимы. Особенно в обращении со школьниками, у которых (это все знают!) самое счастливое детство в мире! В прошлом году даже булочки в школе выдавали бесплатно для дополнительного питания. Каждый понедельник по штуке на человека. В то время как в Америке и в английских колониях бедные дети и негры сплошь мрут от голода.
Отчим, однако, на мой политический выпад реагировал вполне невозмутимо:
— Ну и что же, что в советской школе? Сейчас для советской жизни опять многое используют, что было раньше, еще при царе.
— Тс-с... — прошептала мама. То ли отчиму, то ли захныкавшему Леське. Леська утих, а отчим не внял совету:
— Что я такого сказал? Это все знают. После революции погоны отменили, а во время войны опять ввели. И командиры снова стали называться офицерами. А недавно народных комиссаров переименовали в министров, как в старину.
— Это же не школа!
— А в школе! Вон, у девчонок уже форму вводят, как раньше в гимназии, наша бухгалтерша рассказывала, у нее дочка...
И это была правда. Что там дочка бухгалтерши! Даже Галка недавно хвасталась черным передничком, который мать сшила ей для школы.
— Говорят; и у мальчиков скоро форма будет, — продолжал отчим. — Тоже как у гимназистов.
Я подумал, что это было бы неплохо. Такая форма (я ее видел в кино про Петю и Гаврика) мне казалась похожей на морскую, особенно брюки. Но Артур Сергеевич опять повел речь о нехорошем:
— Почему же тогда и еще что-нибудь для вашего брата не взять из прежней жизни? Карцер, кстати, уже ввели, ты сам говорил.
Да... говорил. Потому что в самом деле. В конце прошлого учебного года Прасковья Ивановна грозно сообщила, что есть новое постановление педагогического начальства: теперь нарушители дисциплины будут не просто отсиживать час или два после уроков, а запираться в специальном пустом помещении. Чтобы неповадно было безобразничать!
У нас в школе таких помещений хватало: комнаты в пустом холодном полуподвале. В тот же день, подтверждая зловещий указ, пришла завуч, велела Сереге Тонкошееву и Семке Левитину надеть пальто и шапки и с помощью технички тети Шуры отвела их вниз. Каждого в отдельную комнату. Не помню уж, за какие грехи, но явно не без причины.
И если дело так пойдет и дальше, то совсем не трудно представить, что появится в полуподвале специальная скамейка и кадушка, в которой мокнет что-то похожее на развязанный веник... А для тех, кто будет упираться, есть могучая тетя Шура, она запросто управляется с самыми здоровыми второгодниками.
Да, было о чем задуматься... А, может, не случайно в те же дни, когда появился „карцер", Прасковья Ивановна читала нам „Очерки бурсы"? Там виноватых (и невиноватых тоже) драли на каждой странице. Прасковья Ивановна назидательно комментировала:
— Видите, как тяжело жилось детям в старинные времена глухого царизма! Какие были порядки в воспитании!
Может быть, она этим чтением готовила нас к возвращению тех старинных порядков? Чтобы не так уж неожиданно... Теперь-то мне сразу вспомнилось, что голос ее звучал с явными намеками.
И все же я решил не верить Артуру Сергеевичу. Пфыкнул губами и насмешливо повел плечом. Однако он понял меня по-своему:
— Ну и молодец, что не боишься. Уж коли решил стать писателем, все равно без такого не проживешь.
Отчим знал о моих литературных опытах: о морском приключенческом „романе", написанном полтора года назад в тетради, сшитой из газет, и о стишках, которые я время от времени сочинял и записывал в блокнот, подаренный сестрою. Некоторые он оценивал весьма высоко. Например, эти:
Вот лежит сосновая коряга,