Сашка Ерохин свои каникулы днем проводил на Ине, вечером в клубе. На электрогитаре он любил играть громко и умел брать на ней два аккорда. Он был кумиром студенческих посиделок и душой ночных распевок на туристских привалах.
На квартиру к Сергею подселили двух шахтеров, присланных в колхоз на хлебоуборку. Веселые мужики шахтеры. Выпивохи и балагуры. Выпивали они по вечерам, громко разговаривали и не пьянели. Работали шахтеры на цементировании сливной ямы для детского сада. Остальных приехавших — женщин и мужчин, поселили в первой бригаде и в общежитии в деревне.
Шахтеры полюбили Сергея. Благоговели перед его игрой.
— Не унывай, Сережа. Ты человек! А у шахтеров это,похвала, понял?
Шахтеры в резиновых сапогах в прохладной яме размешивали раствор. Опалубка вокруг стен в три доски поднята на новый ряд. Под ней уже обозначена коробка цементными стенами со следами сучков, ребристых прожилок, швами на стыках досок. По цементным стенам прошелся мастерок, видны заплаты зеркально отливающего раствора на раковинах. Шахтеры работали неспешно и серьезно. Подборными лопатами зачерпывали раствор — перекатывались на спинах мышцы. Натренированные мужики. Честно работу делали, не кантовались. Плечи в расшлепанных пятнах, лица — в цементных брызгах.
День горячий. Стены и глиняное дно, настывшие за ночь, холодили тело. Солнце захватывало только две стены, да и то не до дна.
— Привет, мальчики, — сказали сверху.
Глянули: Люська Букаевская — табельщица из управления. Устроилась на краю ямы на перевернутом ведре.
— Прохладно у вас там. Примите меня.
Люську обтягивают джинсы, Ягодицы как две чесночные бобовки, разделенные фирменным швом. Потяни за этот шов с двух сторон — Люську пополам разрежешь. Как такую тяготу девка терпит? Цветная кофта на ней -без лифчика. Вот чертенок!
Мужики приостановили работу, засмотрелись.
Глаза у Люськи голубые, матовые, усталостью пригашены.
— Людмила, где ты потерялась? Холостячкой по нарам валяешься. Такая баба! Это не дело.
— Баба, да? Баба! — Люська кидала в мужиков комками глины.
— Ты что сегодня вечером делаешь?
— И что?
— Пришла бы к нам, карасей нажарила и чуток побыла при музыке, развлеклась. Слушай, Людмила, — мужики обрадовались сильной мысли, — парень какой живет с нами! Сережа. Он еще ни с кем... Займись, а. Тебе его мы дадим, другим — нет. Начни в нем мужика. Святое дело. Трудно, что ли? Парень больно хороший. Греха на тебе не будет. Хватит швыряться. Лучше послушай. Посмотришь на тебя и подумаешь: настоящим парням надо начинать с такой бабы, как ты, чтобы знать, что такое хорошо.
— Несерьезные вы люди, а седые уже.
— Приходи, Людмила. Ну хоть раз-то сваргань нам божеский ужин. Знаешь, каких утром карасей достали.
— Масло или сметана есть?
— Че хочешь, Людмила. А что, ты сегодня свободная?
— На ток еще подвоза зерна нет.
— Ну, ждать?
— Ой, жареных карасей хочу.
Людмила пришла к восьми часам.
Она в цветной кофте и в джинсах с вытертыми белесыми швами, со стыдной плотностью вылепивших ее бедра.
Рядом с крепкими шахтерами Людмила казалась подростком: для девушки у нее массы не хватало. Она была девчонкой на шаре Пикассо. Людмила демонстративно не замечала Сергея, держалась этакой разбитной хозяйкой, баловнем.
А шахтеры удивляли уступчивостью.
— Рыба? Чистить! — повелела она.
Шахтеры в два ножа сдирали с карасей крупную чешую. С надрезанных сбоку мясистых животов сочилась кровь, а рыбы, выпотрошенные, еще вздрагивали.
— Лук!
— Сергей, — справлялись шахтеры, — не надергаешь?
Сергей отложил журнал, он и читал, и видел непривычно вольную девушку, держащуюся среди мужиков с вызывающей свободой. Он чувствовал ее присутствие в комнате, ловил каждую ее шутку на полунамеке, на недосказанности, однако читавшуюся тертыми и не робкими мужиками.
Сергей принес лук с уже побуревшими перьями: жара сожгла.
Он нс понимал отношений между мужиками и этой девушкой, почти ровесницей Сергея. Была между ними какая-то замаскированная фривольность. Держалась она на грани игры и взрослого покровительства. От открытых грубостей шутовской разговор они оберегали.
А Людмиле нравилось быть этакой... бесстрашной, любимой. Она чувствовала, что в солнечной прогретой комнате с белыми занавесочками на окне, пропахшей свежей рыбой, с баяном и гитарой на кроватях, неробким мужиками с ней хорошо. Их сердца на подъеме. Она как расшалившаяся собачонка между лапами львов. Страшновато, а еще больше хочется показать вольность. А шахтеры, забавляясь, перебрасывают се с лапки на лапку.
А Сергей эту девушку жалел.
— Сковороду!
Сковороду подавали.
— Воду! — приносили.
— Тарелки! Для такой рыбы алюминиевые чашки? Вы меня добьете! Ее подают на мелкой тарелочке каждому, чтобы запах горяченький перед вами постоял.
А караси она правда снимала со сковороды красивые, зажаренные, с золотой кожицей. Кожица чуть сдвигалась и обнажалась белая мякоть с выступившими остриями ребрышек.
Людмила перебегала от стола к печке, переворачивала карасей, подхватив ножом зажаренный кусочек, оказывалась около Сергея.
— Снимай пробу.
Сергей мучительно стеснялся.
Она искала его губы и он брал с ножа рыбу с пережаренным луком. Она скинула туфли. По полу бегала босиком. Ноги у нее маленькие, сильно загорелые сверху с белыми каемочками вокруг ступни.
Караси на единственной тарелке Людмила водрузила на середину стола.
Нарезали хлеб. Поставили огурцы, свежеочищенные белые головки лука, укроп.
Шахтеры, терпеливо переждавшие Людмилины хлопоты, оценили стол и поставили три бутылки „пшеничной".
Людмила села на кровати, разбросав по бокам руки. Слабая панцирная сетка вдавилась, и баян от подушки сполз к ней. Она провела ладошкой по столбикам пуговиц, как поласкалась. Выпрямилась, вскинув подбородок, предоставила себя обозрению.
— Рыба нажарена. Лук начищен. Огурцы под укропом. Хлеб подан. Заброшенные мужики обихожены — все! Ой, нет! Надену плетеночки свои на высоком и тогда — любуйтесь.
Она наклонилась к босоножкам, оставленным у стены. У плетенок черные деревянные подошвы, украшенные рельефным орнаментом. Каблуки высокие, тонкие.
Людмила проворно всунула в плетенки ноги, встала и сразу вся будто подобралась. Деланно выпятив маленькую грудь, поворачивалась, демонстрируя величавость.
Ну ломается, — без осуждения отметил Сергей. Он не мог определиться: хорошо все то, что эта Людмила проделывает, или безобразно? Красивая она или нет? На ее лицо хотелось смотреть: оно смуглое, чистое, с нежным округлым подбородком, со смущающейся улыбкой.
Ей хотелось быть веселой, она силилась быть веселой, а глаза голубые и пригашенные, будто за этой голубизной не было жизни, не радовались. Поэтому Сергей недоумевал: кто — эта Людмила? Зачем такая? Почему у этих мужиков?
Сергей почему-то шахтерам не доверял.
— Смотрите? А я с голоду умираю. Сажайте на главное место и начинайте за мной ухаживать.
Она умостилась у стола.
— А босоножки, между прочим, на весь город у меня одной такие. Иду — все оглядываются.
— Да они не на босоножки, — уточняют шахтеры. — Они на джинсы. Больше мужики. Глаз не могут отвести.
— Босоножки арабские. Их по колодке Нефертити шьют, а мне по ноге.
„Она что, дура, — ужасается Сергей. — Так важно: у одной в городе такие плетенки, нет?“
— Людмила, много инженеров вокруг тебя землю пообтоптали? Признайся?
— Ну их, — она кротко глянула, — Сереж, влюбись в меня. Знаешь, какой хорошей я женой буду.
Водку разлили по полстакана.
— Мальчики, а за что?
Людмила подняла стакан. Она как должное принимала такую дозу.
Почему эти мужики для нее мальчики-то?
Сергею уже все не нравилось в Людмиле. „Ведь изломалась вся“.
— За карасей и вот за этот вечер.
— Умницы.
Людмила легко выпила, привычно.
— Стоп, стоп..., — растерялась она. — Что-то мы не доглядели. Сереж, одного стакана не досчитываюсь.
Она заторопилась налить Сергею.
Шахтеры изъяли из ее руки бутылку.
— Людмила, не балуйся. Тут все железно.
— Ты такой, да? От умничка! Это мы.. Суди нас, суди, Сереженька. Вот я тебе самого крупного карася подам.
А рыба была вкусная. Теплая, с прожаренным луком, отставала белыми грудками от позвонка и изогнутых ребер.
Людмила развеселилась. Голос ее стал расслабленным, мелодичным и нежным.
— Сто лет такой рыбы не ела. Как я вас люблю, мальчики. Мы это не все сразу слопаем, мы все это надолго растянем.
— Само собой. Нас на все хватит, — продолжили мысль шахтеры. — Еще к главному подойдем. Мы еще не включились, так, Людмила?
„Мальчики". Не любил Сергей всяческую игру. Обидно было за шахтеров. Они ему нравились прямолинейностью и настоящей силой. А сегодня размякли в полунамеках, в подтексте. Чему-то подыгрывают. Настоящую свою хорошую суть опошлили. Уйти бы...
— Грустишь, Сережа, — глянула на Сергея Людмила. — Грустишь...
Она соскочила с табуретки.
— Чья гитара? Твоя, Алексей Иванович?
Оказывается, знает, как зовут шахтеров. Они многое друг о друге знают: видно же.
Алексей Иванович взял гитару.
— Эх, гостиница моя, моя гостиница.
Этот шахтер с огромными лапищами умел играть на гитаре: он знал в ней толк. Не то, что студент Саня или увеселители туристских бивуаков: ухватив общий аккорд, бьют пятерней по струнам и пропевают вялыми голосами самодеятельный примитив, а сгрудившиеся девочки млеют благодарно. У этого шахтера, что заставило Сергея считаться с ним, была незаурядная музыкальность. Большой, сформированной шахтой лапищей он чисто брал аккорды и любил их. И, это тоже заинтересовало Сергея, он не спешил проиграть мелодию, а примерял звук на человека, ждал, когда тот на этот звук настроится, и уловив, что душа человека поймана, начинал с ней разговаривать.