дной строчки. Это написалось в четвертом, нет — пятом классе.
И вот вся жизнь его не поднялась до этих детских стихов.
Ночь без сна. Разговор с председателем. Раздетая женщина в ночи.
Ему ясно увиделась Люда. Ночью он был равнодушен к ней, а сейчас она чувствовалась вожделенно, запретно, неуправляемым желанием. Сейчас он ни одно бы свое движение к ней не приостановил и ему казалось уже: и она бы не приостановила. У нее были такие прощающие, молчаливые глаза.
Захваченный поднимающимся чувством, он не осознавал себя, дыхание его перехватывало сердце. Он не видел улицу. Потерялся.
Рядом, прижимая его к бровке, прогрохотал Кировец, громадным своим колесом выплеснув грязь из колеи, окатил перед ним ограду. Сергея обдало мазутным жаром. Кировец встал. Из дверцы сверху высунулся Юрка Карелин.
— Че отключился, Серега? Я тебя мог не заметить. Подворачивай ко мне. Я на обед как раз еду.
Оранжевая горячая громада тронулась, раздавливая улицу. У дома Карелиных остановилась.
Раньше колхозники на коне к дому подъезжали, повод на кол накидывали, а Юрка семьсот лошадиных сил у двора приколол. Во дела. Ну и вооружились парни.
Юрка его дождался.
— Давно тебя не видел. Смотрю — идешь.
Юрка одноклассник Сергея. На витрине у правления колхоза Юрка при галстуке. Прибранный. Прилизанный. Показательный товарищ.
Перед Сергеем предстал совсем другим: вольным, уверенным. Юрка заматерел. Набрал объем. Такого на „Беларусь" уже не посадишь. Улыбается покровительственно. В деревне о нем говорят: „Занесся". Мужики в мастерской к концу работы загоношатся: пока достукивают ключами, пока гайки доворачивают, кто-то отлучится и — на верстаке бутылки красной появятся. А через минуту уж и говор живой, и стаканы липкие в руках друг к другу протягивают.
Юрка мимо верстачной братии проходит, глазом не покосит.
Его подзуживают:
— Юрка, когда свою тройку в общий котел вложишь?
— Зачем? Чернила пить? Их на собаку плесни — шерсть облезет. У меня коньяк дома стоит.
Мужики сильно обижались. И не только мужики — вся деревня обижалась: „Себя всем противопоставил. Вознесся!"
Сергей в доме Юрки ни разу не бывал. У отца его бывал. Этот дом Юрка сам уже строил, после женитьбы. Светлый дом. С большими окнами.
— Ты пока подожди, я моментом, — сказал Юрка.
В первой комнате холодильник „Минск" — самый большой из наших отечественных. Сервант с зеркальными стенками. В нем тщательно расставленный хрусталь, удвоенный зеркальной глубиной! Все как надо...
В другой красный ковер во всю стену. Цветной телевизор. На полу палас — толстая серая рябь. Палас мягко принимает ступени — ходить боязно. Стенка ГДРовская из черного дерева с хромированной отделкой и матовым орнаментом по стеклу.
— Стенку где взял? — спросил Сергей, когда Юрка появился с банкой красных помидор.
— Когда дают, почему не брать.
— Такие в городе по закрытому распределению.
— И мне по распределению.
— Тебе-то чего? — безбоязненно полез подначивать Сергей. Юрка друг все же. А про житейские тайны где еще узнаешь.
— Передовику.
— На машине-то своей куда ездишь? Лес рядом. За грибами пешком можно.
— Свой конь всегда годится.
— Получен тоже без очереди?,
— Попробовали бы не дать.
— Хорошо живешь. При такой работе ты, наверно, главнее председателя?
— Садись-ка ты, Серега, за стол. Жена тебе ничего не готовит. Потому как не обзавелся ты женой. Будешь? — Он вынул из холодильника водку. Юрка налил борщ с большими кусками мяса с торчащими отростками ребер. В тяжелой чугунной сковороде достал из печи котлеты.
— Балуют тебя, — сказал Сергей. — И русскую печку сбил. Другие все повыкидывали.
— Валька попросила.
Помидоры холодные. Сметана холодная.
Сергей ее зачерпнул — по металлической ложке почувствовал ее прохладу.
— В погребе хранишь?
— Не люблю из холодильника. Резиной воняет. В погребе мороз от земли — спустишься, аж знобит! А вот водке и в холодильнике ничего не делается — никаких запахов не набирает.
Развернувшись к серванту, сдвинул стекло, захватил в ладонь две стопки, поставил перед собой. Наполнил.
— Давай. -
— Ты же на тракторе?
— Одну можно. Другие выпьют чуть, сразу по морде видно, глаза стекленеют. А меня Валька нс замечает. Ну... А ты что? Нет? Все с того раза?
Его одноклассник наполнен силой: будто питался едой, сдобренной особыми стимуляторами роста. И в жестах, и в поступках его сознание правоты.
В комнату такой же уверенный и деловой втащил детский велосипед с толстыми колесами его сын. Бросил велосипед на пол и, не обращая ни на кого внимания, начал что-то в нем откручивать. Он в кедах, в куртке — крепкий, плотный, толстый синтетический хомячок.
Этот хомячок вскоре открутил и снял колесо.
Сергей заинтересовался — дорогую машину пацан курочит.
— Смотри, растеряет все, — насторожил Сергей.
— Пускай к технике привыкает.
— Сколько ему?
— Пятый. Мать его за такой ремонт гоняет. Я только успеваю ее руки перехватывать. Он это усек. При мне смелый. Ишь работает! Витька, цепь станешь надевать, скажи.
Витька заинтересовал Сергея. Характер! Полное пренебрежение к постороннему человеку, родительскому запрету — занят делом. Гайки раскрутил, колесо разобрал, пол грязными кедами извозил. Такой появится со своим делом — дружки только ахнут.
— Ты че, навсегда сюда? А с родителями как? Разругался? — спросил Юрка.
— Нет, все миром.
— А это дело, работа твоя, для мужика сейчас вроде не то.
Сергей развел руками, как бы сказав: дескать, что ж.
— Вон Костя Сергеев в прошлом году на „Ниве“ намолотил десять тысяч тонн. Так разработался, после своей уборки в другой район отправили. Орден получил и машину. А ты на баяне хоть с самого утра до заката без перерыва играй, по-моему, тебе никакой медали не привалит. Чудной ты, Серега. Да и у многих, сдается, темы не хватает. Посчитай, больше половины из нашего класса в город подались. Знаешь, с кем я виделся? Володькой Цветаевым. Помнишь, у доски все наши ответы дополнял. „Цветаев, дополни".. „Цветаев — наш отличник, наша гордость!“ Склоняли его на всех углах. Здорово, черт, учился. На олимпиадах всегда первые места брал. И сейчас еще его мать на школьных собраниях в президиум выбирают.
Встретился я с ним. Володька обрадовался. Домой повел. Квартира как вот эта одна комната, фанерой перегорожена. (Чужую снимает за пятьдесят рублей). В каком-то конструкторском бюро работает.
Пришли. Смотрю, собирается вроде встречу отметить. Покопался в сумочке в шифонере — затих. В холодильник сунулся: там половина бутылки кефира и рыба без головы в целлофановой обертке красной резиночкой перехвачена.
— Ты побудь пока, — засобирался на улицу.
— Да не харахорься ты, думаю. Ясно все. Я с тобой, — говорю. Че одному сидеть. Ты же в магазин, полагаю?
Пошли вместе. По длинному магазину пробежали: за витринами все как корова языком слизнула. Увидел он сыр „Сулгуни". Засиял — купил. Тяжелый какой-то, мокрый, полкругляша. В винном магазине берет „Агдам". Это, говорит, у нас „диффицит".
Я посмотрел на него, приобнял за плечи.
— Постой. Думаю, твои сто сорок — это треть моего оклада. Так что, Володя, смирись. Пошел, выбил две бутылки коньяка.
Посидели с ним. Никто нам не мешал. Одни были. Разговорились. Я смотрел на него и думал: ну что ты за свои сто сорок в институте лысеешь? У него, знаешь, залысины уже к макушке полезли. Дивуюсь на него и как-то чудно мне. Помнишь, в десятом он учился и к нему уж и подступиться было не просто: словами не шибко разбрасывался, вроде в деревне уж и нет таких, с кем ему хотелось бы говорить. А сейчас — слинял. Осенью с группой научных сотрудников в свой отпуск поедет в деревню шабашничать. Понял? Я сказал-: давай в нашу. Че-то обиделся. Институт кончил. А я думаю: а че кажилился? Ну давай! Да выпей ты...
Юрка сильно огорчился, что его не поддерживают.
— Че, все с того раза? Хрен с ней, а я выпью. Загорелось что-то. Я тоже этим делом не очень увлекаюсь. А че не ешь? Тоже, поди, интеллигентом стал? Серега, сколько же ты лет в деревне не был? Лет, наверно, шесть?
— Седьмой.
— А ты мало изменился. Нет, вот сейчас присмотрелся, вижу: глаза другие. Вроде как примериваешься. А Надька Лебедева как тебя встретила. У тебя вроде с ней что-то было? Ой, Серега, скрытный ты. Наверно из-за нее ты приехал. Но она сейчас нос задрала: мимо смотрит... Приходи вечерами телевизор смотреть. А то че ты там в хибарке один.
Тетка сказала Надьке Лебедевой: не я буду, если тебя на артистку не выучу. Я всю жизнь на сцене, хотя и без образования. Сколько родни у нас — одной уж образование дадим.
Тетка Надьки Лебедевой лет тридцать выступала в самодеятельности, исполняла русские народные песни.
Пела Варвара Лебедева в платье, а потом кто-то подсказал ей выходить на сцену в костюме: вышитой кофте, юбке с фартуком и в цветастом платке с большими кистями.
Репертуар у Варвары Лебедевой был руслановский. Варвара Лебедева знавала сценический успех.
Выступала она и с хором, и одна. Выходы ее оставляли в концертах напоследок.
Конферансье выходили, выжидали молча и, когда зал затихал, многозначительно форсируя голос, выкрикивали: исполнительница русских народных песен!., и зал всегда встречал Варвару Лебедеву аплодисментами.
Голос у нее сильный, Женщина она крупная с багровым мясистым лицом. А когда повязывалась алтасным платком из золотистой ткани, делалась величественной. Ну — Русланова!
Микрофон ей не был нужен. Держалась она на сцене свободно. Голос поднимал ее и подсказывал жесты. Как встанет на сцене, поведет рукой:
— И-я-я на горку шла...
или:
— М-а-а-менька, м-а-а-менька, что во поле пыльно?...
Так голос и раздаст стены.
Пела без жеманства, без игры. Это люди любили...
Активное пребывание в самодеятельности района Варвары Лебедевой целая песенная эпоха.