Теперь там, где под сваями бурлила вода, Иню спрямили, пробили новое русло. Возвели новый бетонный мост — старый остался под ним. И старое русло Ини обозначилось узеньким ручьем и галечным плоским островком. Гору на подъеме выровняли бульдозерами, раздали и ее не стало. Школу на возвышении сломали. Ельник срубили. И на месте бывшей церкви только остатки заброшенной трухи и полынный бурьян. Шоссейный прогал ворвался в старую улицу, берегами подступил к изгородям, и они стояли у осыпающихся кромок. Шоссе в Лебеди не поднималось — оно деревню раздвигало, сразу брало.
А на улице Лебедей в самом центре на пустырях по обочине лежали старые бочки, остовы тракторных косилок, изогнутые фляги, изоржавевшие ванны, ночные горшки, детский велосипед, перевернутая вверх осью ручная тележка и сохли остовы берез с сухими, торчащими сучьями. Их белые кости пробивались сквозь бурьян. Стоял средь пустоши похилившийся бесхозный сруб. И будто оставленные за ненадобностью маячили поодаль домов в сухом выветренном навозе длинные скотные дворы с упавшими воротами и провисшими жердями. С дворов давними ветрами сорваны листы шифера и зияли на крышах черные бреши. И такие же дворы на отшибе за деревней стояли ' и в другой деревне — Кукане, которую проехали мимо. И словно жили в этих деревнях люди временной жизнью. Без хозяина. Без догляда. Без дыхания. Без энергии. А Лебеди — центр. Сельсовет. Не „Новая деревня" — уже исчезнувшая. Живет деревня „Лебеди" без внутреннего наполнения. А контора работает. Трактора гудят. Специалисты функционируют. А по жизни — ветер прошел. Порядок разметал. Все раскидал в ней и никому ничего собирать не хочется. Деревня обезволена. Порядок жизни разрушился. И нет над ней „СВЕТА". Он опал, сник. И не увидит ночное небо зарницу энергии над нею. „СВЕТ" погас... И в Сергее сокрытое блаженство детства отходило. ..
А какая же прекрасная в березовых лесах неоглядная даль...
— А грибов здесь сколько, — мечтательно изрек Юрка. — Поедем с нами осенью...
Сергей остановился у раскрытой двери: входить было некуда — невестка Ярыгиных мыла пол. На коленках глубоко подлезала под кровать, на которой лежал Иван Ярыгин. Увидела Сергея, одернула платье на бедрах, снова выжатой тряпкой в глубине доски протерла. Закончила, взяла таз, вышла из избы. Она недовольная вроде была, сердитая. И неизвестно на кого: на свекра или на Сергея.
От вымытого пола или от рукомойника в углу у двери несло гнилостной сыростью.
Иван Ярыгин лежал на кровати под байковым одеялом на сдавленной „подушке. Большой. Не побритый.
— Здравствуйте, дядя Иван, — сказал громко Сергей, силясь увидеть, спит он или нет.
— Здравствуй, здравствуй, — сказал дядя Иван в потолок. — Ты, что ли, Сережа? А Генки-то нет. На работе.
— А я к вам.
— Садись где-нибудь. Вон на лавке. Отодвинь, если что там лежит.
— Как здоровье, дядя Иван?
— Лежу.
— Что-то никого нет?
— Один.
— Скучно так.
— Что делать. Это уж навсегда.
— Может, еще нет. Еще встанете. Врачи сейчас ого. Елизаров в Кургане. Ноги у Брумеля по косточкам собрал. Тот после этого еще два метра в высоту брал.
— Я с врачами много разговаривал. Сказали — отбегал.
— Может, не те попались. Может, другим кому написать?
— Ты, Сережа, жалостливый. Елизаровых придумываешь. Не мучайся. Я уже знаю — Елизаровых для Меня нету. У меня — все. Так на меня и смотри. Легче будет.
И правда, Сергею с дядей Иваном легко было. Почувствовал это Сергей и подумал: а дядя Иван еще и не старик, хотя уже и лет много. Еще здоровый. Грузный. Даже усов нет.
— И что, никакую операцию, что ли, сделать нельзя?
— Говорят, можно. Но — нельзя. Не берутся. Осколок у меня там большой. Заклинил. Его трогать опасно. С войны это. Сначала мешал, мешал... И вот — взял свое... А мне ведь, Сережа, люди не верят. Дескать — притворяюсь. Да и то — как поверишь. Я здоровый был... А это, чтобы от работы отлынивать, ногу волочу. И в колхозе говорили, и в деревне... лукавит, мол. Плохо когда не верят. А я тебе покажу... Вон на божничке. Достань. Подставь табуретку. Трубочка завернутая в газету за иконой. Нашел? Разверни. Что они у тебя вырываются? Много у меня их, снимков. Из госпиталя. Из больниц. И когда к операции готовили. Ты на окно наведи. Видишь? Белый такой. Квадратный. Осколок. В бедре. Он между головкой и шейкой какой-то, говорят. Не доберешься до него. Долбить надо... а все разрушишь. Не берутся... А он и так доконал... Всем людям про него не скажешь. Да они, Сереж, и не хотят слушать.
Дядя Иван замолк, не выказывая ни досады, ни обиды. Он глядел перед собой и говорил... не другим — себе. А другим что скажешь? С собой на тысячу рядов все переговорено.
— Услышал твою гармошку, показалось — Семен играет. Он ко мне приходил. Знаешь что?...
Тяжесть какая-то в дяде Иване ворохнулась. Он ремень, подоткнутый у края кровати, нашел, подтянувшись, пошевелил свое тело, переложил на бок.
— Открой-ка сундук. Там в углу справа у стенки бутылка должна быть. Нашел?
Сергей наткнулся рукой на стеклянную посудину с тряпицей, туго выпиравшей из горлышка. Бутылка наполнена на треть.
— Спирт это у меня. Для растирания. Что ему зря стоять. Разведи водой. Налей столь же. На пополам.
Спирт сначала замутнился, побелел. Потом осветлился.
— А ты не будешь? Я понимаю... Плохо и у тебя получилось. Ладно, раз так. Не компания ты мне, значит. Плесни еще, что себя зря дразнить. Семен моложе меня был. Я знаю, бабка гармошку его тебе отдала. Правильно. Больше некому. Людей вокруг нету, хотя их много. Ты не спешишь никуда? Я про себя расскажу. Про свою жизнь. Сейчас много пишут про нашу жизнь. По радио говорят. Все правильно. А я себя возьму и... — все не так. А что не так?.. Работал в колхозе. Я здоровый был молодой. Курсы трактористов закончил. Поставили меня бригадиром тракторной бригады. А трактора у нас были не колхозные — МТСовские. Не как сейчас. Вагончики наши бригадные в березовых колках стояли. Там мы дневали и ночевали. Безвылазно. Трактор встал —с бригадира спрос. Дожди пошли — бригадир виноват. Слякоть. Ночь. Запустили мы колхозный ХТЗ в пахоту в ночь. А фар на нем не было — лампочки перегорели. Нехватка во всем была. А трактору задание. План. Уполномоченный за спиной. Ну я с этим трактористом сам в поле вышел. Намотал на палку паклю, обмакнул в мазут, зажег, хожу впереди трактора с этим факелом — свечу. Посветил до полночи, привязал на радиатор, пустил одного, а сам сел в борозду. Думаю, пока круг сделает — отдохну. И уснул... А он обернулся, меня в темноте и нс заметил. И вмял в землю колесом. Увезли ночью в больницу. Утром пошумели в деревне: задавили бригадира... Задавили! С той поры нога у меня хоть и срослась, но немела. Что молодому? Ожил. По многу трудодней трактористам начисляли. Зайдешь в контору, там на стенке большая ведомость висела. В ней написано — кто сколько заработал по месяцам. В конце года посмотришь, у кого триста трудодней набирается, а у меня — больше тысячи. Год кончился... а на трудодни... шиш:.. Ни хрена, Сережа... Ни пригоршни... План государству сдали... Семена засыпали... На фураж оставили... а урожай — шесть центнеров с гектара. Колхозникам — ничего... Еще колхозу должны. Оказывается, я с семьей лишнего на сенокосе „заел“. С чего долг набрался? Сам метал. Жена на волокуши накладывала. Шурка на конных граблях греб. Генка — копны возил. А в сенокос в колхозе мед качали. Чтобы колхозников на сеноуборке подбодрить, вот мед-то по сто грамм на человека и давали. Прямо на лугах. А мед колхозу в копейку обошелся. А нам на трудодень ни копейки нс пришлось. Вот и... вы, товарищ Ярыгин, должны колхозу... вот столько-то рублей. Этот долг в колхоз и внесите в конце года. Навязывает Дарья в огороде морковь, брюкву, мак, пучками перевязывает и на базар в Промышленную... С колхозом рассчитаться... Это как же так, думаю я сейчас... год отработал и не получил ничего? Это же хуже, чем у рабов? Рабов-то кормили. А нас?.. На государство работали. Бесплатно... Это как так получилось? Бесплатно!.. Не нравится? Уходи... А нет!.. Не уйдешь!.. Паспорта не было. Вот что чудно, сынок. Вспоминаю я себя... Почему обиды на эго не было? Считал — так надо. Как при затмении жил. Передовик. Стахановец. Партейный. На сельскохозяйственную выставку в Москву ездил. Счастливый. Почему затмение-то такое было, это я сейчас не' пойму. А потому, думаю, что еще вот что было. Закончили мы уборочную. Урожай большой собрали. На трудодень по восемь килограммов пшеницы выдали. Наполнил я закром в кладовой. Засыпал весь пол пшеницей в избе. А мне на подводе еще привезли и прямо во дворе ворохом десять центнеров ссыпали... И повезли мы хлеб в государство. Сами. А деньги хлебные нам отоварили. И накупили мы велосипеды, швейные машинки, пальто, костюмы. И был колхозный праздник. Столы в школе накрывали. Лапшу с мясом и картошку тушеную для всей деревни ставили. Хлеб лучшим пекаркам испечь заказывали. А какой хлеб они выпекли! Буханки в обхват. Духовитые. Высокие — ножом не нарежешь — сдавливаются. Дали премии трактористам, премии дояркам. Праздник! На стене колхозница со снопом в красном платке. Зубы у нее белые. Портрет Сталина. Трибуну среди улицы сколотили. С флагами вокруг деревни ходили. На конторе звезда, обтянутая красным шелком. Радио на всю деревню песни поет. А на, колхозном дворе соревнования: кто сильнее. Гири двухпудовые поднимали. Никто со мной тягаться не мог. Сильный я был, форсил. На турнике солнце крутил. Я был молодой, Сережа: весь в радости, как в беспамятстве. Энтузиаст. А кругом праздник — мужики и бабы нарядные...
Сергей слушал деда Ивана и представлял его молодым и молодым то давнее время. И двухпудовые гири вспомнил — они лежали вросшие в землю у старой кузни.
— И я верил... А чему верил?..
И тут произошла подмена.
Лицо того молодого парня на глазах Сергея на чало, стягиваться, отвердевать, набирать тяжелые старческие складки и покрылось пестрой щетиной. Лицо это как-то сразу набрякло неприязнью и злобой. Это было уже стариковское лицо, тяжелое и еще крепкое, принявшее, как железо, накал взрыва. Злая энергия корежила его. Было видно: напряжение, мучившее его, было тяжелее боли. Сергею казалось, что о нем забыли или щадили. Или чувствовали слабой, сдерживаемой памятью. Но внутренняя боль неуправляема. Она могла сорваться и в беспамятстве, сокрушить сидящего рядом. Но силы деду Ивану хватило, чтобы сдержаться, отмякнуть. Он придержал себя, посадил, подтянув ремнем.