Перед самым входом в метро Вениамин предусмотрительно снял очки, чтобы не запотели, едва он войдет в теплое помещение, и сослепу налетел на неизвестно откуда взявшегося перед расхлябанными дверями юношу. Юноша был коренаст, одет в белый армейский полушубок, видимо доставшийся ему в результате конверсии, и надежно замотан черным шарфом. В руках он держал плакат, на котором крупно было написано: „Мы — против!".
— Одну минутку, гражданин! — юноша крепко взял Косякова под локоть. — Распишитесь под требованием!
— Э-э, — выдавил растерявшийся Вениамин. — Зачем?
— Вы что, за? — громко удивился юноша, и сразу же несколько прохожих остановились в отдалении, прислушиваясь к начинающемуся диалогу.
— За что „за"? — уточнил Косяков.
— Вот за все за это? - широко повел рукой демонстрант. — Вот за эту жизнь. Долой партократию! — патетически воскликнул юноша и высоко поднял плакат. — Долой большевистский произвол! Даешь товары! — Несколько устав выкрикивать лозунги, юноша вновь обратился к Косякову. — Вам нужны товары?
— Нужны, — согласился Косяков. — Мне нужны зимние ботинки.
— Вот видите, — удовлетворился ответом юноша. — Подписывайте!
Вениамин отчаянно завертел головой, пытаясь сориентироваться в обстановке. Прохожих, прервавших свой маршрут ради бесплатного зрелища, становилось все больше. Юноша напирал.
— Их сила — в нашей пассивности!,— призывал он, тыча плакатом куда-то вверх. — Мы — не позволим!
— Милок! — обратилась к оратору из толпы старушка с ярко-оранжевым альпинистским рюкзаком за плечами. — А макароны будут?
— Будут, бабуся, будут, — уверенно подтвердил юноша. — Мы — за макароны!
— А когда начнут сахар продавать? — поинтересовался строгий гражданин в каракулевой шапке пирожком.
— Надо им показать, что мы сила, тогда и сахар будет!
— Где записываются на сахар? — обеспокоенно воскликнула молодая мамаша с ребенком, закутанным в шаль так, что невозможно было определить его пол. — Кто записывает?
Она прорвала редкую цепь митингующих и вырвала из рук юноши карандаш. Толпа ринулась за ней.
Воспользовавшись образовавшейся давкой, Косяков ловко вывернул локоть из цепких пальцев юноши и скользнул в метро.
— Озверел народ, — тихо бормотал Вениамин, привычно проверяя, на месте ли бумажник. — Ну что за жизнь!
Последующая дорога не принесла успокоения. Через десять минут, оказавшись на другом берегу реки, Косяков еще долго ждал троллейбус, а потом трясся в набитом до отказа салоне до конечной остановки, моля только об одном, чтобы Бершадский оказался дома. И бог внял его молитвам. Дверь открыл сам Борис.
Широкой лысиной и короткой бородкой Борис удивительно походил на знаменитый автопортрет Сезанна. Но это был пьяный Сезанн. То ли Бершадский не успел еще отойти после вчерашнего вечера, то ли сумел освежиться с утра, но, увидев его, Косяков уныло подумал, что серьезный разговор вряд ли возможен. Некоторое время Борис тупо разглядывал его и, наконец осознав, что к нему пожаловал сам Косяков, возбужденно и радостно приветствовал дорогого гостя. У Бершадского оказалось кое-что припасено, и сейчас он немедленно хотел продолжить общение с другом на той же самой ноте, на какой они расстались вчера. Полбутылки водки на захламленном столе свидетельствовали, что накануне Борис все-таки сломил сопротивление бармена и теперь праздновал эту победу. Для полного счастья ему не хватало лишь свидетелей его торжества, и Вениамин пришелся весьма кстати.
Пока Косяков мотался по неубранной комнате в поисках, куда бы пристроить шубу, — вешалки у Бершадского не было, как, впрочем, и многих других необходимых в быту вещей, — а потом тщательно протирал очки, Борис принес из кухни второй стакан и с математической точностью разделил содержимое бутылки. Водрузив очки на нос, Косяков обнаружил перед собой почти полный стакан водки и отрицательно замотал головой, но этот отказ Бершадский воспринял так, как дрессировщик на арене цирка во время представления воспринял бы неповиновение тигра прыгать сквозь горящее кольцо. Громко, как шамберьером, щелкнув пальцами и изобразив на лице крайнее изумление, он удрученно покачал головой и проникновенно произнес сакраментальную фразу: „Ты меня уважаешь?".
Отзыв на такой пароль полагался только один, и он, не задержавшись, слетел с уст Косякова, после чего дальнейшее увиливание от исполнения дружеских обязанностей теряло смысл — в любом случае, пароль повторялся бы вновь и вновь, переходя от нежного пиано к оглушительному фортиссимо, и все окончилось бы полной капитуляцией отвечающего. Проигрывать в таких случаях Вениамин умел, поэтому, не говоря больше ни слова, мужественно сжал пальцами стеклянные грани и опрокинул стакан в рот.
Водка пилась мучительно тяжело, желудок протестовал и просил пощады, но Косяков был безжалостен к себе. Оплошай он сейчас, и никакой разговор с Борисом не получится, а ему так важно было поговорить хоть с кем-нибудь о случившемся.
Бершадский с удовлетворением следил, как пустеет стакан друга, и мудро качал головой. Так искушенный жизнью дед ласково наказывает внука, веря, что незлая порка пойдет ему на пользу.
Водка и впрямь помогла Вениамину прийти в себя. Бершадский между тем лихо хлопнул свой стакан, понюхал корочку черствого бородинского хлеба и внимательно посмотрел на приятеля.
— Что это с тобой? — заметил он наконец лиловатые синяки Косякова. — Подрался, что ли?
— Подрался... — Вениамин горестно вздохнул. — Тут такая история... Не поверишь.
— Отчего же? — Бершадский откинулся на спинку стула, изображая живейшее участие. — О дверь ударился в темноте?
Косяков чувствовал, что история происхождения синяков Бориса совершенно не интересует. Но здесь его буквально понесло. Надоело врать на работе, надоело врать самому себе. Да и не затем он сюда пришел, чтобы врать, а наоборот. Необходимо выговориться-. Но и после прямого наводящего вопроса сознаться в происшедшем было трудно. Уж слишком невероятной выглядела его история, слишком неправдоподобной. Но тем не менее говорить надо. И Косяков решился.
— Это, — он указал пальцем на синяк, — меня мышь ударила.
— Что? — резко качнулся вперед Борис. — Мышь? А, может, тебя инопланетяне похитили и пытали потом в космическом корабле. Выведывали, скажем, тайны монтажа буровых установок в труднопроходимых районах нашей родины?
— Смеешься, да? — скривился Вениамин. — Издеваешься? Подожди, я тебе еще не то расскажу...
— Может, не надо, — Борис примирительно поднял над столом руки. — Я тебе и так верю. В подъезде темно, ударился обо что-нибудь.
— Нет уж, слушай, — мстительно произнес Косяков. — Вчера я пришел домой и лег спать...
— А эта... разве не с тобой пошла?
— Не со мной. Подожди, не перебивай. Проснулся от шума на кухне. Заглянул на кухню, а там мышь. С меня ростом. И разговаривает. А потом двинула меня бутылкой по голове, и аут.
— Стой, стой, — заторопился Борис. — Давай я врача вызову. Я сбегаю сейчас до автомата. Ты не беспокойся, это рядом.
Бершадский заметался по комнате, собирая раскиданную одежду.
— Вот только попробуй, — угрожающе процедил Косяков. Ему стало все равно, что произойдет сейчас. Не мог он допустить лишь одного, чтобы его сдали в психушку. — Вот только вызови.
Вид его стал ужасен. Бершадский в страхе покосился на обычно тихого и молчаливого друга и не узнал его. Лицо Косякова свела мучительная судорога, уголки губ подергивались, а глаза горели таким спокойным и ясным огнем, что Борис немедленно сел и даже предупредительно скинул надетый впопыхах бушлат.
— Уже лучше, — одобрительно кивнул Вениамин. — Слушай дальше, :— он перевел дыхание. — Утром весь этот кошмар оказался явью. Мышь и сейчас у меня дома. Сидит, меня с работы дожидается. Ты не думай, — с этими словами Косяков умоляюще приложил руки к груди, — что я с ума сошел. Я ведь понимаю, что во все это поверить трудно. Я бы и сам, наверное, не поверил, но это так. Я просто не знаю, что теперь делать. Домой идти боюсь. Не идти тоже не могу. Ну день, ну два, а потом куда деваться? Да и не уйдет мышь. Знаешь, какая она нахальная. Да и не мышь это, а мы-ш-ш, — прошипел Косяков, подражая своему незваному гостю. — Мужчина. Алик зовут.
Во время этого монолога Бершадский неустанно ощупывал свои карманы. В результате поисков на свет явились два смятых до размеров грецких орехов рубля и кучка мелочи.
— Деньги есть? — коротко спросил Борис, когда уставший говорить Косяков сделал паузу. — Если есть — давай. Бутылку куплю.
Вениамин, обреченно махнул рукой и достал бумажник.
Вернулся Бершадский минут через двадцать. Из прихожей он молча прошел прямо к столу и выставил почти литровую бутылку черного вермута. Устрашающих размеров „фугас" мрачно отсверкивал темно-зелеными бликами и наводил на мысль о сулеме, но Борис, казалось, был доволен. — У таксистов взял. Водки, говорят, нет. Ну, да черт с ними. Сейчас выпьем, и ты мне все расскажешь по-новой.
По мере того, как пустела бутылка, Бершадский все более и более проникался рассказом друга.
— Подожди, — глубокомысленно раскачиваясь говорил он, — а, может, эту тварь отравить, а?
— Да пробовал же, чуть не всхлипывал Косяков, нервно двигая по столу немытую посуду. — „Зоокумарином". С этого-то мутация и началась.
— А-а, — пренебрежительно протянул Бершадский. — Разве это отрава? Вот у меня есть отрава, так отрава. Мне приятель один принес из института. Короче, цианид. А что, в хозяйстве пригодится, — заметил он, отвечая на недоуменный взгляд Вениамина. — Сейчас принесу.
Бершадский полез в кладовку и скоро явился с небольшим пузырьком из-под лекарства. На дне пузырька лежали кристаллы бурого цвета, больше похожие на обыкновенную марганцовку, чем на страшный яд.
— Вот, две крупинки в чай, или что там еще твой гость любит, и конец.
Косяков недоверчиво повертел пузырек, но отказаться постеснялся и спрятал отраву во внутренний карман пиджака.
— Только осторожно. Как твой мыш кончится, беги сразу ко мне. Что-нибудь придумаем, — говорил уже заплетающимся языком Бершадский, провожая Вениамина. — Со мной не пропадешь, — в приливе дружеских чувств хвастался Борис. — Я всегда выручу. И никому ничего не скажу.