Ранние ноябрьские сумерки сгустили воздух и углубили тени. Фонари еще не зажглись, и в призрачном вечернем тумане плотные колонны возвращающихся с работы людей закручивались маленькими водоворотами у дверей магазинов, клубились на автобусных остановках.
Косяков несколько минут постоял у подъезда Бершадского, плотнее запахнул полы плохо греющей искусственной шуба и наконец отважно влился в общий поток.
В первом же магазине еще у дверей его встретил отчаянный вопль кассирши: „Готовьте мелочь!". Давали плавленый сыр, который раньше Косяков не ел ни при каких обстоятельствах. Разве что в студенческие годы как закуску к покупаемому вскладчину дешевому портвейну. Сейчас же выбирать не приходилось, и Вениамин обреченно встал в очередь.
— Два сырка в одни руки! — распоряжалась рыхлая кассирша, распаренная и красная, выпирая из серого халата, как забродившее тесто.
— У меня гости, — робко попросил Косяков, протягивая десятку.
— У него гости! — возмутились сзади. — А у меня семья!
— У всех гости, — миролюбиво заметил стоящий сбоку от кассы ветеран, предусмотрительно вышедший в поход по магазинам с удостоверением участника войны. — Надо уважать очередь.
— Надо уважать! — заорали сзади, и Косяков опомниться не успел, как оказался вытолкнутым из зала с двумя крошечными кусочками сыра размером не больше сигаретной пачки.
Кстати Косяков вспомнил о сигаретах. После посещения Бершадского курева не осталось совсем, и Вениамин, предварительно вздохнув, пустился на поиски цыганок. Долго искать не пришлось. Прямо на углу, возле кооперативных киосков, сквозь стекла которых зазывно посверкивали целлофаном и яркими красками пачки „Мальборо" и „Салема", „Данхила" и „Кэмела", тряся грязными юбками и запинаясь о державшихся за них детей, неторопливо ходили смуглые продавщицы табачного дефицита.
— „Прима"! Астраханская „Прима"! — негромко, но отчетливо выговаривала одна из них, держа прямо перед собой неряшливо упакованные красноватые пачки.
— Почем? — устало спросил Косяков, хотя цена была прекрасно известна.
— Две пачки — пять рублей, одна — три, — безразлично ответила цыганка й покосилась на стоящего невдалеке милиционера. — Бери, дешевле не найдешь.
Косяков согласно покивал головой и на день избавился от табачной проблемы. Пачки оказались у него в кармане.
Неожиданно легко в другом магазине самообслуживания Вениамину удалось купить молока и хлеба. Теперь неплохо бы приобрести еще и десяток готовых котлет, но витрины в кулинарии мертво и холодно отсвечивали лишь голыми эмалированными поддонами, бесстрастно отражая синеватый люминесцентный свет. Все — больше идти некуда, надо отправляться домой, и Косяков уныло побрел к автобусной остановке.
В окнах его квартиры горел свет. Иногда, подходя к своей серой трущобной пятиэтажке, Косякову даже хотелось, чтобы его окна были освещены, но на этот раз он только брезгливо поежился. Можно было еще постоять и покурить перед тем, как войти к себе, но холод загнал Косякова в подъезд. Перед дверью квартиры^ все так же нервно принюхиваясь, сидел соседский кот. Вениамин спихнул Барсика ногой с коврика и полез в карман за ключами.
Даже через плотно закрытую дверь на лестничной площадке слышалось бормотание телевизора. „Развлекается, гад!“, — ожесточился Косяков и толкнул дверь ногой.
По всей квартире горел свет. Даже в ванной. Экономный Вениамин поморщился, но не сказал ни слова. Еще от порога он увидел, что Алик лежит на диване на его подушке. Подушка у Косякова была одна, и он сразу же подумал, что этой ночью ему придется спать, подложив под голову старое пальто. В квартире невыносимо воняло мышами.
Хозяина Алик встретил не очень приветливо. Свесив усатую морду с дивана, он коротко осведомился:
— Жрать принес?
Косяков мрачно посопел и не ответил.
Алик неторопливо встал, и все так же, слабо прогибаясь на тонких по сравнению с туловищем ножках, прошествовал в прихожую. Выдернув из рук Косякова полиэтиленовый пакет, он встряхнул его и, услышав звяканье молочных бутылок, удовлетворенно кивнул, но через минуту рассвирепел, увидев, что ничего кроме молока, хлеба и сыра Вениамин не купил.
— Мясо где? — Алик зыркнул в сторону Косякова красноватыми глазками. — И сладкое к чаю?
— Иди ты к черту! — зло выдохнул Вениамин. — Попробуй сам купи. Да и денег нет.
— Денег нет, — передразнил Алик. — С деньгами и дурак купит. Ты так достань.
— „Так" будет при коммунизме.
Ехидный ответ Косякова Алик, вроде, даже и не расслышал. Деловито перенеся пакет на кухню, он тут же принялся потрошить плавленные сырки, быстро отрывая серебристую обертку и роняя ее клочки на пол. Вернувшись из ванной, где он стыдливо переодевался, Вениамин обнаружил на кухонном столе лишь почти полностью опорожненные молочные бутылки, крошки сыра и хлеба, небрежно сметенные в сторону.
— А я чем буду ужинать? — выдавил он наконец. Такой наглости от подвального мутанта, несмотря на некоторый опыт общения с ним, Вениамин все же не ожидал.
— Тут и одному мало, — ковыряясь коготком в длинных острых зубах, лениво ответил Алик. — В следующий раз купишь побольше.
Поняв, что спорить бесполезно, Косяков молча повернулся и ушел в комнату. Выключив телевизор, по которому как раз начали демонстрировать по просьбе зрителей очередную серию „Рабыни Изауры“, он мрачно уселся в кресло и тяжело задумался.
„Нет, с Аликом срочно надо кончать, — Косяков размеренно качался в кресле, сжав голову руками. — Пойти, одолжить у кого-нибудь охотничье ружье и с порога — бац! Прямо в морду — бац! — чтобы зубы повылетали. Это что же теперь, я на него так работать и буду? Это же кошмар, а не жизнь. Уж лучше самому в петлю! “.
Алик в комнату войти не торопился, но спустя какое-то время послышались шаркающие шаги.
— Ты что, обиделся? — услышал Вениамин и поднял глаза. Алик стоял прямо перед ним, положив одну лапу на спинку кресла и прижав другую к своему барабанному брюшку. — Так ведь действительно мало принес. — Мышь снова направилась к дивану и включила телевизор. — Там я полкурицы оставил в кастрюле. Днем сварил. Половину тебе, половину — мне.
Как ни унизительно было подъедать то, что осталось после обеда твоего же нахлебника, Косяков через какое-то время поднялся и снова пошел на кухню. Есть хотелось смертельно.
В алюминиевой помятой кастрюльке на плите и в самом деле оказалась курица. Вениамин сразу про себя отметил, что Алик курицу после фабричной обработки не дочистил. Остатки перьев торчали из пупырчато-синей кожи, как древки обломанных стрел, но тем не менее это была все-таки честно оставленная половина мышиного обеда.
— Сейчас растрогаюсь и заплачу, — иронично прошептал Вениамин, нарочито громко звеня крышкой от кастрюли. — Надо же, какое благородство.
Но, что ни говори, Алик в очередной раз удивил его. С одной стороны, конечно, нахал и деспот. С другой, порядочный товарищ. Хотя, хотя...
Косяков не стал дальше теоретизировать, а вытащил курицу из кастрюли и брякнул скользкую тушку в суповую тарелку. Алик ужинать не мешал. Из комнаты слышались рыдания и смех. Герои „Рабыни Изауры" уверенно двигали сюжет к счастливому финалу.
„Все, дальше так продолжаться не может, — Косяков остервенело рвал зубами плохо проваренную курицу. — Надо действовать. Что там говорил Бершадский о яде?“.
Пузырек с бурыми кристаллами мирно покоился в кармане пиджака. Вениамин достал его и еще раз посмотрел на свет. Ну ничего особенного: марганцовка, как марганцовка. Но попробовать стоит, хуже уже не будет.
Включив электрический чайник, Косяков с^ал рыться в кухонном шкафу. Всюду виднелись следы обыска, учиненного Аликом, но до заветной банки с клубничным вареньем мышь все же не добралась. Вениамин, не спеша, заварил чай, вывалил в треснувшую еще раньше от неумелого мужского обхождения стеклянную вазочку варенье и фальшиво приветливым голосом пригласил гостя к столу.
Дважды звать не пришлось. Алик бесшумно возник на пороге кухни, и Косяков в очередной раз подивился звериным ухваткам своего соседа. Смотреть на Алика он избегал, хотя уже и мог бы привыкнуть к его облику. Опущенный на пол взгляд невольно остановился на мышином хвосте, и Алик, словно почувствовав это, деликатно убрал хвост под стул.
— Вот видишь, — хрипловатым ломающимся баском проговорил Алик, плотно усаживаясь за накрытый к вечернему чаю стол, — чего нам делить-то? Нечего делить, — ответил он самому себе и придвинул вазочку с вареньем. — А говоришь сладкого нет, — укоризненно попенял он. — По-че-стному-то лучше будет.
Косяков завороженно смотрел на чашку Алика. Перед тем, как позвать мутанта на кухню, он не поскупился и бросил в чай не две крупинки, как советовал Бершадский, а все, что было в пузырьке. Цианид растворился мгновенно, и Косяков щедро добавил туда же еще и четыре ложки сахарного песка — для дела ничего не жалко. Теперь оставалось только сидеть и ждать.
Пить чай Алик не спешил. Напряженная поза Косякова, необычность обстановки, казалось, подсказывали ему, что здесь что-то нечисто, и он обеспокоенно повел носом. Усы мыши встопорщились, задвигались маленькие круглые уши, но, так и не обнаружив ничего подозрительного, Алик успокоился и истолковал все по-своему.
— Ты думаешь, мне хорошо? — обратился Алик к Вениамину, одновременно потянувшись столовой ложкой к вазочке. — Мне, может, еще хуже, чем тебе. Сам посуди. Жил себе в подвале, был, как все, и вот те здрасте. Расти начал, соображать, перерождаться. Поставь себя на мое место. Куда бежать, где спасаться? У меня, может, только одна надежда осталась, что ты поможешь. Или лучше в мышеловке жизнь самоубийством кончить? — Алик саркастически хмыкнул и съел полную ложку варенья, на усах повисла тяжелая сладкая капля. — Ну, чего молчишь? Не нравлюсь? Ты ведь тоже не красавец, учти. Хвоста нет, морда голая, зубы порченые, вон, очки нацепил, что ты без этих стекол? Крот и только.
Пока Алик произносил этот монолог, Косяков мужественно молчал. Пусть говорит. Вот сейчас он выпьет чай, и конец мучениям. А вдруг не подействует?