Очередной раз посетовав на дороговизну, Вениамин все же решил раскошелиться и через пять минут стал обладателем двухметровой елки, обмотанной бечевкой так, что она приобрела форму большой зеленой морковки.
Втащив елку в подъезд, Косяков привычно спихнул со своего коврика соседского кота. С тех пор, как в квартире поселился Алик, кот прочно обосновался под дверью Вениамина, а его хозяйка, имени-отчества которой за три года проживания в этом доме Косяков так и не выучил, неоднократно лукаво спрашивала — уж не валерьянкой ли приманивает кота Косяков? При этом она шаловливо грозила соседу дряблым пальчиком и хихикала, как школьница, чем приводила Вениамина в тихое бешенство.
Кот на сей раз уперся и не пожелал уйти со своего наблюдательного поста. Пришлось применить силу. Барсик рвался в квартиру, словно от этого зависела его жизнь, и Косяков, обороняясь от кота елкой, как пикой, ввалился в прихожую спиной вперед.
— Что за шум? — из комнаты доносился привычный стрекот пишущей машинки. — Почему так поздно?
— Елку принес! — крикнул Вениамин, пристраивая дерево у вешалки.
Стрекот машинки прекратился. В проеме двери возник Алик. Его нос нервно подергивался — единственная сохранившаяся мышиная привычка — глаза рыскали в поисках предмета, производящего странный запах.
— Да елка же, — удивленно произнес Косяков. — Ты что, елки никогда не видел?
— Никогда, — угрюмо признался Алик.
— Чудак человек! — хохотнул из комнаты Бершадский. — Откуда ему знать про елку? Он ведь не в лесу родился, — и тут озаренный новой мыслью заорал. — Алик! Так ты и Новый год никогда не встречал! А мы-то, лопухи. Это же праздник, Алик! Ну, вроде дня рождения, только лучше. Все, устраиваем праздник!
Праздник надвигался стремительно, а забот с каждым днем становилось все больше. Не сдерживаемый более финансовыми затруднениями Бершадский развернулся вовсю и курсировал по маршруту „квартира—рынок— квартира" с неутомимостью Сизифа. Постоянно ему казалось, что продуктов припасено недостаточно, и он каждый день тащил и впихивал в плохо уже закрывающийся холодильник то громадный окорок, то густо-желтого от жира гуся, то неведомо как раздобытую палку сервелата. Косяков, отвыкший от продуктов за первые годы перестройки настолько, что даже смотреть на них не мог, умоляюще шептал время от времени:
— Борис, остынь! Ты уже и так уйму денег угрохал.
— Не боись, — хорохорился Бершадский, мотаясь по прихожей с коробкой настоящего, но все же не настолько, чтобы на нем не было написано слова „советское" шампанского. — Все будет так, как надо. Это же — праздник. А деньги — тьфу, вода. Еще заработаем.
— Ты эти отдай сначала! — продолжал бояться Косяков.
Ошеломленный грандиозной подготовкой Алик, забыв о пишущей машинке, слонялся по квартире, не зная, за что взяться. Ноздри его хищно раздувались, но твердо предупрежденный Борисом, что к угощениям раньше положенного срока прикасаться нельзя, он мученически жевал опостылевшую яичницу, с тоской посматривая на холодильник.
— Можно попробовать ветчину? — иногда не выдерживал он. Но Бершадский оставался непреклонен:
— В том-то и смысл! До праздника ни-ни! Зато потом...
— А потом... — Алик сладко зажмуривался.
Тридцатого декабря наряжали елку. Алик робко брал в руки стеклянные шары и бережно вешал их на ветки. В квартире пахло хвоей и детством, и Косяков умильно поглядывал на Алика, замирающего, как и он когда-то, в ожидании волшебства.
В последний момент Бершадский вспомнил, что стол сервировать нечем. Четыре граненых стакана и три щербатые чашки в счет не шли. Большого блюда для гуся отыскать не удалось, не хватало тарелок. Обескураженный Борис долго разводил руками и мычал что-то себе под нос, потом оделся и ушел. Вернулся он часа через три с черным дерматиновым чемоданом, который торжественно пронес прямо на кухню. Он открыл его жестом фокусника, и перед восхищенными приятелями явился столовый фарфоровый сервиз, а также бокалы и рюмочки на любой вкус, тщательно упакованные в бумажные салфетки.
Аккуратный Косяков принялся тут же протирать фарфор и минуту спустя обнаружил на каждой посудине небольшую золоченую надпись: „Ресторан „Север".
— Борис, что это такое? — начал было он, но Бершадский прервал его королевским жестом.
— Не беспокойся — это прокат. По знакомству, конечно. Потом как-нибудь своим разживемся. А пока...
А пока письменный стол стал на вечер обеденным. Вениамин вытащил из шкафа старую белую скатерть, которой не пользовался со времен развода, и на нее дружно, толкаясь и мешая друг другу, потащили из кухни нарезанные соленые огурцы и колбасу, ветчину и буженину, рыбные консервы и паштет.
Больше всех суетился Алик. Еще утром Бершадский вручил ему обновки. Новые джинсы „Ли Купер" и джинсовую рубашку той же фирмы. Щеки Алика, обычно нездорового серого цвета, окрасил лихорадочный румянец, он как-то сразу похорошел, и Косяков с удивлением подумал, что ничего мышиного в нем, пожалуй, не осталось. Перед ним был ладный молодой человек лет двадцати пяти, несколько кавказской наружности, с большим, но не безобразным носом и уверенными движениями.
— Алик, а ведь ты изменился, — не выдержал Вениамин. — Кто теперь скажет, что ты — мышь?
— Никто не скажет, — гордо ответил за Алика Бершадский. — Этот парень хоть куда. Хоть сейчас в женихи. — Сказал и осекся. Сумрачно поскреб в подбородке и произнес: — А девочки? Про девочек-то забыли. Что это за праздник без женщин? Алик, как ты насчет девочек?
— Вот этого не надо! — немедленно испугался Косяков. — Давайте пока без этого.
Смущенный Алик искоса посмотрел на Бориса и неопределенно пожал плечами, по всему было видно — предложение ему понравилось. Но Борис остыл так же быстро, как и загорелся.
— Поздно уже, — махнул он рукой. — Где их сейчас возьмешь? В другой раз...
— В другой раз, в другой раз! — стремительно поддержал Бориса Косяков. — Обязательно.
Пока в духовке жарился гусь, наполняя кухню чадом, приятели сели за стол и выпили по маленькой. Борис вел себя как щедрый хозяин и постоянно указывал на очередную холодную закуску, достойную по его мнению особого внимания. Выпили по второй. Косякову, как обычно в таких случаях, стало необыкновенно хорошо и свободно.
— Друзья! — начал он, наливая по третьей. — Мне так приятно видеть вас здесь. Еще два месяца назад я был одинок, а теперь... — Он оглядел небольшой, но уютный стол и качнул головой. — Теперь мне хорошо! Я хочу выпить за Алика, потому что без него этого всего бы не было.
Праздник продолжался. Друзья отставили в сторону отдающий самогоном азербайджанский коньяк и принялись за водку. В духовке скворчал гусь, телевизор показывал смешную комедию, за окнами перекрикивались подвыпившие компании, перетекая из одного подъезда в другой — короче, наступала новогодняя ночь.
К одиннадцати часам изрядно подвыпивший Бершадский потребовал шампанского и Косяков принес из морозильника тут же начавшую запотевать бутылку. Борис долго возился с пробкой, которая никак не желала покидать бутылочное горлышко, но спустя минуту все же раздался долгожданный хлопок. Алик испуганно втянул голову в плечи, чем необычайно развеселил Бершадского.
— Ты, парень, еще жизни не знаешь, — откровенничал он, цедя шипящую струю в большой бокал. — Ты ведь еще и шампанского не пил, гуся не ел, женщин не... — он осекся под строгим взглядом Косякова. — Короче, за то, что у тебя впереди! — закончил Борис и опрокинул бокал в рот.
Алик неуверенно последовал его примеру. Шампанское ему понравилось. Он восхищенно покрутил носом, сладко икнул и второй бокал налил сам.
— Вот так и надо, — учил его Борис. — Понравилось — бери. Хочешь — пей. Не хочешь — не пей. Хочешь ешь, не хочешь...
Бершадского явно развезло. Когда Вениамин подал на стол гуся, а президент в телевизоре начал традиционное новогоднее поздравление, он уже блаженно спал, откинувшись на диванную спинку. Косяков с Аликом честно досидели до трех ночи, не очень внимательно следя за развлекательной программой. Алик налегал на шампанское и апельсины, Вениамин с тревогой контролировал ситуацию, прикидывая, где ему придется спать.
Новый год начался.
Январь пролетел стремительно. Размеренное мелькание будней слилось в сознании Косякова в сплошную серую ленту без единого цветного кадра. Дом, работа, дом. Даже встряхнувший всю страну через две недели после Нового года павловский обмен пятидесятирублевых и сотенных купюр почти не коснулся друзей. Крупных денег у них не водилось, а две-три бумажки подлежащего изъятию достоинства Косяков без проблем обменял в институте.
Алик с Бершадским торопливо заканчивали рукопись. Покачнувшаяся было жизнь приобретала прежнюю устойчивость и скуку, лишь изредка прорываемую брюзжанием Алика. Он никак не мог простить друзьям обманутых ожиданий.
— И это вы называете праздником? — иногда вспоминал он встречу Нового года. — Напиться, нажраться и поспать, да?
— А что, хорошо встретили, — ерепенился Бершадский,
— Угу, хорошо. Три дня потом голова болела. Неделю еще потом то, что осталось в холодильнике, доедали. А я, может, теперь буженины хочу...
— Это, брат, деликатес, — пытался урезонить Алика Борис. — Его нс каждый день едят.
— Почему не каждый?
— На каждый день денег не хватит.
— И это жизнь! Раз в год поесть то, что другие постоянно едят! Убожество!
Косяков, мысленно соглашаясь с Аликом, все же давал ему вялый отпор.
— Подумай сам, — говорил он, — какая кругом дороговизна. И масло-то не всегда купишь. А ты — буженина! Для того, чтобы так питаться, воровать надо, а я не умею.
— Жаль, — искренне сокрушался Алик. — Сейчас бы шампанского стакан.
После встречи Нового года Алик перестал составлять компанию Бершадскому. На относительно дешевый портвейн его больше не тянуло, водка нс нравилась, а полюбившееся шампанское маячило лишь в перспективе — Бершадский обещал по продаже книги устроить небольшой банкет.