Ее белая кофточка всплывает в поле моего зрения и опускается. Села на соседний табурет.
Ну, сиди, что же с тобой делать. Только не мешай. Мне надо жизнь спасать.
Нет, не мешает. Ничего не говорит, но разглядывает откровенно. Будто хочет вспомнить. Или мне что-то напомнить.
Да не знакомы, не знакомы. Я здесь впервые. И лиц таких отродясь не встречал, всех женщин моего прошлого узнаю без труда. И даже девочек. Поглядываю на нее между делом. Нет, и в детстве не встречались. Гарантия.
Она слегка и коротко улыбается. Я говорю:
— Мы ведь не знакомы?
Она молча кивает, но тут же пожимает плечами, иронично отклонив голову вбок. Разберись-ка. Но мне до того ли? Заполняю бланк наскоро — черт с ней, с буханкой — и отправляюсь к стойке, расставаться с последней мелочью.
Ожидая у стойки, пока пересчитывают слова и пятаки, спиной чувствую, что любознательная особа не уходит. Оборачиваюсь. Сидит, где села. Ну что тебе надо? Не тот я, кого ты искала...
К выходу мне идти мимо нее. Проход неширок. Хорошо бы пройти и не встретиться с ней глазами. Но за каких-то два шага она резво встает и направляется к выходу впереди меня. Поневоле разглядываю: короткая прическа, средней ширины плечи, гимнастическая спина, талия, бедра — все при ней, все в норме, но ничего в глаза не лезет.
Выходим на крыльцо, она впереди, вскидывает перед собой зонтик и нажимает кнопку. Цветастый купол из японского шелка раскрывается сам с хлестким щелчком. Она весело пугается и протягивает зонтик мне:
— Только вчера подарили, я его еще боюсь.
Мягко берет за ту руку, в которую я принял зонт, и мы идем куда-то. Мне все безразлично. Пока разберется, может, успеет накормить... Почему-то у любой женщины всегда есть еда.
— Варя, — она смотрит на меня, ручка зонтика делит ее лицо пополам, абсолютно симметрично, в аккуратных ушах голубеют сережки-незабудки, серебро с эмалью, абсолютный вкус.
— Иван, — я не называю фамилии, могла сама увидеть через плечо, когда нюхала. — Куда мы идем?
— Боитесь?
— Нет. Просто интересно.
— А почему не боитесь?
— Потому что нечего терять.
— А жизнь?
— Кому нужна чужая жизнь?
— А вдруг?
— Тем более интересно.
Она улыбается такому ответу и сообщает, что, если я не очень занят, то мы идем к ней в гости.
Итак, в гости. Не больше, но и не меньше. Меня выбрали. Избрали. Выделили. Интересно, по каким признакам?
По внешности? Ей не шестнадцать лет... По каким-то особым мужским приметам? Не разбираюсь в этом... Заподозрила богатство? Исключено... Допустим, разглядела, что я не местный. Что ей может быть нужно от такого? Убить кого-нибудь? Или попугать? Или обмануть? А зачем тогда обнюхивать?
Сам черт вас не поймет, о женщины, пардон за банальность...
Мы ехали на троллейбусе, потом на автобусе. И молчали. И приехали к новым девятиэтажкам на окраине города. Автобус развернулся у леса, и мы вышли вместе.
Меж домами было пусто и перекопано, а поверх лежала разветвленная тропа из бетонных плит. Варя с новым испугом раскрыла зонтик, подала его мне и сообщила:
— Я хочу отсюда переехать в старую часть города, в деревянный дом. Сменяются охотно. Только сомневаюсь...
— Удобства?
— Не только. В старых домах этот запах... Везде керосином... Я выросла рядом с примусом, не хочу...
— А здесь чем плохо?
Она подумала и сказала:
— Решено! Не буду меняться. Все это зарастет, — обвела рукой раскопки, — будет уютно.
— И воздух чистый, — я сказал это просто так, для разговора.
— О, это главное! — Она просияла и оживилась, однако разговор не продолжила. Задумалась до самой своей двери.
Седьмой этаж. Двухкомнатная квартира. Обстановка скромная, без ковров, ничего лишнего, но — уютно.
Одна в двух комнатах? Нет, вот детская обувь, курточка на вешалке, подростковый велосипед. Мальчик лет десяти. А мужчины нет, раз меня привела. Ясно. Будем надеяться, что мужик нужен на один раз. Хотя возможно все; этот намек на жизнь... Где же сын?
— Сын в летнем лагере, — она предупреждает мой вопрос. — Кормить или сначала сушить?
И смотрит в глаза откровенно.
Я развожу руками.
И она начинает расстегивать мою мокрую одежду.
Не была она в любви особо искушена, отдавалась без затей, по-простому, нс стонала и нс царапалась, только жадно дышала. Был момент, когда мне казалось, что сейчас она вдохнет меня целиком.
— А ты почему не ешь?
— Сыта! — И смеется. У нее приятный смех. Для себя.
Теперь спрошу...
— Почему ты на почте меня обнюхивала?
— А ты услышал?.. — Она задумывается, глядя в глаза: говорить ли? — Боюсь, будешь смеяться.
— Зачем смеяться? У каждого свои привычки.
— Хорошо. Расскажу.
Это бывает у всех женщин во время беременности: организм требует чего-нибудь особенного — то болотной водички, то картофельной ботвы, то пирожного с селедочкой. У нее же таких извращений не было, все было просто. Зато было — всегда. С самого детства. Если она захотела черного хлеба, то уж ничем другим не заменишь. Будет голодная, но своего дождется. Из-за керосинного запаха дома почти не жила: школа, спортшкола, библиотека, подруги, улица, — лишь бы подальше. Она приехала сюда из лесного поселка, окончила университет и осталась здесь жить, потому что запаха такого нет ни в одном другом городе. Почему она так думает? Потому что проверяла. У каждого города запах свой. Так же точно — у каждого учреждения, завода — это всем известно. Она только удивляется, почему многие не придают запахам значения. Ведь главное занятие человека — дышать. Как же можно не обращать внимания, чем дышишь? Да, она согласна: большинство людей привыкает. А она вот — не может. Ей нравятся слова Хайяма: „Ты лучше голодай, чем что попало есть, и лучше будь один, чем вместе с кем попало". Кем она работает? Корреспондентом на радио? Нравится? Есть такая шутка: „Радиокомитет — это могила Неизвестного Журналиста". Почему? Потому что следов не оставляешь: слово — не воробей. И „Репортер" все плечо оборвал. И расшифровки, монтаж — будь они прокляты. Но запах в студии ей нравится больше, чем в типографии... Где муж? Это целая история. Он был настолько единственным, что сегодня она чуть не упала, когда встретила меня. Он для нее был светом в окошке, но три года назад у него изменился запах...
— И все? Из-за этого можно бросить мужа?!
Нет, конечно. Когда у человека меняется запах, это значит, что и сам он становится другим. Тут она вынуждена признать: такие тонкости не всем доступны. Но что делать, если она чует...
Я давно не ем. Смотрю на нее во все глаза и уже понимаю, что она красивая, она настоящая красавица: ничего нет броского, но все-все-все нормально, все на месте, все пропорционально. Она гармонична. И голос ее должен прекрасно ложиться на пленку. И по телевидению — только из-за ее облика — смотрелись бы самые занудные передачи. Но потому она и не работает на телевидении, что... печать на ней. Печать круглая, грозная. И надпись по кругу: „Не возьму ничего, кроме того, что нравится". По форме это нормально, даже прекрасно, но ведь жить с этим невозможно!
Я вдруг чувствую, что обязан узнать, кто подарил ей японский зонтик.
— Поклонник. Офицер. Знаток фортификации. Осаждает меня по всем правилам науки. Ни одного подарка не приняла, а вчера — мой день рождения, он приносит зонтик и говорит: „Я точно вычислил, что это вам понравится". И угадал. Ему бы еще твой запах, и он бы своего добился. Он даже Робке нравится... А я вот взяла и подарила себе — тебя. На день рождения!
Она смеется. И сообщает мне, что я не женат, что я в командировке, что я, кажется, немного трус, но, похоже, не подлец, а просто эгоцентрист...
Я спрашиваю, зачем ей эти данные. Она отвечает: затем, чтобы знать, стоит ли отнимать у меня жизнь? И смеется.
Я прожил у нее неделю. Познакомился с ее сыном: мы ездили к нему в лагерь. Я ему не понравился — наверное потому, что не офицер. Она сделала все, чтобы я не встретился с ее поклонником, когда он примчался на часок со своего полигона. Она была очень нежна со мной всю неделю.
А сейчас я уезжаю. Работа сделана, деньги получены. Я уезжаю немедленно и тайно. Мне нравится этот город и его запах. Но во многих городах запахи не хуже. Мне нравится Варя. Мне нравится ее сын Робка. Но лучше я останусь таким, какой я есть. Потому что нет гарантии, что однажды Варе вдруг перестанет нравиться мой запах, как когда-то это случилось с моей первой женой.
Владимир ШкаликовГЛУБОКИЙ КОНТАКТ
Встречи с двуногими всегда опасны.
Это странно, когда два разума, самой Природой определенные в соседство, обреченные часто — хотя и неожиданно — встречаться, не могут найти общего языка. И пусть бы это длилось недолго. Нет, веками, тысячелетиями тянется непонимание. Хуже того — взаимоненависть. Пугающие легенды друг о друге. Взаимострах, не допускающий даже поверхностных контактов. А редкие столкновения — это всегда взаимная гадливость, часто — гибель кого-то одного или обоих, изредка же — попадание к двуногому в плен: без возврата, без малейшего намека на то, что понимание начнется.
Двуногие, безусловно, высокоразумны. Впрочем, пик разумности у них в прошлом. Когда-то они были много ближе к Природе. Тогда казалось: еще немного, еще усилие с их стороны, и понимание состоится. Но страх перед Природой оказался в них сильнее разума. Не путь Слияния избрали двуногие, а высокомерную борьбу против собственной среды обитания. Нашли рабов — из наименее самостоятельных четвероногих, овладели твердыми породами из неживых и стали твердым разрушать твердое, мягкое, жидкое и вдыхаемое, стали много и напрасно убивать. Словом, последний шанс на понимание был утрачен. Смерть разделила два разумных рода навсегда.
Когда очередная внезапная встреча происходит, тысячелетнее правило обязывает освободить двуногому путь и скрыться с возможной для достоинства быстротой. Если же отступать некуда, следует мгновенно передать двуногому всю информацию о своем роде — в надежде на запоздалое понимание и в интересах самозащиты. Это и будет глубокий контакт — нежелательный, бесперспективный, но — неизбежный.