Катя еще раз хотела было как-то скрасить стол рассказом об Италии: — А еще они перед едой молются... — Потом как-нибудь! — отец повернулся к Вите: — Уголь дадут, нет? — Обещали. — Витя, подражая отцу, ел с суровым видом картошку с хлебом. — Нам всю жизнь обещают... сначала коммунизм обещали, потом капитализм... А в итоге — люди все хуже живут, да еще их травят, как тараканов... — Отец вынул из кармана что-то вроде карманного фонарика с плоской батарейкой и прислонил к стене дома. — Так. Даже здесь... около тридцати... Ну-ка, твои волосы? — И он больно ткнул железкой в голову Кате. — Тэк-с. Тридцать. — Он, наверно, у тебя неправильно показывает, — заметила мать, кашляя в платок и старательно улыбаясь. — И здесь тридцать, и на улице тридцать... — А потому что везде заражено! — закричал отец, наливая себе водки. — Где-то в тайге атомный завод. Нету чистой России! Бедная моя дочка! Что они с тобой сделали?! — А что? — не понимала Катя. — Зато как нам повезло. Мне и Нинке... Отец выпил водки и ушел на крыльцо курить. На ходу доставая сигареты, за ним пошел и Витя. — А Нина... где теперь, не знаешь, мама? Мать молчала. — А вот у них, мама, везде... на улицах... на стенах... портреты не Ельцина или еще кого, а Мадонны... матери Христа... — У тебя нигде ничего не болит? — спросила мать. — Не-ет, — протянула Катя. — Вы хотите, чтобы я физически вам помогала, а не училась? Я буду помогать. А учиться я могу и вечерами... я уже немного итальянский знаю... У них, между прочим, легкий язык... и много похожего... например, „мамма“... — Потом, — поморщилась мать и обняла дочь. — Я очень устала. Как-нибудь специально сядем и обо всем расскажешь... А сейчас ешь, ешь... ты такая худенькая... — А у них считается, что девушка должна быть именно худенькой... — Да, да, — рассеянно закивала мать и снова обняла дочь: — Давай спать. — И размашистыми шагами пошла в сени, вернулась с тулупом, закричала, оборачиваясь: — А ты вместо того, чтобы дым глотать, занес бы свое творение! В дверях показались на манер саней сколоченные доски и затем сам Витя, от него разило табаком. Он с грохотом установил лежанку с короткими ножками вдоль стены справа от дверей, удвинув вперед к окну стол, и указал, как Ленин или Горбачев, прямой, даже чуть выгнутой ладошкой: — Пожалте, плис!.. Поролон принесу завтра. — И ловко сняв двумя скрюченными пальцами, как фокусник или коршун, недопитую бутылку водки со стола, он выплыл из избы в сумерки двора к отцу. Мать было метнулась за ним, но, махнув рукой, принялась стелить дочери постель. Постелила и на секунду задержалась. Кате страстно захотелось, чтобы мама, как в прежние годы, ее перед сном обняла и в лоб поцеловала, но мать со страдальческим лицом тоже заспешила на крыльцо, видимо, уговаривать старшего Жилина не пить эту горькую отраву.
Катя осталась одна.
Да что же они все, даже не хотят пообщаться? Катя накрылась с головой простыней и волосатым чужим одеялом и заплакала уже в четвертый или пятый раз за день. Ну и день приезда! Она рыдала и ее обступали в розовой вечерней дымке старинные дворцы Италии, где на улицах повсюду памятники — из бронзы и мрамора, и лошади и люди, и никто их не портит... А вот еще не забыть рассказать, какой угрюмый мост есть во Флоренции, какой-то грязный, коричневый, а наступит ночь — открываются жестяные витрины, распахиваются будто крышки сказочных сундуков и перед ошеломленными прохожими золотые, серебряные изделия местных мастеров, алмазы и сапфиры, кораллы и жемчуга на раскаленном алом или таинственном черном бархате. Этот мост называется: „Слезы мужей“ — намек на то, что здесь любящий муж или жених могут разориться... Катя ночью проснулась — отец храпел, мать с Витей негромко разговаривали возле печки, сидя спиной к Кате. — Она не сможет... она стала и вовсе как тростиночка... — говорила мать. — Пускай учится. — А где? — возражал Витя. — В город ездить на автобусе? Час туда, час обратно? Лучше уж в Михайловку пешком... — Пять километров?! — ужасалась мать. — И ограбят, и обидят. — А в городе не обидят? Прямо в сквере возле школы могут... это же город! — Господи-гос-поди!.. Права была докторша... маленькая и маленькая...
Катя не все поняла в их разговоре, поняла главное — ее любят, об ее будущем думают. И уснула почти счастливая... Утром за чаем с баранками мать спросила: — А чего ты, доченька, такие смешные чулки носишь? Катя удивленно глянула на свои ноги — она была в модных пестрых носочках, многие ее подружки носили в Италии такие носочки. — Только малые дети носят такие носочки, — пояснила мать. — А ты уже смотри, какая... — может быть, она хотела сказать „каланча", но сказала, — красавица. Катя, недоуменно моргая светлыми круглыми глазами, смотрела на мать. Отец еще в темноте ушел на работу, он ремонтировал технику, у него же золотые руки. Витя собирался в.поле, он работал помощником комбайнера. Мать, подоив совхозных коров, прибежала покормить детей. — Пейте же! — протягивала она то Вите, то Кате кружку с теплым парным молоком. — Свежее! Тебе особенно надо, доченька! — Но Катю мутило от пахнущего то ли шерстью, то ли телом коровьим молока. А Витя пил только чай, крепкий, как деготь, почему у него всегда желтые зубы. Когда Витя, услышав стрекот трактора, выскочил на улицу и укатил на работу и мать с дочерью, наконец, остались одни, Катя спросила: — Мам, я что, больна? — Почему ты так спрашиваешь? — Мать намазала кусок хлеба маслом и протянула дочери. — Просто беспокоимся, что худенькая. Это кто в городе, они все худеть стараются... а тут же силы нужны... — Но в глаза дочери мать не смотрела. — Тебе тут не шибко нравится? Другим еще хуже повезло. Калединых просто подпалили, они под Самарой хотели осесть... а Ивановым намекнули: жить хотите — бегите дальше. И они сейчас в Москве, в палатке живут. — В каком-нибудь скверике? — Каком скверике? — удивилась мать. — Перед зданием правительства, их даже по телевизору показывали. Господи-господи, бедность наша и срам! Ничего!, — вдруг, посуровев лицом, мать очень больно обняла Катю. — Как-нибудь проживем! Как-нибудь!
Договорились, что Катя пойдет доучиваться в Михайловскую школу. Но до занятий еще было две недели... и ни подруга у Кати, ни дома слушателя. Она сидела целыми днями в ожидании своих родных у окна и вспоминала Италию. И до сих пор не удавалось ей что-нибудь рассказать. То отец пьян, потрясая кулаком ругает президентов всех славянских государств, то мать в ознобе пьет горячее молоко с маслом, сидя возле печи, и снова-заново простужается на полуразрушенной ферме, а то Витя играет на гармошке и поет какие-то тягучие неинтересные песни под одобрительное кивание отца: „Люби меня, девка, пока я на во-оле... Покуда на воле, я тво-ой...“ Иногда на звук хромки заглядывал сосед, могучий молодой парень с черной бородой, в черной борцовской майке в любую погоду, с золотой печаткой на пальце. Он приходил со старинной русской гармошкой — у нее каждая кнопка играет на два тона — когда растягиваешь гармошку, один звук, а когда сдавливаешь — другой. Он был из местных, и отец дорожил дружбой с соседом, хотя сосед почти не пил, правда, любил небрежно занять тысчонку-другую до аванса и, кажется, ни разу еще не отдавал. Но отцу, щуплому, чужому здесь нужен был свой человек. У могучего Володи были выпуклые воловьи глаза, полные непонятной печали. И пел он, никогда не зная слов, тихим мычанием. — А вы знаете, что похожи на итальянца? — волнуясь, как-то сунулась в разговор старших Катя. — Ей-богу! У нас был доктор, такой добрый... бесплатно раза три на гондоле катал... — И вдруг Кате стало неловко — на нее как-то странно смотрели взрослые. Опять она не вовремя? — Извините... скюзи... Мам, я угля принесу?.. Не с кем поговорить... С девчонками бы познакомиться, но в поселке все девчонки какие-то злые.
Однажды мать послала Катю в магазин — купить хлеба, если привезли. Долго объясняла дочери, что хлеб не пропекают, что надо брать румяный. Катя шла по улочке и вдруг услышала, как совсем малые дети, показывая на нее пальцем, смеются. „Господи, я что, не так одета?“ — Катя быстро оглядела свои ноги, юбку. Юбка коротковата? Белые носочки смешны? — Тетенька, разденься!.. — визжали девчонки в грязных телогреечках. — Тетенька, разденься! Догонявший Катю круглолицый мужчина в свитере и джинсах, в кедах без завязок на босу ногу ласково сказал детям: — Ну чего вы, миленькие, хорошую девушку обижаете? Она в Италии была... там люди гордятся красивым телом, на полотнах рисуют... Вот пройдет сто лет — а смотрите, люди, какая красавица была! И ты, синеглазая, и ты, рыженькая, может, еще затмишь красотой всех артисток мира! — Визжавшие девчонки, смущенно переглядываясь, замолчали, зато начали ржать мальчишки. — А вы, рыцари, — продолжал незнакомец, — вы должны обожать ваших подруг... потому что без них нет жизни на земле! Вот озимые сеют... а если нет земли, куда сеять? Себе на головы, вместо пепла?.. — И еще и еще говорил дядька в кедах на босу ногу малопонятные слова, дети молчали, а потом незнакомец кивнул Кате: — Вы, наверно, в магазин за хлебом? Я провожу вас, если не возражаете.
Хлеба еще не привезли, возле пустого магазинчика стояла толпа женщин и старух с рюкзаками. Катя обратила внимание, с какими усмешками люди смотрели на человека, защитившего ее. Незнакомец насупился, опустил голову, буркнул Кате: — Может, походим пока по холмам? — И Катя, сама не зная почему, доверчиво пошла с этим взрослым человеком. Они через переулок взошли на бугор, заросший татарником и полынью. Дул зябкий, уже осенний ветер, но он был сладок, словно знал о многом — и о спелых ягодах на таежных полянах, и о сыплющихся в бункера зернах ржи, и о далекой жаркой Италии, где люди любят друг друга. — Меня зовут Павел Иванович, — сказал незнакомец. — А вы та самая девочка Катя? Смешно, а вот я, учитель географии и истории, до сих пор нигде не был! — Почему? — удивилась Катя. — Раньше не пускали... — он щурясь, как китаец, смотрел вдаль. — А нынче... где денег взять? Это все для простого человека невозможно... Может, расскажете? О, диабболо, это не за вами? Катя обернулась — к ним ехал прямо по целине трактор, на нем сидел Витя и сосед в черной майке. „Что-нибудь случилось?!" — испугалась Катя. Павел Иванович почему-то отошел от Кати. Трактор, оглушительно тарахтя и бренча траками, в желтом облаке пыли дернулся и остановился перед Катей, и с него спрыгнули на землю оба