ПРОЗА СИБИРИ
№1 1996г.
ВЫБОР ПРЕДОСТАВЛЕН ПИСАТЕЛЮ (От редакции)
Редкая нынче рукопись обходится без мата.
И уж только за то рукопись полюбить можно, что запретил себе автор осквернять чистую страницу грязной бранью. То ли слишком стар, чтобы за модой гнаться. То ли природа и воспитание наделили завидным душевным здоровьем, не подвластным повальной болезни.
У Даля „мат“ в значении неприличной брани отсутствует.
Как и образцы этой самой брани в ее бессмертных глаголах и существительных.
Есть разве что невинное „дермо“ — с простодушным пояснением „помет, навоз".
И хочется туда, в тот век, где язык чист как первопуток, а это, может быть, означает, что у людей и потребности в матерщине нет, и чувствам их для самовыражения вполне довольно нормативной лексики.
Хочется... Когда бы не воспоминание о смущенном, но навязчивом интересе к нетленному сочинению господина Баркова, которого одни упорно не издают, а другие не менее упорно откапывают — и читают.
Когда бы не письма самого Александра Сергеевича, беспечно вставлявшего в дружеский отчет о чудном мгновении глаголишко далеко не салонного происхождения.
Когда бы не „Заветные сказки" Афанасьева, впервые увидевшие свет еще при жизни собирателя, но почему-то в Женеве, а нынче и у нас вполне доступные в подземных переходах по сносным ценам скверного издания.
И чего это Владимир Иванович стерилизовал русскую речь, посвящая себя великому „некорыстному труду" — созданию словаря „живого", между прочим, великорусского языка?
Да по той же, наверное, причине, по какой и Александр Сергеевич ни в „Евгении Онегине", ни в „Повестях Белкина" не пользовал слов и выражений, хоть и свидетельствующих о богатстве языка, однако чести и красоты ему не прибавляющих. (Может быть, и письма свои почистил бы — доведись ему дожить до их публикации. И не из ханжества — никак Пушкина в этом грехе не заподозришь. Из высокого отношения к слову печатному, затем и дарованному, чтобы с непечатным разделиться.)
Для Даля и вопроса о матерных россыпях не было: запрет на них в „небесном царствии печати" (А. С. Пушкин) как бы сам собой разумелся. Объясняясь с любителями российской- словесности, Владимир Иванович не однажды растолковывал свое понимание затеянного им подвига: „.. .повторю, для людей добронамеренных, что вовсе не утверждаю, будто вся народная речь, ни даже все слова этой речи должны быть внесены в образованный русский язык; я утверждаю только, что мы должны изучить простую и прямую русскую речь и усвоить ее себе, как все живое усвояет себе добрую пищу и претворяет ее в свою кровь и плоть";
„ ...нет, языком грубым и необразованным писать нельзя, это доказали все, решавшиеся на такую попытку."
Нет, не в грязной брани видел Владимир Иванович опасность образованному языку — в „испещрении речи иноземными словами", в то время как свой язык „силен, свеж, богат и ясен".
Что бы он сказал сейчас, целомудренный Даль, погружаясь в пучину печатного словоизвержения, не ограниченного ни нравственной строгостью общества, ни самоконтролем культуры пишущее: всего—ничего бы не сказал. Онемел бы от тоски и ужаса, обнаружив в газетах,:, журналах, книгах непроходимые дебри матерщины.
В свое время он предлагал „автомат“ заменять „живулей" ,страдая от „чужеслов“, уродующих, по его убеждению, русскую речь. Сегодня ему, очевидно, не хватило бы сил на изобретение новых русских слов взамен иностранных. Да и не до того было бы — разнообразно тиражируемая отечественная брань затмила бы всех „дилеров—брокеров—имиджмейкеров“, вместе взятых.
Остается только порадоваться за Владимира Ивановича, избавленного от нынешних впечатлений от „образованного языка“, доставляющего и боль и муку и печаль.
Когда-то Булгаков грустно взывал: „Не надо злобы, писатели русские!“. Наталкиваясь на очередную отборную брань в очередной конъюнктурной (как иначе?!) рукописи, тоскливо перефразируем: не надо мата, писатели русские! Не надо! Есть у вас дети, внуки? Хоть ради них не выплескивайте на чистую страницу непереваренную мерзость отвратительной, наспех заглотанной „пищи“. Очищайте больной организм в соответствующих местах. Честнее, ей богу, заняться устройством нужников (важное, кстати, дело), чем выдавать за „литературу“ похмельные выбросы отравленного сознания.
Еще раз напомним Даля: „Я, впрочем, никогда и нигде не одобрял безусловно всего, без различия, что обязан включить в словарь: выбор предоставлен писателю".
Выбор вам предоставлен, господа сочинители. Великая честь. И великая ответственность. Но ежели из всех богатств языка вы с маниакальной неодолимостью выбираете неприличную ругань, то при чем тут Литература?
Отказываясь от ратных подвигов на поле брани, „Проза Сибири“ верила и верит в существование авторов, способных мастерски выразить и себя и свое время без выразительной матерщины.
Иначе — лучше пустой портфель...
К сему: согласие сотрудничать с журналом ПРОЗА СИБИРИ дали — Николай Александров (Москва), Виктор Астафьев (Красноярск), Виталий Бабенко (Москва), Андрей Балабуха (Санкт-Петербург), Александр Бирюков (Магадан), Кир Булычев (Москва), Владимир Войнович (Москва—Мюнхен), Евгений Войскунский (Москва), Николай Гацунаев (Москва), Ульяна Глебова (Новосибирск), Георгий Гуревич (Москва), Алексей Декельбаум (Омск), Сергей Другаль (Екатеринбург), Евгений Евтушенко (Москва), Андрей Измайлов (Санкт-Петербург), Александр Кабаков (Москва), Александр Казанцев (Томск), Илья Картушин (Новосибирск), Виктор Колупаев (Томск), Василий Коньяков (Новосибирск), Галина Корнилова (Москва), Владислав Крапивин (Екатеринбург), Андрей Лазарчук (Красноярск), Святослав Логинов (Санкт-Петербург), Юрий Магалиф (Новосибирск), Вадим Макшеев (Томск), Анатолий Никульков (Новосибирск), Вильям Озолин (Барнаул), Евгений Пинаев (Екатеринбург), Валентин Распутин (Иркутск), Александр Рубан (Томск), Вячеслав Рыбаков (Санкт-Петербург), Марк Сергеев (Иркутск), Роман Солнцев (Красноярск), Андрей Столяров (Санкт-Петербург), Борис Стругацкий (Санкт-Петербург), Михаил Успенский (Красноярск), Александр Чуманов (Арамиль), Вадим Шефнер (Санкт-Петербург), Борис Штерн (Киев), Татьяна Янушевич (Новосибирск).
Работы этих писателей, как, естественно, и тех, с кем еще ведутся переговоры, составят будущие номера нашего журнала.
РЕДАКЦИЯ:
Геннадий Прашкевич (главный редактор)
Замира Ибрагимова
Владимир Клименко
Владислав Крапивин
ЗОЛОТОЕ КОЛЕЧКО НА ГРАНИЦЕ ТЬМЫ(Лунные истории)
Многое в жизни из того, что я задумывал, не сбылось. Впрочем, так, наверное, у большинства людей... Очень многое не сбывалось. Но какой смысл жаловаться на судьбу? Во-первых, чаще всего сам был виноват, а во-вторых... кое-что все-таки исполнилось.
Прежде всего — о главном. С детства я мечтал писать книжки, и вот — пишу. Хорошо или плохо, не мне судить. Но раз их читают, значит, что-то получается...
С самых ранних лет я хотел, чтобы рядом со мной всегда был отряд влюбленных в море и паруса друзей-мальчишей — таких, для которых я и стал сочинять свои рассказы и повести. Как хотел, так и вышло. Больше тридцати лет я командовал отрядом юных моряков и мушкетеров. И не было у меня товарищей вернее, чем эти ребята.
Годы были беспокойные, суматошные, стремительные и часто тревожные. Но я об этом не жалею. Не жалею и о том, что в жизненной круговерти не нажил богатства; да и не мечтал об этом.
Но вот чего мне хотелось со студенческих бездомных времен: чтобы когда-нибудь появилась у меня своя комната. Рабочий кабинет. И чтобы там было много интересных книг. В том числе и старинных, редких, в потрескавшейся коже тяжелых переплетов. Таких книг, где рассказывается о давних плаваниях к далеким берегам. А еще — чтобы в комнате этой висели картины с морем и парусами. И желтые от времени, пятнистые от соленых брызг морские карты. И чтобы тикали в тишине корабельные часы. И блестели бы тусклым металлом штурманские инструменты. И стояла бы крупная, мастерски сделанная модель парусного корабля!
Теперь такая комната у меня есть. И метровая модель голландского флейта „Арабелла" стоит на широком подоконнике. Кстати, флейт — это
Крапивин Владислав Петрович (род. в 1938 г.) — известный писатель, автор книг „В ночь большого прилива", „Голубятня на желтой поляне", „Возвращение клипера „Кречет", „Колыбельная для брата", „Застава на Якорном поле", „Мальчик со шпагой", „Синий город на Садовой" и многих других. Живет в Екатеринбурге.
нечто среднее между старинным талионом и фрегатом. Его построил мой хороший знакомый, Георгий Александрович Архипов. Он много лет был флотским офицером, а после отставки учил ребят мастерить модели...
Окно в моей комнате смотрит на запад с небольшим отклонением к югу. Выражаясь по-морскому, на вест-тень-зюйд.
По вечерам, когда я лежу на диване (а я люблю лежать на диване и не боюсь в этом признаться), „Арабелла" целиком видна на фоне позднего неба.
Небо, в зависимости от погоды и календаря, бывает разным. Летом — светлое, с негаснущим закатом, осенью и весной — черное, с блестящими гвоздиками звезд и дрожащим огоньком Юпитера. Зимой — чаще всего тускло-серое, с холодной дымкой, в которой растворяется отражение снега и городских огней.
Иногда „Арабелла" белеет на фоне ночного сумрака или пасмурных туч. А порой флейт со всем своим кружевом рангоута и такелажа темнеет на розовых, просвеченных закатным солнцем облаках...
Больше всего мне нравится чистое небо весны и лета, в котором переливается Венера. Стеньги и реи, ванты и штаги „Арабеллы" чернеют особым „приключенческим" узором, в который, кажется, вплетены целые сюжеты Стивенсона и Конрада.