— А инженер Берг?
— Что — Берг?
— Работает на такой ответственной должности: завод строит. Руководит, консультирует.
— То завод, а то идеология. Тут, знаете, как навредить можно!.. Не спорьте: „Крокодил" вывешивать не будем. Разорвите его. Только аккуратно — на обратной стороне писать можно: вот вам и бумага для актов... Улыбочки не вижу, товарищ Артюшкина!
Очень тесно, жарко, накурено. Воздух сплошь состоит из старого дыма, который слежался, расслоился и набряк.
— Откройте форточку, — попросил судья и желтыми дрожащими пальцами стал скручивать новую цыгарку.
Судьи и народные заседатели плотно прижались друг к другу. Перед ними, на маленьком столике две стопы серых папок. Слева — уже прошедшие дела; справа — те, что предстоит еще рассмотреть. Посредине, перед судьей — дело Берга.
Секретарь суда — толстенькая рыженькая девчушка с удивительно розовыми руками; она прилежно пишет, торопится, не поспевает — служит в суде совсем недавно, и так боится, что ее выгонят с этой первой в ее жизни работы. Если Выгонят — ужас! — дома совсем нечего будет есть. И еще: ей всегда немного страшно во время суда. Не от того страшно, что судят преступников — раз преступники, значит, так им и надо. А от того страшно, что судья Иван Михайлович во время процесса часто делается сам не свой — как-то неестественно морщится; голос его начинает трещать, повизгивать, а на иссохших щеках проступают красные паутинки.
Сегодня с утра выездная сессия рассмотрела уже четырнадцать дел. До вечера — еще три дела! Самых сложных.
— А если в следующий раз не найдете более просторной комнаты, мы сюда не приедем, так и знайте! — кричит судья коменданту лагпункта. — Для вас это, может быть, вполне приличный кабинет, а для суда — конура! Хоть в этом можно уважать судью?.. Да откройте же форточку пошире!.. Свидетель Ставин, вы знакомы с подсудимым Бергом?
— Я?.. Знаком... Конечно.
Поймав взгляд Берга, Ставин коротко кивает ему.
Бергу приятно смотреть на розовые локти секретарши; давным-давно не видел такую здоровенькую девчонку.
— Где познакомились? Когда?
— Мы случайно на пересылке вместе оказались. Это еще в самом начале войны было... Он как-то услышал мою фамилию, подошел и сказал, что знал на Колыме моего отца. Они там дружили. Сказал, что отец умер у него на руках.
Судья, подперев ладонью подбородок, внимательно разглядывает стоящего перед ним молодого человека.
„Гадина... — думает судья. — Прохвост... Откуда такие берутся? Конечно, спасает свою шкуру, мерзавец...“
Лицо у Ставина продолговатое; возле губ юношеский прыщик. Большие серые глаза глядят испуганно.
— Ну-ну!.. Рассказывайте дальше, свидетель. Вы, конечно, подтверждаете показания, данные вами на предварительном следствии?
— Какое предварительное?.. Я не знаю...
Берг воспринимает не смысл слов, а тон, каким Ставин их произносит. Берг поворачивает голову и с интересом начинает слушать свидетеля.
— Свидетель Ставин, не отрывайте у. суда время. Давали показания об антисоветской агитации подсудимого Берга?
— Мы просто беседовали с гражданином майором. Он просто спрашивал меня, вот и все...
— Спрашивал или допрашивал?
— Какая разница?.. Ну, сначала мы разговаривали о всяком... Вообще-то, я там, конечно, подписывал... Только я даже и не думал, что... Нет, я добровольно подписывал! Верно, гражданин начальник?
Майор Шуриков скромно присел на диванчике возле самой двери, за спиной старика-конвоира.
Берг, сидя, наклоняется вперед, слегка отодвигает плечом конвоира и в упор глядит на Шурикова.
Шуриков чистит ногти обломанной спичкой.
— „Я подписывал!" — передразнивает судья, гримасничая. — Здесь сказано,с предельной ясностью: „В моем присутствии Берг активно восхвалял гитлеровскую армию, сомневался в возможности нашей скорой победы над коварным врагом и вел пораженческую агитацию, выражавшуюся в том, что высоко оценивал боевую мощь фашистских танков. Кроме того, Берг восхвалял продуктивность капиталистического сельского хозяйства. Например, голландская корова Красавица Эльза..." В общем, тут все в таком вот духе. Подписывали вы это, Ставин?
— Не знаю... То есть, там же стоит моя подпись. Значит...
— Значит, вы понимаете, свидетель Ставин... — судья старается говорить как можно спокойнее, но пальцы резко постукивают по бумагам. — Вы понимаете, что эти ваши показания могут повлиять на судьбу человека, на руках которого умер ваш отец?
— Видите ли, — объясняет Ставин, — я тут сижу по постановлению Особого Совещания, и на суде никогда раньше не был... Видите ли, меня приговорили без суда... Я не мог себе представить, что те вопросы, которые гражданин майор...
— Ты мне тут ваньку не валяй! — судья вдруг озверел и кулаком стучит по столу. — Отвечайте суду: давали показания на предварительном следствии? Добровольно?
— Да.
— Еще раз спрашиваю: добровольно?
— Да... Понимаете, гражданин судья, — Ставин озирается; он ищет поддержку у окружающих, но никто не глядит на него. — Ведь тут же нет ничего такого... Ну, сидели мы во время дождика и болтали про войну; и он сказал, что у немцев сильные танки... Что ж тут такого — по-моему, врага надо оценивать по-настоящему. И про коров тоже... Он ведь не говорил, что Красавица Эльза лучше наших советских; он говорил, что она дает много молока. Вот что он говорил.
— Подсудимый, есть вопросы к свидетелю?
— Есть.
Берг вскакивает, как раскрученная пружина. Маленький, с приплюснутым носом, он похож на боксера в легчайшем весе. Две недели заключения в подземном изоляторе даром не прошли — лицо пожелтело, веки опухли, покраснели. Он одергивает черную телогрейку, расправляет плечи. Всем корпусом поворачивается к Ставину: у Берга, вообще такая манера — разговаривать, глядя прямо в лицо.
— Скажите, свидетель, кто, кроме вас, присутствовал при этих моих разговорах о танках?
— Не помню... Рядом, конечно, кто-то сидел... Нет, не помню.
— А, может быть, кроме нас с вами там никого и не было?
— Может быть. Не знаю.
— Ни одного человека не можете припомнить?
— Сейчас не могу.
— А когда я рассказывал о моих заграничных командировках — слышал это кто-нибудь, кроме вас?
— Там, кажется... Нет, не помню.
— Плохая же у вас память, Ставин! — вмешивается судья.
— Да, наверное...
—Больше нет у меня вопросов! — Берг плюхается на свою скамейку.
Судья перешептывается с членами суда. Один из них — мужчина с изуродованной верхней губой, с яркими нашивками за ранение и контузию, спрашивает:
— Скажите, товарищ... то есть, свидетель: обвиняемый, то есть, инженер Берг рассказывал вам еще что-нибудь о своих заграничных приключениях?
— Да, конечно! Он рассказывал, как его товарищ Орджоникидзе... Ну, в общем, нарком Орджоникидзе командировал в Америку. И там подсудимый Берг работал на разных работах — от простого крановщика до главного инженера, включительно. Практиковался там. И так здорово напрактиковался, что американцы предложили ему остаться там насовсем. Громадную зарплату предлагали.
— Ну-ну...
— А он сказал, что согласен остаться в Америке при одном условии.
— При каком же?
— Вы послушайте! При таком условии, чтобы там была Октябрьская революция. Здорово он их разыграл, верно?
— Садитесь, свидетель. Подсудимый, вам предоставляется слово для защиты. '
Берг встал. Теперь у него вид был смертельно усталый. Помолчал, поскреб пятерней давно не бритую щеку, и как будто в атаку бросился. Заговорил быстро, пронзительно, от волнения подчеркивая букву „ч“.
— Ччепуха, ччепуха! Все ложь, ложь и ложь! Ниччего, никому я не рассказывал ни про Америку, ни про коров, ни про танки. Это все служебные выдумки майора Шурикова. Все придумано от первого до последнего слова. Придумано, как видите, плохо и, простите, глупо! Почему против меня выставлен только один свидетель? Почему вы приняли к производству это дело, гражданин судья? Это же чепуха!.. Можно, конечно, спросить: а для чего это сделано? Разве у нас с майором Шуриковым личные счеты?.. Нет у меня с ним личных счетов и быть не может. Я инженер, технический консультант огромного строительства, имеющего оборонное значение, а Шуриков... Ну, вы сами, наверное, знаете кто такой Шуриков. Придумано это для того, чтобы задержать меня в лагере. Шурикову сверху дали такую команду, вот он и старается. Но плохо старается. Отвратительно работает. Хотя бы двух свидетелей выставил. Так ведь не нашел двух!.. А, скорее всего, второго свидетеля вы, гражданин начальник оперативно-чекистской части, не желаете выставить напоказ. Бережете своих сексотов — кадры свои оберегаете, так?.. Но если против меня свидетельствует один-единственный неразумный щенок сопливый, которого чем-то подкупили, то я утверждаю: все его показания, от первого до последнего слова — ложь! Ложь, клевета и провокация!.. И, кроме того, вредительство. Да, я заключенный, но я строю здесь важнейший объект. А Шуриков снял меня с работы, посадил в следственный изолятор на том, дескать, основании, что начальником строительного треста является мой бывший студент. Дескать, я вступаю в недозволенные отношения с вольнонаемным. Это не просто клевета — это форменное безобразие! Это вредит общему делу нашей скорейшей победы над врагом, над фашизмом. Все! Я кончил, гражданин судья.
Берг закашлялся; стал утирать рот рукавом телогрейки.
— Суд остается для совещания. Прошу освободить помещение! — объявил судья.
— Сейчас, сейчас... Секундочку! — пискнула секретарша. — Вот, только допишу последние слова...
И даже забрызгала чернилами написанное.
С одной стороны, конечно, липкая история. Но, с другой стороны — красота: уже третий раз оставляют в зоне! Отдыхай зэка Ставин от виброрейки. А в бригаде, наверное, думают... Пусть думают — вслух никто не скажет, о таких вещах громко не говорят. Пусть думают. Я-то ведь не стукач, и ни в чем не виноват. Хоть у самого Берга спросите — он объяснил бы, что я ничего такого не сделал. Тут кто-то другой сработал. Вот, хоть убей, не могу вспомнить: кто там еще сидел под вагоном, рядом с нами?.. Берг назвал меня сопливым щенком — пусть! Он свою шкуру спасал, от нового срока уходил — тут ругай кого хочешь самыми распоследними словами!..