Итак, к двенадцати часам накопилось три пары.
Если кроме Удалова и Минца (не говоря о женихах) кто-то и знал, что эти невесты вовсе не люди, а надувной синтетический товар из будущего, никто и виду не подавал.
К загсу подошла Мария Тихоновна, яркая блондинка неопределенного возраста, разговорчивая и доброжелательная.
— Ого! — воскликнула она. — У нас большой день! Полна горница людей!
Улица заполнялась народом. С обеих концов подтягивались зрители, привлеченные слухами и пересудами.
В толпе зевак Удалов увидел и президента Академии наук, переодетого цыганкой, а также двух его охранников, изображавших негритянскую правительственную делегацию.
Значит, все же подглядывают, хоть и затаились. Впрочем, так и надо.
Мария Тихоновна сняла замок с дверей, зашла первой, остальным велела ждать в приемной, а пока заполнять анкеты.
Все расселись за столы и принялись писать.
Правда, как выяснилось, невестам пришлось придумывать фамилии, но это сделали быстро и с шутками. Только мать Гаврилова плакала. То ли от предчувствия, что скоро придется снова разменивать квартиру, то ли огорчилась тем, что молодежь в шутку придумала невесте фамилию Рабинович.
Невесты заразительно смеялись. Галочка шутила, а у обеих Эльвир шутки не получались и они смеялись просто так.
Кого-то послали за шампанским, кто-то спохватился, что нет цветов и нарвали золотых шаров в саду у Савичей, за что заплатили крикливой Ванде в долларах и взяли ее в свидетельницы.
В помещение загса набилось человек тридцать.
Подошел торжественный момент, когда анкеты сданы, взносы уплачены, в зале наступает момент тишины и даже перешептывания смолкают.
Три пары стояли перед столом регистраторши Марии Тихоновны.
Часы показывали без минуты час.
— Сегодня выдающийся день в жизни Великого Гусляра, граждане, — сказала Мария Тихоновна. — Сразу три очаровательные пары подошли к моему так называемому алтарю... — тут она смутилась, потому что в наши дни шутки с религией вряд ли уместны, и добавила: — хотя я надеюсь, что после гражданской церемонии вы обвенчаетесь и церковным браком.
По душно набитому помещению пронеслось шуршание голосов согласных с ней гостей и новобрачных.
— Но закон есть закон! — продолжала Мария Тихоновна. — И я попрошу подходить ко мне пары по алфавиту. Первыми к столу подойдите Гаврилов с гражданкой Рабинович, и их свидетели.
Мать Гаврилова продолжала тихо плакать.
Но потянулась за свидетелями.
Профессор Минц вытащил видеокамеру и снимал церемонию. Камера была японская, маленькая, но профессиональная. Точно такой же камерой снимал и президент Академии в образе цыганки. Только он стоял в другой точке зала.
Слон сунул хобот в открытое окно и затрубил „Свадебный марш“ Мендельсона. Никогда еще Удалову не приходилось слышать, как трубят слоны. Звук был утробным, но музыкальным. Все засмеялись, от души благодаря слона за участие в церемонии.
— По доброй ли воле вы вступаете в брак? — спросила Мария Тихоновна у Гаврилова и длинноногой красавицы.
— По доброй, — сказал Гаврилов.
— Ой, по доброй! — воскликнула красавица Рабинович. — Вы не представляете, вы просто не представляете, как он умеет меня любить!
В задних рядах кто-то хихикнул. Стало уже так душно, что хотелось скорее перейти в просторную церковь или за свадебный стол.
— Тогда я вас попрошу поставить свои подписи под этим документом, — попросила Мария Тихоновна, широко улыбаясь.
Гаврилов предоставил право сделать это своей невесте.
— А можно я сразу напишу — Гаврилова? — спросила та.
Часы над головой Марии Тихоновны, которые занимали теперь место часто сменявших друг дружку портретов разных государственных деятелей прошлого, пробили один раз.
И тут девушка Рабинович, такая красивая и воздушная, сказала:
— Ах, мне дурно... не надо...
И на глазах она стала съеживаться, уменьшаться, но не так как раньше, когда надувная девушка превращалась в мячик, а как-то более грустно и натуралистично — из нее словно и на самом деле выпускали воздух, оставляя лишь шкурку. А нет ничего более ничтожного и прискорбного, чем шкурка красивой девушки ростом в метр восемьдесят.
— Ты что, погоди! — закричал Гаврилов. — Да вы здесь все с ума посходили!
Расталкивая зрителей Минц рванулся к девушке, но не помогал, а только снимал эту трагедию на пленку.
— Мама! — закричал Гаврилов. — Верни мне невесту. Я люблю ее!
— Не надо было выбирать девушку с такой фамилией, — ответила мама, глядя в пол. Она была человеком старых реакционных взглядов.
Миша Стендаль, заподозрив неладное, вцепился в руку своей невесты и крикнул ей:
— Бежим отсюда!
— Куда бежать? — зарыдала невеста. — Мы с тобой жертвы гадкой политики!
И дрожащим пальчиком она показала на вторую длинноногую блондинку — невесту, которая покорно упала и превратилась в тряпочку с белыми волосами. Лишь ее туфли, купленные утром в Гусляре, да белое подвенечное платье, вытащенное из семейного шкафа, остались нетронутыми этим ужасным превращением.
Ноги бритого жениха подкосились и он упал на колени перед своей несбывшейся женой.
Этого и следовало ожидать, думал Удалов. Наверно и Минц догадался о том, что все подарки из будущего — не более как фикция. Они получили от нас то, что хотели, и не пожелали делиться с прошлым слишком передовыми для него технологиями. Ясный исторический эгоизм, можно сказать цинизм, столь свойственный любой развитой цивилизации. Но почему я, со всем моим житейским и космическим опытом, при всем моем незаурядном уме так и не смог догадаться, что же надо от нас будущему? В чем беда нашего времени? Мы — время неопределенности. Мы не знаем, от чего избавились и не знаем, к какому берегу пристать. Даже не исключено, что к берегу, от которого мы отплыли, нас тянет еще сильнее, чем в открытое бурное море. Мы и в будущее отправлялись, клюнув на привычное название шоп-туризм, что значит — можно обарахлиться. А чем обарахляться, мы и не знали, не думали об этом. И решали -проблемы по мере их поступления. Подкинули нам девиц, взяли девиц и стали придумывать — к какой койке их приспособить. Пожертвовали нам слона, взяли слона. Даже с будущим мы общаемся на авось. Так заслуживаем ли мы снисхождения? Ведь даже я, человек в принципе честный и бескорыстный, так и не удосужился проверить, что хранится в шариках и мячиках, полученных в будущем; Я откладывал эту процедуру, якобы боясь, что там окажется слон и крокодил и он повредит мне мебель и обстановку, хотя никто не мешал мне выйти для испытаний во двор. На самом-то деле я боялся неожиданности. Я боялся получить девушку или женщину средних лет, в которую я влюблюсь или которая влюбится в меня, я боялся получить какие-нибудь роковые яйца или нечто невообразимое, что принесет нашей планете чесотку или кариес. Но почему я должен ждать чесотку от собственных внуков? Ведь летала надо мной на рынке родственница, ведь вошел в комиссию мой правнук! Зачем он станет делать нам гадости? Гадостей он не сделает, но и помогать не будет. Мы, русские люди, предками только гордимся.
Удалов задумался глубоко и, как всегда, не во время. Пока он витал в облаках, погибла и Галочка — чего и следовало ожидать. Затем из-за окна донеслись крики и те, кто были ближе к окну и смогли выглянуть наружу, сообщили, что даже могучий слон превратился в серую шкуру. И ребятишки начали резать шкуру и растаскивать по домам, но тут, как Удалов узнал потом, из-за угла выскочили люди в черных чулках на рожах и унесли шкуру слона в свой танк, который таился в кустах.
Ну что ж, вздохнул Удалов, стараясь не слушать страшных криков и причитаний толпы. Он решил увести рыдающего Мишу Стендаля, который только что потерял счастье и смысл жизни.
Он сделал шаг к корреспонденту и даже протянул руку, но сказать ничего не успел.
— О, боже! — раздался чей-то возглас.
Но возгласом не остановишь неизбежности.
Миша Стендаль начал съеживаться, уменьшаться и через несколько секунд обнаружилось, что Удалов смотрит на лежащий возле его ног вполне приличный черный костюм, рубашку, галстук. Десантники из окружения президента уже прибежали с лопаткой и ванной-носилками для переноски сильно кровоточащих тел. На эти носилки они положили одежду Миши, Гаврилова и бритого жениха — из чего следует догадаться, что пока Удалов глазел на гибель Миши Стендаля, остальные женихи тоже исчезли.
— Это выше моего понимания, — сказал Удалов. — Куда выше.
Вокруг выли, кричали и ругались родственники. Требовали прокурора и намеревались жаловаться в газету.
Удалов же пробился к Минцу, который как раз кончил снимать свой фильм. Он засунул камеру в сумку, что висела на плече и пошел к президенту, который тоже закончил съемки и отступал, пробиваясь сквозь толпу к выходу. Путь ему прокладывали могучие десантники с носилками-ваннами, в которых было на удивление мало жидкости — лишь одежда да пустые оболочки бывших молодоженов.
А когда все вышли на улицу, то Удалов увидел, что теперь и оболочки постепенно начали исчезать, словно испарялись. И хоть президент приказал взять на анализ одежду погибших, ясно было, что он не надеется и этим поживиться ради науки.
— Пленку отдашь? — спросил президент, когда они уже стояли на свободе под августовским, одновременно жгучим и прохладным солнцем.
— Сам сначала просмотрю, — сказал Минц.
— Только копий не снимать, — приказал президент.
— Ты думаешь, что все забудется?
— И скоро, — ответил президент.
Он снял черный лохматый парик и вытер им потное лицо.
— Мы, русские, ленивы и нелюбопытны, как сказал наш славный поэт.
— А как же матери? — вмешался Удалов. — Друзья, родственники! Я так наивно поверил кладбищенскому сторожу, что они не желают нам зла...
— Никто не желает нам зла! — крикнул Минц. — Неужели ты ничего не понял?
— Я понял, что произошло убийство! — громко возразил Удалов.
— Тише, тише, — постарался успокоить друзей президент Академии. Голос его звучал глухо, потому что он стаскивал через голову цыганскую юбку. — Трагедия — тоже понятие субъективное. Минцу кажется, что трагедии нет, а Удалову кажется, что трагедия есть. Я же, как истинный ученый и государственный деятель, рассуждаю над тем, как компенсировать результаты трагедии. То есть примирить ваши несовместимые точки зрения — трагедия была и ее не было. Вам понятен ход моих мыслей?