„Он кричал так, что над скулами его образовались провалы, рот разодрался, щеки нависли тряпичными складками, а глаза погасли. Таковы были во все времена лица наемных крикунов и добровольных глашатаев лжи...“
От каждого героя Н.Бромлей падает четкая тень, они не флатландцы, они во плоти, они слышат и видят, и сами вторгаются во вторгающийся в их души мир.
„Так кто же здесь хотел свободы и когда?и—спрашивает кентавр Либлинг, потрясенный человеческим предательством. И его жестокая возлюбленная отвечает: „Никто и никогда. Хотели хлеба и покоя. Все обман. “
Бездонное небо.
Птицы и самолеты.
Полуденный сожженный Ташкент...
Не сто, а двести листов. Для настоящей Антологии сто мало. Но если уж и пятидесяти не найдется, повести Н.Бромлей войдут в Антологию вне всякой конкуренции. Заслуженная артистка РСФСР, она играла во МХАТе, в Ленинградском театре драмы им. А.С.Пушкина, в конце 40-х была режиссером театра им. Ленсовета, но в памяти осталась прежде всего двумя книгами — „Исповедь неразумных" и „Потомок Гаргантюа", вышедших в 1927 и в 1930 годах в Москве в издательствах „Круг" и „Федерация".
„К Вере пришла подруга и стала говорить о большевиках, что они бывают только природные, а впоследствии ими сделаться невозможно. Материализм должен быть в характере человека, и кто таким не уродился, а про себя это говорит, тот притворяется для хвастовства и чтобы всех оскорбить. “
Так умела писать Н.Бромлей.
А тот материализм, о котором толковала случайная подруга Веры, без всякого сомнения, был одной из главных черт характера еще одного писателя, без вещей которого настоящей Антологии советской фантастики быть' не может.
Сергей Буданцев (1896-1940). Расстрелян.
„Я хорошо помню этого полноватого, но статного, рослого, легкого в движениях, на редкость обаятельного человека, — вспоминал о Буданцеве Юрий Нагибин. —Музыкальный, певучий, отличный рассказчик, остроумец и редкий добряк, он был очень популярен среди своих коллег, что не помешало кому-то состряпать лживый донос. “
Книги С.Буданцева надолго исчезли из обихода, а фантастическая повесть „Эскадрилья Всемирной Коммуны“ до сих пор ни разу не переиздавалась.
Сразу отмечу невероятную деталь: в повести „Эскадрилья Всемирной Коммуны", выпущенной в библиотечке „Огонька" в 1925 году, Сергей Буданцев пророчески предсказал кончину Бенито Муссолини. Этого Муссолини, главу кабинета последнего капиталистического государства в мире (понятно, имеются в виду события, разворачивающиеся в повести), вешают в 1944 году (!!!), правда, не итальянцы, а восставшие туземцы Мадагаскара.
Как многие вещи тех лет, повесть С.Буданцева написана в форме некоего сухого отчета, местами она настолько бесстрастна и лишена стилистических красот, что, кажется, автора вообще не интересовала литературная часть дела..
Но это не так. Писать он умел.
„Так, борясь с дремотой, держа путь на низко сидящую Большую Медведицу, соблюдая совет, — повернув голову влево, ехать прямо, — пробивался он в ночи. Тьма кружила голову резким дыханием распускающейся растительности, тьма жалила укусами комаров, тьма подвывала шакалами, тьма таила пропасти; пустыни неба и земли сомкнулись, чтобы поглотить Михаила Крейслера. Слева, с северо-запада, затирая узкую полоску отблесков зари, всплывала туча, ее начинали прошивать, словно притачивая к земле, иглы молний...“
Странно...
Я, видевший безмолвие вечных снегов, пальмы над Гангом, заросли полярных берез и небо над Аравийской пустыней, — я до сих пор помню ночной пейзаж, написанный Сергеем Буданцевым в повести „Саранча"...
Впрочем, без лирики.
В повести Сергея Буданцева „Писательница" с молодой героиней Марусей беседует старая писательница. В их беседу, прислушавшись, вмешивается рабочий парень Мишка.
„Мишке надоело молчание, и он прервал его совершенно неожиданным изречением:
— Интеллигенцию мы должны уважать, как ученых людей.
— Молчи уж, чертушка,—зашипела на него Маруся, на что он сделал второе заявление:
— А вредителей расстреливать, верное слово.“
„Воет ветер, насвистывает в дырявых крышах: „Пусту быть и Питеру и России“. И бухают выстрелы во тьме. Кто стреляет, зачем, в кого? Не там ли, где мерцает, окрашивает снежные облака зарево? Это горят винные склады. В подвалах, в вине из разбитых бочек захлебнулись люди... Черт с ними, пусть горят заживо!
О, русские люди, русские люди!"
Это из „Восемнадцатого года" Алексея Толстого, но и в „Аэлите" (1923) ив „Гиперболоиде инженера Гарина" (1933) возникает, звучит, все пронизывая, все тот же мотив тоски, против которой яростно выступает сперва бывший красноармеец Гусев, а позже и инженер Гарин — по своему.
Гусев: „Я грамотный, автомобиль ничего себе знаю. Летал на аэроплане наблюдателем. С восемнадцати лет войной занимаюсь — вот все мое и занятие. Имею ранения. Теперь нахожусь в запасе. — Он вдруг ладонью шибко потер темя, коротко засмеялся. — Ну и дела были за эти семь лет! По совести говоря, я бы сейчас полком должен командовать,—характер неуживчивый! Прекратятся военные действия — не могу сидеть на месте: сосет. Отравлено во мне все. Отпрошусь в командировку или так убегу. (Он потер макушку, усмехнулся). Четыре республики учредил, — и городов-то сейчас этих не запомню. Один раз собрал сотни три ребят, — отправились Индию освобождать. Хотелось нам туда добраться. Но сбились в горах, попали в метель, под обвалы, побили лошадей. Вернулось нас оттуда немного. У Махно был два месяца, погулять захотелось. ..ну, с бандитами не ужился... Ушел в Красную Армию. Поляков гнал от Киева,—тут уж был в коннице Буденного: „Даешь Варшаву!“ В последний раз ранен, когда брали Перекоп. Провалялся после этого без малого год по лазаретам. Выписался — куда деваться? Тут эта девушка моя подвернулась — женился. Жена у меня хорошая, жалко ее, но дома жить не могу. В деревню ехать, — отец с матерью померли, братья убиты, земля заброшена. В городе делать нечего. Войны сейчас никакой нет, — не предвидится. Вы уж, пожалуйста, Мстислав Сергеевич, возьмите меня с собой. Я вам на Марсе пригожусь. “
Игнатий Руф („Союз пяти“), тоже знает, что это такое — долгая нечеловеческая тоска, которая не выбирает, не желает знать — негодяй ты или человек благородный, чистый. Правда, в отличие от инженера Лося и даже от инженера Гарина, Игнатий Руф сразу и абсолютно точно знает, чего он хочет и как это будет. „В семь дней мы овладеем железными дорогами, водным транспортом, рудниками и приисками, заводами и фабриками Старого и Нового Света. Мы возьмем в руки оба рычага мира: нефть и химическую промышленность. Мы взорвем биржу и подгребем под себя торговый капитал...“
Игнатий Руф убежден: „Закон истории — это закон войны ". Надо поразить мир каким-нибудь нестерпимым ужасом и мировое господство само свалится в руки. Руф не случайно является героем именно фантастического рассказа: он собирается — не больше, не меньше — расколоть на части Луну! А свалить все можно на комету Биелы, ворвавшуюся в Солнечную систему.
„А в это время на юго-западе, над океаном, из-под низу туч, идущих грядами, начал разливаться кровяно-красный неземной свет. Это хвостом вперед из эфирной ночи над Землей восходила комета Биелы.“
Хвостом вперед... Образ создан...
Но зачем все это? К чему описания, пусть и потрясающие воображение, но все же как бы отдаленные, чуть отнесенные от тебя?..
Да все затем же — Новый человек!
Новым вождям, как бы часто они ни сменяли друг друга, не могли не импонировать слова инженера Гарина:
„Я овладеваю всей полнотой власти на земле... Ни одна труба не задымит без моего приказа, ни один корабль не выйдет из гавани, ни один молоток не стукнет. Все подчинено, — вплоть до права дышать, — центру. В центре — я. Мне принадлежит все. Я отчеканиваю свой профиль на кружочках: с бородкой, в веночке, а на обратной стороне профиль мадам Ламоль. Затем я отбираю „первую тысячу", — скажем, это будет что-нибудь около двух-трех миллионов пар. Это патриции. Они предаются высшим наслаждениям и творчеству. Для них мы установим, по примеру древней Спарты, особый режим, чтобы они не вырождались в алкоголиков и импотентов. Затем мы установим, сколько нужно рабочих рук для полного обслуживания культуры. Здесь также сделаем отбор. Этих назовем для вежливости — трудовиками... Они не взбунтуются, нет, дорогой товарищ. Возможность революций будет истреблена в корне. Каждому трудовику после классификации и перед выдачей трудовой книжки будет сделана маленькая операция. Совершенно незаметно, под нечаянным наркозом... Небольшой прокол сквозь черепную кость. Ну, просто закружилась голова, — очнулся, и он уже раб. И, наконец, отдельную группу мы изолируем где-нибудь на прекрасном острове исключительно для размножения. Все остальное придется убрать за ненадобностью... Эти трудовики работают и служат безропотно за пищу, как лошади. Они уже не люди, у них нет иной тревоги, кроме голода. Они будут счастливы, переваривая пищу. А избранные патриции — это уже полубожества. Хотя я презираю, вообще-то говоря, людей, но приятнее находиться в хорошем обществе. Уверяю вас, дружище, это и будет самый настоящий золотой век, о котором мечтали поэты. Впечатление ужасов очистки земли от лишнего населения сгладится очень скоро..."
Полубожества...
Радек... Ежов... Микоян... Ягода... Маленков... Берия... Сталин, конечно... Нет, Сталин, это уже божество... Вот и наступит настоящий золотой век, о котором мечтали поэты... А впечатление ужаса... Да сгладится, конечно, и очень скоро...
„На улице Красных Зорь появилось странное объявление: небольшой серой бумаги листок, прибитый к облупленной стене пустынного дома. Корреспондент американской газеты Арчибальд Скайльс, проходя мимо, увидел стоявшую перед объявлением босую молодую женщину в ситцевом опрятном платье; она читала, шевеля губами. Усталое и милое лицо ее не выражало удивления, — глаза были равнодушные, синие, с сумасшединкой. Она завела прядь волнистых волос за ухо, подняла с тротуара корзину с зеленью и пошла через улицу..."