„ ...В ноябре 1945 демобилизовался, решил стать писателем. Первые месяцы после войны у людей были наивные надежды на вольности в печати. Начиналась мирная жизнь. Открывались журналы. Фантастику даже просили. Думаю, сыграла роль атомная бомба. Реальностью оказались фантазии... А фантастики не было. Мой приятель и соавтор (Г.Ясный,—Г.П.) организовал свидание с редактором „Огонька“ Сурковым. Сурков выслушал в полуха, сказал: „Ну. давайте!" — и забыл... В феврале повесть „Человек-ракета" была готова. В апреле ее приняли в Детгиз, в июле она прошла по радио, в ноябре-декабре была напечатана в „Знание-сила", в июле следующего года вышла отдельной книжкой, в августе, кажется, была одобрительная рецензия Л.Гумилевского в „Литгазете", а в декабре разгромная — в „Культуре и жизни" — „Халтура под маркой фантастики". Дело в том, что повеяли холодные ветры. Дошла очередь и до фантастики..."
Холодные ветры, понятно, это и известное постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 года — „О журналах „Звезда" и „Ленинград", отмененное Только через сорок три года. Выступая в Ленинграде А.А.Жданов сказал: „Советские писатели и все наши идеологические работники поставлены сейчас на передовую линию огня, ибо в условиях мирного развития не снимаются, а наоборот вырастают задачи идеологического фронта и в первую голову литературы. “
Вот так-то.
Г.И.Гуревич (26.VII.88): „...Литературная весна не состоялась. В фантастике это выразилось в теории ближнего прицела. Идейная подоплека её: есть мудрый вождь, который видит дальше всех. Он указал дорогу к Коммунизму. Есть Госплан, серьезное учреждение, все распланировано на пятилетку. При чем же тут кустари-писатели? А они должны воспевать эти стройки, должны воспевать планы советских ученых...
Критики, конечно, были за ближний прицел Критики доказывали, что наша задача — улучшать жизнь на Земле, а американцы отвлекают нас от практических задач, маня космосом. Помню, на одном обсуждении в ЦДЛ взял слово читатель-майор — и сказал: „Я не понимаю, у нас в войсках есть артиллерия ближнего боя, есть и дальнобойная. И в литературе должно быть так." Критики снисходительно улыбались... “
Вышел в свет роман В.Брагина „В Стране Дремучих Трав" (1948). Увлеченно и необычно описал В.Брагин приключения крошечного человечка среди гигантских трав и насекомых, в мире, обычно не бросающемся в глаза. Но именно потому, что роман В.Брагина выделялся своей увлеченностью и необычностью, он и был подвергнут жесточайшему разносу. Не помогло и то, что два издания книги (1948, 1959) были снабжены послесловиями доктора биологических наук Н.Н.Плавилыцикова и академика А.И.Опарина. В.Брагина упрекали за отрыв от жизни, от живой истории, от живых человеческих дел, жестоко отчитывали за то, что он, автор, якобы мечтает о том, чтобы наш замечательный советский человек стал совсем малюсеньким (герой романа, проглотив специальную пилюлю, уменьшался во много раз, для него любая полянка сразу становилась дремучим лесом), чтобы он только тем и был занят, что сражался с насекомыми. А в 1960 году критик С.Полтавский еще и удивлялся: „В.Брагин после суровой и справедливой критики его романа в печати, насколько нам известно, не выступал с новыми произведениями. Это следует считать самой существенной его писательской ошибкой."
Ненаписанные книги...
Известно, что М.Булгаков собирался работать над фантастическим романом „Планета-победительница", И.Ефремов начинал писать роман о Чингизхане, Алексей Толстой набросал подробный план „Судеб мира".-..
Все эти книги уже никогда не будут написаны.
Пыль. Духота. Солнце печет, куры купаются в пыли разрытой ими завалинки. 1957 год, станция Тайга, улица Телеграфная. Ночью над деревьями низко Марс, смотрит на мир ржаво и равнодушно. Я пытаюсь изучать его таинственные каналы с помощью трубы, сооруженной из очковых стекол. Не думаю, что Скиапарелли пользовался такой же, да и зрение у итальянца было острее. Зато я пишу фантастические повести и рассказы...
Н.Н.Плавильщиков (31.V.57): „Фантастика — жанр заманчивый, но трудный. Не стоит писать так, как пишут Немцов и Охотников, это третий сорт в лучшем случае. И очень хорошо нужно знать те разделы науки, которые хочешь использовать для фантастического рассказа.."
Я был внимательным учеником.
Я учился.
Наверное, я умел учиться, потому что „Разворованное чудо", „Мир, в котором я дома", „Снежное утро", еще кое-что, выросли в будущем из детских черновиков, набросанных в жаркое лето 1957 года. Названия, правда, были другие. „Гость Аххагара", „Контра мундум", „Горная тайна "...
Единственный черновик, который мне как-то в дальнейшем не пригодился — „Под игом Атлантиды", роман, модная, надо сказать, в те годы тема...
Роман.
Понятно, в те годы мне и в голову не приходило, что роману, не только фантастическому, а вообще роману, может что-то грозить.
Однако, еще Жюль Верн что-то такое предчувствовал, волновался, предупреждал (цитирую по журналу „Новое дело", №9, 1902, Санкт-Петербург):
„В смысле характеристики современной эпохи вполне достаточный материал дает журналистика. Газетные сотрудники научились описывать ежедневно совершающиеся события настолько детально и более или менее художественно, что по газетам потомство наше сможет составить себе более верное представление о прошлом, чем по романам. Что же касается романов чисто психологического содержания, то они скоро исчезнут в силу начавшегося уже их вымирания. Величайший психолог современности Мопассан, как истинный гений, ясно видел это направление человеческой мысли и писал поэтому свои рассказы в самой короткой форме. И я уверен, что лет через пятьдесят-сто у нас не будет романов и повестей в виде отдельные книжек, и писатели, которым суждено, подобно Мопассану, пленять мир своим талантом, будут помещать свои произведения в газетах, заполняя отделы судебной хроники, происшествий и т.д.“
Но это так, к слову.
Н.Н.Плавильщиков (18.IX.57): „Из современных фантастов всех острее пишет Лагин. Казанцев и Платов неплохи. У Ефремова вещи очень неровные, кое-что просто скучно...“
Мало помалу я начинал прозревать. Восторженность сменялась критичностью.
Да, конечно, размышлял я, посылка „Десятой планеты" Сергея Беляева изящна. Еще одна планета Солнечной системы, расположенная по отношению к Земле точно за Солнцем. И движется с такой же скоростью, как Земля. Этакая планета-невидимка...Но, восхищаясь, я уже видел главный недостаток повести: робость воображения. Сергей Беляев изменял себе: из года одна тысяча девятьсот сорок восьмого его герои попадали всего лишь в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестой год...
Но я то сам жил уже в 1957-ом! И мог сравнить мир повести, наполненный роскошными мраморными дворцами, с миром Тайги, переполненным деревянными покосившимися бараками... Что-то тут не вязалось... Может и хорошо, думал я, что Сергей Беляев не дожил до 1956 года, окружающий мир, нисколько не изменившийся за последний десяток лет, несомненно разочаровал бы писателя...
Но вот „Приключения Сэмюэля Пингля"!
Вещь для Антологии, с этим и Виталий Бугров согласился, а уж он в фантастике знал толк.
Читая „Приключения Сэмюэля Пингля“, я терялся.
„Я родился в 1632 году, в городе Йорке, в зажиточной семье иностранного происхождения; мой отец был родом из Бремена и обосновался сначала в Гулле. Нажив торговлей хорошее состояние, он оставил дела и переселился в Йорк... У меня было два старших брата. Один служил во Фландрии, в английском пехотном полку — том самом, которым когда-то командовал знаменитый полковник Локгарт; он дослужился до чина подполковника и был убит в сражении с испанцами под Дюнкирхеном. Что сталось со вторым моим братом, не знаю, как не знали мои отец и мать, что сталось со мной...“
И дальше:
„Так как в семье я был третьим, то меня не готовили ни к какому ремеслу, и голова моя с юных лет была набита всякими бреднями. Отец мой, который был уже очень стар, дал мне довольно сносное образование в том объеме, в каком можно его получить, воспитываясь дома и посещая городскую школу. Он прочил меня в юристы, но я мечтал о морских путешествиях..."
Нет, это еще не Сергей Беляев. Это Даниэль Дефо.
Беляев вот:
„Родился я в конце первой мировой войны в Эшуорфе, крошечном и уютном городке на бер.егу Атлантического океана, в семье Айзидора Пингля, письмоводителя конторы замка Олдмаунт майората лорда Паклингтона... У родителей я был последним ребенком и единственным, оставшимся в живых. Многочисленные братцы и сестрицы, рождавшиеся раньше меня, умирали в младенчестве..."
И дальше, ткнув пальцем в первую попавшуюся страницу:
„Помнится, рассказывал он об одном корабле, который был так велик, что когда становился поперек Дуврского пролива, то его нос упирался в шпиц башни Кале на французском побережье, а развевавшийся на корме флаг смахивал в море с Дуврских скал пасшихся там овец. Мачты этого корабля были так высоки, что мальчишка-юнга, отправлявшийся по вантам на верхушку, опускался обратно на палубу уже глубоким стариком с предлинной бородой..."
Научные идеи романа, к сожалению, уступали описанным приключениям. Ведь трудно всерьез принять такое вот откровение: „Если из тканей собаки выделить белок и искусственно придать ему способность паразитирования, а затем ввести в организм живой кошки, то можно вызвать перестройку ее белков; это сообщит кошке свойства собаки. “
Я бы даже сказал: нагловатое утверждение.
Зато читался роман на одном дыхании.
А Валентин Иванов!
„Энергии, энергии и энергии! Еще и еще! Сколько ни вырабатывается энергии, ее все же мало человеку!“—так начинался его роман, изданный в 1951 году в Трудрезервиздате.
Г.И.Гуревич (30.VIII.88): „...Валентин Иванов из старой русской интеллигенции. Мать его преподавала французский. Сам он был инженером-строителем и пришел в „Знание-сила“ со статьями о строительстве. Был он рассудительно разговорчивый, сдружился с Жигаревым, выдал „По следу“. Потом была „Энергия подвластна нам“, проходила жутко трудно, нельзя было полслова сказать об атомной энергии. Затем последовал „Желтый металл". Эта книга изъята из библиотек. Вот тут впервые проявился, грубо говоря, шовинизм, мягче — национальный патриотизм. Идея была: показать, что жадность заглушает всякое родство, во имя золота всякие готовы предать и родину и свой народ. Но получилось у него, что в компании валютчиков татары — жадюги, грузины — развратники и фанфароны, русские — обманутые дураки, а хуже всех жиды, эти и на сговор с фашистами пойдут. Шум подняли грузины, и книгу изъяли..."