А потому, видимо, изначально наивны и несостоятельны были мои намерения нарисовать совершенного Португалова, героя без сучка и задоринки — этих „сучков" не могло не появиться, раз они были в жизни. А сколько их будет еще и каким, в конечном счете, сложится образ моего героя, пока, наверное, просто не стоит загадывать.
Однако, вернемся наконец к тому, второму следствию. Когда магаданское УВД решило его все-таки провести (уровень, на котором принималось это решение, мне, естественно, неизвестен), начали с того, что допросили находившуюся в Новосибирске X. И. Пронину — она, подлечившись (если только ее болезни не были, по тем или иным соображениям, сильно преувеличены магаданскими врачами) и отринув инвалидность, работала в отделе сельского хозяйства редакции газеты „Советская Сибирь". Допрос производил ст. оперуполномоченный 2 отдела УМГБ по Новосибирской области мл. лейтенант Масягин.
Вопрос: „6 мая (год не указан, как будто это был© неделю назад — А. Б.) Вами было подано заявление — подтверждаете ли Вы его?"
Ответ:„Подтверждаю, что мною было подано заявление о том, что артист Магаданского театра имени М. Горького Португалов Валентин Валентинович занимался антисоветской деятельностью".
Вопрос: „При каких обстоятельствах Вы познакомились с Португаловым В. В., проживая в г. Магадане в 1943—44 гг., и Ваши взаимоотношения с ним в тот период времени? “
Ответ: „Впервые с Португаловым В. В. я познакомилась в апреле 1943 г. Португалов в это время часто заходил ко мне в Магаданскую центральную городскую библиотеку, где я работала, и брал для чтения разную литературу. На этой почве мы часто беседовали на различные темы. Впоследствии наши взаимоотношения стали настолько близкими, что Португалов стал посещать мою квартиру. Все время моего пребывания в Магадане мы с Португаловым часто встречались и здесь после моего отъезда из г. Магадана в г. Новосибирск он некоторое время поддерживал письменную связь. Личных счетов у меня с Португаловым не было и нет теперь “.
Чекист просит X. Пронину рассказать, когда и при каких обстоятельствах В. Португалов вручил ей то самое стихотворение, которое она приложила к заявлению. X. Пронина рассказывает:
„Из наших споров по этим (литературным — А. Б.) вопросам я замечала, что Португалов в своих рассуждениях высказывает нездоровые политические настроения, однако сразу же дать им должную оценку я была не в состоянии. Позднее, дату не помню, после майских торжеств в 1943 году, в один из вечеров, проведенных вместе у меня дома, Португалов сделал мне предложение стать его женой. На это я ему возразила, заявив, что это мое замужество может отрицательно повлиять на мое пребывание в партии, т. к. он, Португалов, отбывал наказание в исправительно-трудовых лагерях за антисоветское преступление. Одновременно я выразила удивление, почему Португалов, зная о моей партийности, и сам, будучи несогласен по ряду вопросов с политикой нашей партии — предлагает мне брак. На это мое недоумение Португалов ответил, что для него моя партпринадлежность не имеет значения, т. к. ему известно, что я ранее арестовывалась органами НКВД, и это дает ему основание мне доверять...“.
Нет, право, думаю я сейчас, вчитываясь в те далекие от нынешнего дня показания, совсем неплохие психологи поработали в магаданском УНКВД в 1937 году, если и пять лет спустя сам факт ареста Прониной мог быть надежной гарантией ее „инакомыслия", на которое можно было подлавливать простодушных влюбленных. Именно простодушных, потому что прикиньте, сколько времени прошло от момента знакомства Португалова с Прониной до дня, когда она отнесла Абрамовичу написаное В. В. стихотворение — да не больше месяца! И за этот месяц Португалов успел открыться перед своей „единомышленницей“ полностью, хотя что он знал о ней такого, что внушило бы ему доверие? Да вот только то, что X. И. тоже привлекалась и отсидела несколько месяцев в Доме Васькова.
Я пока еще не много знаю, как в каких ситуациях срабатывали в следующие полтора года эти, выданные X. Прониной магаданским УНКВД „гарантии". Но один такой случай назову.
Осенью 1944 года магаданское УНКВД начало следствие по делу „Колымской каторги". Группе заключенных, находившихся на ОЛПе „Больница УСВИТЛ" (23-й км основной трассы) , было предъявлено обвинение в попытке создать, собрать и переправить на материк книгу под названием „Колымская каторга", материалы которой изобличали бы бесчеловечные условия содержания колымских зека. В числе авторов книги были Е. Л. Владимирова, А. 3. Добровольский и В. А. Ладейщиков, еще четверо обвиняемых по этому делу составляли как бы „группу поддержки".
Следствие оказалось весьма эффективным. И, прежде всего, потому, что в его руках оказалась масса вещественных доказательств. Весь его ход давал понять, что оно располагало большим количеством агентурной информации, что „группа Владимировой", с момента ее возникновения, была под надежным колпаком, что в ближайшем окружении подозреваемых были люди, которых можно считать находившимися в сотрудничестве с сексотами.
Таким мог быть и М. Шульман, исполнявший на ОЛПе „Больница УСВИТЛ" обязанности руководителя агитбригады. Е. Л. Владимирова, видимо, доверяла ему: Шульман знал, по крайней мере, некоторые из произведений, которые должны были войти в книгу „Колымская каторга", и несколько таких произведений через В. Португалова (они были знакомы еще по совместной учебе все у того же В. Э. Мейерхольда) передал... X. Прониной, получив заверения, что она переправит их со своей знакомой в Ленинград, поэту Н. С. Тихонову. Нужно ли сомневаться в том, что если секретное сотрудничество X. И. Прониной с УНКВД было к тому времени, лету 1944 года, уже устоявшимся, эти стихи стали тотчас известны чекистам?
Особо замечательным во всей этой истории мне кажется то, что ни Пронина, ни Португалов — фактически соучастники в преступлении группы Владимировой — не были по этому эпизоду даже допрошены. Ну, с Прониной ситуацию еще как-то объяснить можно: к тому моменту, когда дело „Колымской каторги" стало расследоваться, она уехала из Магадана, хотя найти ее, конечно, никакого труда не составляло, в той же Анкете отъезжающего был указан ее будущий новосибирский адрес (а у УНКВД могли быть и другие источники), и когда потребовалось найти ее, чтобы допросить по делу Португалова, сделали это, вероятно, незамедлительно.
Ну да ладно, уехала — и бог с ней. Но Португалов-то никуда не уезжал, он, хоть и краешком, но замешанный в деле „Колымской каторги", под окнами у чекистов ходил — и не интересовал их совершенно. И это при всем том, что следователи с упоением допрашивали всех заключенных и вольнонаемных, знакомых с обвиняемыми, которые могли только слышать что-либо о крамольных произведениях.
Ну а теперь вернемся все-таки к делу, начатому против Португалова, и протоколу допроса X. И. Прониной:
„...тут же я высказала недоверие в искренности его любви ко мне, на что неожиданно для меня (Так ли уж неожиданно? — не удержусь я от вопроса. — Разве не похоже это на вполне спланированную провокацию? — А. Б.) Португалов в тот же вечер, не знаю из каких соображений, написал на бумаге сочиненное им стихотворение и дал мне, заявив, что это является доказательством искренности его отношений ко мне. В этот момент Португалов просил меня после прочтения стихотворение уничтожить".
Есть в этом эпизоде изрядная доля мелодраматизма, да и логика не совсем стройна, а потому и возникают сомнения в его достоверности.
Ну, право, что за мальчишество — крамольнейшее стихотворение собственноручно переписать и даме сердца вручить!.. Жест до безумия красивый — неужели Колыма В. Португалова к тому времени ничему не научила?
А далее и вовсе несуразица: преподнес стихотворение и просит его уничтожить. Так галантные кавалеры, кажется, не поступают.
В этом эпизоде достоверным мне представляется лишь то, что стихотворение X. Пронина от В. Португалова каким-то путем получила (от этого никуда не уйдешь), а вот как оно ей в руки попало — тут, как говорится, возможны варианты.
Португалов мог, в актерском порыве, в чаду страсти, под влиянием алкоголя (опять-таки варианты) прочитать ей это стихотворение. На что X. Пронина, будучи в данном случае слушательницей заинтересованной, настоятельно, неотвязно и так далее стала просить-требовать-умолять сейчас, сию минуту списать ей эти замечательные слова — чтобы выучить их наизусть. Допускаю, что со стороны расчетливой дамы, находившейся в тот момент при исполнении служебных обязанностей, был допущен и некоторый шантаж — „сделай это, дорогой, если ты меня любишь, а я как только выучу, собственноручно уничтожу эту бумагу или верну ее тебе".
Так, мне кажется, эта история выглядит правдоподобнее.
Но послушаем X. Пронину дальше:
„Считаю необходимым отметить, что я в тот период времени страдала болезнью почек и в тот вечер у меня открылся сильный приступ (а разве это не замечательный предлог, чтобы задержать текст у себя: не сейчас же я буду его учить, видишь, дорогой, как мне плохо — А. Б.), поэтому переданное Португаловым мне стихотворение я не могла осмыслить и только на следующий день прочла его и убедилась, что стихотворение это носит явно контрреволюционное содержание, т. к. в нем Португалов в резко-оскорбительной форме поносил вождя народов, партию большевиков, политический строй в СССР и внутреннюю политику Советского правительства.
Учитывая, что умолчать об этом было бы преступно с моей стороны, как члена партии, я решила об этом немедленно написать заявление в органы НКВД, что я и сделала 6 мая 1943 года, передав свое заявление вместе с названным стихотворением Португалова в Управление НКВД по Дальстрою.
Помню, что эти документы от меня принял начальник отдела УНКВД т. Абрамович, который предложил мне ничего Португалову об этом не говорить и назавтра зайти к нему в Управление НКВД. При моем повторном посещении т. Абрамович возвратил мне это стихотворение и велел отдать Португалову (обратите внимание, читатель, на это выражение: „велел отдать", наверное, оно характерно для отношений, которые существовали между X. Прониной и этой организацией — А. Б.). Когда после этого я увидела Португалова, это стихотворение было уничтожено. Кто уничтожил его: я в присутствии Португалова, или Португалов в моем присутствии, сейчас точно сказать не могу".