„Рапорт", признаться, обескураживает. Остается только гадать — всерьез это упражнение в остроумии или в насмешку?
Но у Геммы Ивановны и восприятие Рапорта преломляется через призму семейной атмосферы. Дочь рассказывает:
„Я очень любила рапорт. Я его забыла дословно, помнила только последовательность событий и то, что мы с Арктуром в нем отражены. И еще я помнила, что рапорт написан был в стихотворной форме, былинной. Но прочитала я его вновь только в Москве в октябре 1994 года в зале Российского центра хранения и изучения документов новейшей истории (бывший Институт марксизма-ленинизма). Серое монументальное здание в пять этажей, на фронтоне которого три барельефа вождей-основоположников — Маркса, Энгельса, Ленина. Дом известен под названием „у трех слепых", т.к. глаз у барельефных голов нет...
Я ждала две недели „Личное дело Язева И.Н.“, пока его везли из Йошкар-Олы, где хранятся все совершенно секретные дела жертв партийного контроля.
Когда получила папку, первым делом стала искать рапорт. И нашла копию — примерно четвертый экземпляр, видимо, тот, который услужливо предоставил партийным органам НИВИТ.
Прочла и переписала Рапорт. И вспомнила, как он писался. Папа, в душе — поэт, восторженный мечтатель, действительно испытывал восторг: долго работать над постижением тайны, и вдруг она раскрывается, как занавес в театре!
Я помню, что экземпляр научной работы о Полюсе, выполненный на пишущей машинке, с графиками, таблицами, чертежами, выполненными от руки, положен был в красивую коленкоровую папку.
Брату тогда было 14 лет, благодаря маме, которая имела вполне классическое рисовальное образование, брат прекрасно чертил и рисовал. И по просьбе папы Арктур нарисовал замечательную картинку: на первом плане спиной к нам сидит за письменным столом с бумагами папа в свете нашей любимой лампы под зеленым абажуром, в центре композиции — мрачный Полюс, старик с большой бородой; справа от него в перспективе стоит Волопас — Арктур — в овечьей шкуре, опершись на посох, слева — Северная Корона, Гемма с распущенными волосами в венце из пяти звездочек. И Рапорт и рисунок были вкладышем в папку с работой. Но были ли они вложены? Не знаю...
Было бы смешно и грустно, если бы ученый Язев всерьез написал Сталину письмо о „своих достижениях" в „форме, соответствующей эпохе". В отцовском рапорте — и ирония, и трогательное признание в том, что вся жизнь астронома Язева вместе с его детьми и его открытием подошла к дилемме: узнают ли о его Труде люди, воспользуются ли Им, или утянут Его в небытие Рутина и Невежество.
И не конкретный это человек „рапортует“, а сама Наука обращается к пониманию.
Используя опыт и стиль предшественников, отец как бы передавал духовное наследие потомкам. Это эстафета поисков истины. Слишком громадна величина Полюса, чтобы сражаться с ней в одиночку. Нужна солидарность эпох и национальностей, так как одиночек, не вооруженных научными знаниями, Полюс уничтожает. (Пример с лагерем Папанина ).“
Вот и такая трактовка возможна.
Но и она оставляет место недоумению. Выпуская рапорт „в люди", Язев все-таки абсолютно не понимал, „какое, милые, у нас тысячелетье на дворе“? То звезды считает, то свеклу сажает, а что там, между небом и землей, чем инквизиция пробавляется — ему и невдомек?
И в рапорте и в объяснениях с партией Язев ссылается на Кеплера.
Да, гениальный Иоганн Кеплер, нищий императорский астроном, „первый из людей постигший великую логику движения планет", ко всем прочим своим исключительным данным обладал еще и незаурядным литературным дарованием. Этот, по определению Эйнштейна, „несравненный человек" оставил потомкам, кроме классических законов, и замечательные образцы научно-художественной прозы.
К таковым относят, в частности, сочинения „О шестиугольных снежинках", „Разговор с звездным вестником", „Сон", отрывок из гороскопа „О себе"... Но, если верить издательству „Наука", эти сочинения Кеплера впервые опубликованы на русском языке в 1982-м году.
Зато наверняка в библиотеке Язева была книга Кеплера „Стереометрия винных бочек", изданная в нашем отечестве в 1935-м году. Здесь, кстати, во вступительной статье сообщается, что „значительная часть рукописей Кеплера принадлежит сейчас Советскому Союзу и хранится в Пулковской обсерватории. Они были приобретены Академией наук еще в 1775 году".
А отсюда следует, что Язев вполне мог читать изящные сочинения Кеплера на языке оригинала. Ибо астрономическую свою молодость Иван Наумович провел именно в Пулково. („6 марта 1926 года я был единогласно избран адъюнкт-астрономом Пулковской обсерватории"). Звезды и книги, небо и огород уживаются, по-видимому, лучше, чем астрономы и общество. Рукописи Кеплера, несомненно, очаровали новичка.
Представляя широкой публике научно-художественные произведения Кеплера в 1982-м году, комментаторы замечают:
„Местами кажется, что Кеплер пишет пародию, высмеивая схоластические построения и фантастические измышления своих коллег. И здесь же рядом, нас изумляют блестящие догадки и гениальные прогнозы, приближающие его высказывания к современным воззрениям на геометрию и природу кристаллографических структур". (Это о „снежинках". Сочинение Кеплера о Марсе, которое так часто упоминает Язев, мне пока не удалось отыскать в библиотеках).
Кеплер неподражаем. Но желание подражать ему испытали, вероятно, многие, восхищаясь совершенством формы и глубиной содержания кемеровских сочинений.
Язев дерзнул — и... Мы знаем, что из этого вышло.
Но только ли в том беда, что у Язева текст получился ни научный, ни художественный, а — скажем прямо, — сомнительного вкуса текст, неумелый, с претензиями?
Беда — в посвящении. Хотя именно в этом — и только в этом — „рапорт" Язева сравним с сочинениями Кеплера. Тот нередко снабжал свои произведения посвящениями и многословными и славословными.
Например:
„Славному придворному советнику Его императорского величества господину Иоганну Маттею Вакчеру фон Вакенфельсу, золотому рыцарю и прочая, покровителю наук и философов, господину моему благодетелю" („Новогодний подарок или О шестиугольных снежинках").
Или:
„Светлейшему господину Максимиллиану, властителю Лихтенштейна и Никельсбурга, властителю Рабенсбурга, Гогенаугена, Буттавица, Позерица, Неограда; советнику, камерарию и конюшему священного цезарского величества и т.д., а также знатному и благородному господину Гельмгарду Иоргеру, господину Толлета, Кепбаха, Гребинга, Герналя, Штейерэкка, Эрлаха; владетельному барону Крейсбахскому; наследному провинциальному дворовому магистру Верхнеавстрийского эрцгерцогства, придворному советнику священного цезарского величества и теперешнему представителю от баронов названной провинции, государям моим всемилостивейшим... преподнести вам новогодний подарок из моих соображений". („Стереометрия винных бочек". Полное название некогда нашумевшей работы длинно — почти на страницу).
Так что, давняя это у астрономов традиция — искать расположения сильных мира земного льстивыми посвящениями своих мало кому понятных „соображений".
Вот и Иван Наумович изладил свой „новогодний подарок". И ему даже проще было, чем Кеплеру в раздробленной на герцогства и земли Европе. „Великому вождю. Другу науки и прогресса товарищу Сталину". Емко и ясно.
Увы, никакие самые цветистые посвящения не спасли Кеплера от нищеты и житейских невзгод. Император (сам будто бы едва сводивший концы с концами) жалования своему гениальному астроному и математику не платил годами, и великий Кеплер добывал средства к существованию выпуском астрологических календарей.
И утешал себя: „Лучше издавать альманахи с предсказаниями, чем просить милостыню".
И убеждал себя: „Астрология — дочь астрономии, и разве не естественно, чтобы дочь кормила свою мать, которая иначе могла бы умереть с голоду?".
(Повезло, можно сказать, Кеплеру: хоть за астрологию не преследовали. А попробовал бы Язев подарить гороскоп секретарю обкома или академику-оппоненту... Не говоря уж о возможном источнике дохода...).
Посвящения не помогли Кеплеру.
Посвящение, по-видимому, и подвело Язева.
Загадочна, правда, эта пауза в два с половиной года. Возможно, в каких-то еще более заветных архивных закромах хранятся бумаги, способные в деталях высветить запуск машины уничтожения. Но и без них новосибирская история мало что теряет в выразительности.
Одна эта готовность „коллектива" к мгновенному превращению в стаю преследователей чего стоит...
Есть, однако, повод и для радости: Язева все-таки не посадили (а могли бы запросто), все-таки дали работу по специальности, да еще и в другом городе. Переезд — дело хлопотное, но в описанной ситуации скорее все-таки благое: новые люди, новые отношения.
Власти, видимо, не усмотрели в „аллегории" опасности свержения строя.
Хэппи-энд — по сравнению с миллионами иных куда более мрачных судеб?
Возможно. Если бы еще Язев перестал быть Язевым...
Итак, дали работу. Но не на лесоповале — в обсерватории. И с переменой декораций и партнеров. Чего, кажется, и желать после случившегося...
Уповал ли Иван Наумович на обретение душевного покоя и относительного житейского благополучия, покидая место катастрофы? Давал ли себе зарок „не высовываться", не превращать себя более в живую мишень для коллективной охоты?
Отрекся ли с покаянием от дерзких своих притязания на научное открытие, на революцию в понимании отношений Земли с космосом? Угомонился? Раздавлен? Разрушена личность до основания?
Говорит и показывает иркутская „протоколиада". (Да простится мне неуклюжее это, но такое уместное словообразование).
Что представляла собой „единственная в Сибири и на Дальнем Востоке" обсерватория иркутского университета?
Из отчета за 1949-й год. (Именно з этом году Язев и становится директором обсерватории):
„Астрономические определения выполняются пассажным инструментом Бамберга... Инструмент старый, изношенный. Цапфы испорчены коррозией. Микрометр малый. Гнездо микрометрического винта в каретке сильно разработано и винт имеет большой люфт. Зимой имело место сильное обледенение контактного кольца микрометра, что заставляло прекращать наблюдения...