И год за годом он упорно добивается включения темы -в планы научно-исследовательских работ обсерватории. Только слово „космические" выпадает из названия. В плане на 55-й год записано: „Вычисление координат земного полюса... Стоимость работы 5000 рублей. Госбюджет".
Зарабатывал бы астрологией — избавил бы госбюджет от такого расхода.
Но госбюджет и так не пострадал.
В уже упомянутом отчете за 55-й год в разделе „Работа над индивидуальными темами" по поводу „земного полюса" сообщается: „Тема не продолжена по причине болезни и последующей смерти И.Н. Язева".
Выбыл...
А судьба его труда, его идей, его прозрений?
Просвещая партколлегию, секретарь партбюро НИВИТа так объяснял обращение Язева к Сенеке за злосчастным эпиграфом:
„Смысл этого эпиграфа таков, что только последующие поколения смогут понять всю глубину и величие открытых Язевым истин". Действительно, из высказываний самого Ивана Наумовича видно, что он верил в непреходящую ценность своей работы.
И настроение у него по окончании исследования было отменным. Достаточно вспомнить „предисловие" — с ликующим заключением: „дайте мне координаты небесных светил...“
Автор несомненно упоен собственными результатами.
Почему бы и нет? Мог же Пушкин восхититься собой, закончив „Бориса Годунова". Или эта легендарная „эврика!“ Архимеда, которую он якобы победно выкрикивал, пробегая голым по улицам Сиракуз...
Счастливое состояние. Только ли гениям дарованное? Только ли гениальным прозрениям сопутствующее?
Разве фанатичный изобретатель вечного двигателя или неистощимый графоман не знают парений победного духа?
Риторика. Праздная риторика.
Однако — не такая уж праздная, если Язев — из ряда „чудиков", самозабвенно творящих чепуху.
Книга, о которой шла речь, — библиографическая редкость. Принадлежит она Валентину Ивановичу Соханю.
Валентин Иванович — старший научный сотрудник новосибирского Института метрологии. Представляясь, добавил: „астрометрист“. Мысленно перевожу — „звездочет". Не точно, но доходчиво. Точнее — астрономические измерения.
Сохань поясняет:
часы не определяют — часы хранят время. Чтобы их правильно поставить, нужно наблюдать звезды.
Стало быть, коллега Язева. Стало быть, как стихи может читать таблицы, графики, формулы. Если и не как стихи, то, во всяком случае, понимает язык, на котором написано „движение земного полюса".
Откуда у него книга? И тут свой сюжет. Затейливая вязь отношений, интригующая, мистическая.
Впервые Валентин Иванович увидел книгу в Благовещенске, на широтной станции, где работал после окончания НИИГАиКа. На книге — пометка-приговор: „пора в утиль". Рука начальника станции Б.А. Орлова (сына того А.Я. Орлова, который и был главным противником „язевской теории").
Сохань успел заинтересоваться содержанием работы, но не сумел завладеть книгой. Волей начальника труд Язева был изъят из круга чтения сотрудников станции.
Запретная книга, конечно, запомнилась. И спустя несколько лет, уже в Новосибирске, Валентин Иванович упомянул о ней в разговоре с А. Г. Флеером, „основателем новосибирской службы времени".
Тем самым, „молодой и свежий ум" которого успел порадовать Ивана Наумовича признанием и поддержкой.
От Флеера Валентин Иванович и получил подарок. Книга с дарственной: „Многоуважаемому Арнольду Григорьевичу Флееру от автора. 2.1.54. И.Язев".
Уже умер Сталин. Но еще не выступил Хрущев.
Уже недолго остается жить Ивану Наумовичу, но он еще, видимо, пытается продлить жизнь немногих уцелевших экземпляров уничтоженного тиража, помещая их в хорошие руки.
И что с ними, с этими дареными экземплярами? Кто-то в страхе уничтожает? Кто-то прячет подальше? Кто-то подпитывается тайком плодами чужого ума, чужими озарениями?
Неизвестно. Чуда не происходит. Имя Язева не восстает из пепла в ореоле мученика, затравленного мракобесами. И с запоздалым признанием первопроходческих его заслуг мир не торопится.
Валентин Иванович проштудировал Труд Язева и считает это исследование смелым, оригинальным, плодоносным. По его мнению, „Язев первым указал аргументы зависимости движения земного полюса от влияния тел солнечной системы. И таким образом поставил задачу о создании модели Земли, сам того не зная“.
Но глубину трагедии Язева Валентин Иванович видит не только в уже известных нам обстоятельствах, а й в уровне знаний того времени.
— Его действительно никто не понимал, никто не хотел слушать, — говорит Сохань. — А его идеи и расчеты по тем временам несомненно революционны. Критика Попова необоснованна, эту ругань и всерьез принимать нельзя. А академик А.Я. Орлов, затем его сын Б.А. Орлов категорически отвергали попытки Язева дать новую трактовку движения полюса. Работа же безусловно приоритетна и богата идеями. Но... драма Язева-исследователя в том, что он не мог тогда представить себе картины полностью: еще не было представления о неравномерности вращения Земли. Уверенно о ней начали говорить в начале шестидесятых. Если бы Язев имел эту компоненту, он бы, вероятно, создал действительно неуязвимую теорию. Были же известны только X и У — координаты полюса. Язев преждевременно начал делать обобщения. На основании эмпирической зависимости, без понимания физических причин. И, тем не менее, его работа — не заблуждение, не ложь, это опережение , что никогда даром не проходит. В мужестве же, по моему, Иван Наумович превзошел Галилея. Галилей после отречения сказал — „а все-таки она вертится! “. Язев же и ради докторской отказался признать свою работу бредом. Рассказывают, что от него этого требовали.
Опускаю из монолога Валентина Ивановича попытки объяснить :мне поведение икса-игрека, точность язевских расчетов, красоту язевских формул (до которых будто бы только сейчас доходят одиночки, вооруженные и новыми знаниями и новейшими компьютерами, и не снившимися звездочету с его арифмометром и полюсографом), смысл его вычислений и наблюдений.
Недоступно. Да и не надо. Не мое это дело. А какое мое?
Эти документы нашли меня сами. Душа включилась.
Сострадание, боль, недоумение и — надежда.
Надежда на интерес к поискам и результатам Язева — новое-то поколение отечественных астрономов не обременено старыми страхами, старыми догмами. На реабилитацию имени ученого — пусть, может быть, чудака, но не „проходимца" же!
По словам Соханя, Флеер так отозвался о Язеве: „серьезный человек, но с причудами".
И еще, говорят, имела когда-то хождение карикатура — Язев с бородой (а он ее никогда не нашивал), к бороде привязан Полюс, и Язев вертит полюсом как хочет, мотая бородатой головой.
Пусть карикатура, пусть шаржи, пусть рассказы о причудах — это объем, это жизнь, а не глухое забвение.
По определению Соханя, „орловщина" обеспечила трудам Язева погребение. И очернение, надолго пережившее самого исследователя. Но все же, все же... Почему зав. кафедрой Язев оказался так одинок в выпавших на его долю испытаниях, понято можно. Сложнее понять — и объяснить, почему так одинок оказался астроном Язев в жизни после смерти.
Вера в свою научную правоту, упование на оценку потомков — может быть, это последнее, чем держался затравленный астроном, в инсультно-инфарктной беспомощности диктуя больной жене отчаянные защитительные письма в высочайшие инстанции.
Неужели астрономическое сообщество так же единодушно, как партийная организация образца 48-го года? И так же равнодушно к судьбам идей, как та — к судьбам людей?
Ни цитаты, ни сноски, ни упоминания — долгие десятилетия. (Но при этом В.И. Сохань находит „тень Язева“ в некоторых современных научных публикациях). Хоть бы критическое, да осмысление. Хоть бы справочная, да память. Хоть бы обзорный, да набросок „творческого пути".
Глухое молчание. Не было такого астронома. Идеи по-прежнему пугают? Все еще „опережают" ученую мысль? Или, напротив, так органично освоены и усвоены, что и первородство уж никого не волнует?
В какой-то момент мне показалось, что все проще. И горше.
Нашла объяснение, как будто бы даже убедительное. Да это же чудной рапорт играет роковую роль в посмертной судьбе ученого: пережила Ивана Наумовича репутация „несерьезного" человека.
Беспечная „аллегория" не только затмила сам труд, но и убила интерес к теории Язева.
Вот оно каково — шутить с вождями...
Оставалось поставить точку, прокричав напоследок во вселенную: несправедливо!
„Ан вселенная — место глухое"?
Вселенная — возможно. Зато Земля людей не устает познавать себя в самых неожиданных притяжениях, отзвуках, скрещениях.
„Объяснение" мое оказалось не более чем жалкой попыткой выбраться из тупика необъяснимости. Гемма Ивановна привезла из Иркутска, кроме „протоколов" и „отчетов", такие строчки, без которых теперь я уж и не представляю этого печального повествования.
Обращаюсь к письму, положившему начало трудно представимой переписке.
„...Занявшись биографией пулковского астронома М.М., а затем историей Службы Времени и Бюро долгот ГАО, я приобрела интерес к фигуре Ивана Наумовича, судя по публикациям и фотографии, найденной в архиве, — человека весьма незаурядного. Не откажете ли Вы в любезности предоставить некоторые сведения?". (Декабрь 1989 года).
С такой просьбой к иркутскому астроному Арктуру Ивановичу Язеву обратилась из Пулково математик Наталия Борисовна Орлова.
Она еще ничего не знает про сцепку „Язев-Орловы“ и безмятежно выполняет долг человека, увлекшегося историей отечественной науки.
Знала бы — предпочла бы не собирать „сведений" об И.Н. Язеве?
Ведь это дочь того самого Б.А. Орлова, который приговорил труд Язева к списанию в утиль.
И, соответственно, внучка того самого А.Я. Орлова, который... Смотри, как говорится, выше.
Письма Наталии Борисовны, даже по выдержкам (с которыми меня познакомила Гемма Ивановна) — искренние и глубокие, отвечают на этот совсем не праздный вопрос.