Только Януария Глория Суосон не было нигде не видно и не слышно. Бежать было тяжко. Проклятая пилочка в сердце причиняла просто несусветную боль. Я очутился в каком-то полутемном грязном дворе. Передо мной чернел какой-то корявый забор. За спиной раздавались по лестнице гулкие шаги.
Я обернулся. Полиция? Нет это, тяжко топая, пачкая кровью перила и ступени, бежали за мной, а, может, улепетывали мертвецы. И муж с топором в затылке, и Вова с ножом во лбу, и совокупляющиеся в позе шашлыка на шпаге.
— Сюда, сюда, — вдруг крикнул знакомый голос от забора. Я улыбнулся и узнал Алима. Приблизился.
— Давай подсадим, — произнес рядом Агасфер.
Их речь была какой-то косноязычной. И немудрено. Приглядевшись я разобрал, что обоим мешали говорить вываливающиеся изо рта фиолетовые языки, а пальцы их все невольно тянулись погладить странгуляционные борозды на шее.
— Давай подсадим, — предложил и Алим. — Через забор и ты уже там.
— Где? — спросил я удивленно.
— В России. Где же еще?
— В какой России? Очумели что ли? Нет такой страны.
— А больше некуда.
— Но я не хочу! Нет никакой России!
— Хочу — не хочу, есть — нету. Алимчик, чего с ним больным разговаривать. Давай: раз, два…
И я, истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор[146].
За забором не было пропасти. Зато была свалка.
ГЛАВА 8
Серое унылое небо простиралось над всей Россией. Конца и края ей не было видно. Не считая забора за спиной.
Чертыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться между угрожающе торчащими из бетонных обломков кусков железной арматуры. Ноги с трудом выбирали куда ступить в кучах гниющих отбросов, старой обуви, ржавых труб и еще не разберешь чего. Кое-где пробивались лишь полынь да крапива.
Долго ли, коротко ли, но выбрался я на пыльную дорогу. Как раз к автобусной остановке. На ней — никого. Я подождал. Никого. До рези в глазах вглядывался в туманный горизонт, но автобус так и не появился. И на остановку никто так и не подошел из людей.
Я двинулся по дороге куда-то. Все равно. Я даже не удивлялся обилию отрицательных частиц вокруг. Окна не светились. Я напрасно вглядывался в них, силясь увидеть хотя бы единственное в мире лицо. Напрасно. Автобусы не ходили. Троллейбусы не ходили. Метро не работало. Никто не выгуливал ни единой коляски с ребенком, ни единой собаки. По газонам не ходили. Цветы не рвали. Не торговали. Не воровали. Не любили. Не ненавидели.
Ни одного человека.
Хотя как ни одного? А я? Я ощущал себя — одной рукой другую, осмотрел ноги, дотронулся пальцем до носа. Все было в наличии, все существовало. Только очень больно было в груди. Проклятая пилочка для ногтей зашла так глубоко в сердце, что ничем ее оттуда невозможно было достать. Ну хотя бы, Господи, утолить боль.
И тут — О чудо! Мои молитвы! Никого, никого, но на углу коммерческая палатка работала.
Я тяжело доковылял до нее, нашел в кармане завалявшуюся банкноту в десять фунтов стерлингов и сунул в окошко.
— Браток! Я не могу больше выдержать. Чего-нибудь болеутоляющего, пожалуйста.
Банкнота без единого звука исчезла и взамен появилась небольшая бутылка с прозрачной жидкостью. Не взглянув на этикетку, я живо свернул металлическую пробку и жадно присосался к горлышку так, словно целовал. Вкус был какой-то обжигающий и непонятный. Но стало теплее, стало легче. Боль ушла куда-то вглубь, затаилась, затихла. Мне даже послышалось, что совсем рядом зачирикала птица, простой настоящий воробей…
А потом все исчезло. Словно все кончилось. Или все только стало по-другому? Или это пошел какой-то бред?
Да, скорее всего бред и фантазия. Эйфория и анестезия.
Я увидел перед собой увитый буйной, несдержанной зеленью столб. А рядом другой. Между ними полукруглое соединение. И все в плюще, диком винограде и лианах. И надпись… Боже мой, вот он — «Ботанический сад»! А кругом и повсюду, за решетчатой изгородью и перед ней: пальмы, кедры, сосны и древовидные папоротники. Цветы одуряюще пахли. И где-то невдалеке шумело море.
Только все это выглядело как-то не совсем правильно. Что-то мешало, искажало. Ах, вот в чем дело — атмосферные осадки. Только были они тоже не совсем правильными. Снег? А почему тогда тепло?
Перед входом в Ботанический сад стоял пивной ларек. Перед ларьком — небольшая очередь. Ну буквально три-четыре человека. Только все застыли в одном отдельно вырезанном кадре.
Не шевелилась все менее зеленая и все более серая листва. Не шевелились седеющие на глазах люди в очереди. А на переднем плане стояли две фигуры, зафиксированные в момент, когда они протянули друг другу руки. Но еще не успели дотянуться, коснуться. Оставалось совсем чуть-чуть.
В одной из фигур я узнал себя, и без того седого. В другой я, наконец-то, увидел, наконец-то, нашел ее, которую искал всю жизнь, всю короткую жизнь, уместившуюся в 6 октября 1990 года. И она седела на глазах. И ее прекрасные черные волосы покрывались серым налетом. И такое живое красивое лицо мертвело.
Я понял, в чем было дело. Сверху шли атмосферные осадки, сверху шел не дождь, не снег, а пепел. Легкий серый пепел.
Какие-то огромные непостижимые сейчас там курили. Они не замечали нас. Они послали самого молодого за пивом, а на нас им было наплевать. Курили и стряхивали пепел сюда.
Он летел часто и обильно. Кедры и пальмы покрывались густым одеянием. Только это совсем не было похоже на зиму и Новый Год. Это было похоже на то, что все очень страшно. Это все заглушало боль, но не лечило.
Я стоял, время от времени стряхивая пепел с головы и плеч, и ждал — что же еще будет?
А дальше вдруг неожиданно для всех грянула музыка. Нет, не музыка, а землетрясение.
Тот бесконечный, фундаментальный фортепьян, на котором держалась наша плоская горе-земля, со всеми ее мифическими слонами, людьми, правдами, руками, полными ласк, глазами, полными слез, устами, полными лжи; тот бесконечный фундаментальный молчаливый фортепьян не в силах был больше молчать и заиграл сам собой.
И это была божественная музыка, гораздо сильнее человека и всех его творений. Эта музыка доходила до неба и грозила ему. Музыка, которую ни описать, ни слышать человеческому уху было невозможно, сотрясала неустойчивую плоскую Землю. Она дрожала и вибрировала в предконечной судороге.
Пепел повсюду осыпался. А под пеплом уже не было никакой основы. Все истлело. Осыпались в жалкие кучки кедры и пальмы, столбы и решетки, ларек и очередь.
Все осыпалось. И только эти две фигуры — моя и ее — все стояли, все протягивали друг другу руки и никак не могли дотянуться.
1993
Андрей Измайлов
ВИЛЛС
А я как раз тогда купил тюльпаны. Вернее, не тюльпаны, а шел я в гости. Правда, в гости она меня конечно не звала. И моя, как я полагал, будущая теща убедительно говорила про библиотеку, про всего две недели до вступительных, про „как с утра, так не поднимая головы в библиотеке". А потом я слышал в трубке шепот: „Еще скажи — вечером я у портнихи". Тогда я бил челом в телефонную трубку — мол, в какой хоть библиотеке?! И давал отбой, когда они начинали шепотом совещаться между собой.
Вот тогда я и пошел к ней в гости. Нет... Еще до того я в этой самой будке пачку сигарет нашел. На приступочке телефонной чего только не оставляют! Самвел там однажды авторучку с золотым пером нашел. Да я сам однажды в такой будке свой портфель забыл. И не нашел потом. Кому он понадобился?
А тут — сигареты! Всего семь штук в пачке, но тоже могут пригодиться, если я сейчас к ней в гости.
Брюки дома надел белые и пошел. Думаю, появлюсь со скорбным лицом и сигаретой. Нервно так... Вот интересно — на ее реакцию посмотреть!
Донес свое скорбное лицо до скамейки, которая напротив подъезда, и сел. Нет, не пойду в гости! Там Гливанна. Зачем ее во вранье уличать? Подневольное же вранье. Она меня потом невзлюбит очень. А с тещами надо хорошие отношения поддерживать. Пусть даже с будущими.
И вот я сижу, смотрю на дверь ее подъезда. Снег тополиный летает и на мою причесанную голову оседает. Голуби грумкают. В лужу посмотрелся — пух на голове. Как в пионерском лагере. Когда подушками из-за Томки подрались.
Нас тогда двое с Самвелом было, а их из первого отряда — орава целая. Это давно очень было, еще в шестом классе, еще когда я из Баку не уехал. А потом меня вожатая на всю ночь выставила на веранду. И Самвела. Как будто мы начали!.. Ну, простояли, за животики похватались, друг на друга глядючи — в перьях подушечных.
Вот такая точно физиономия. И никакого горького мужского упрека в глазах нет. В общем, не то, что нужно. Не загрызет Вику совесть. Я тогда стряхиваю с головы весь пух. Опять в лужу смотрюсь — тщательного пробора как не бывало. Тогда так! Зубы стискиваю, глаза делаю „зарежу, зараза!" Мне Самвел показывал. Он так Томку очаровывал... И достаю еще сигареты. Те самые. Они индийские. Пачка желтая с красным. И написано — „WILLS". Сойдет. Внушительная пачка. Достаю штуку. Поджигаю. Кисло, противно. Тоже сойдет! Чем противней, тем больше к моему настроению подходит.
А Вики все нет. Намучился с этой „виллсиной", щелкнул в урну. И урна потихоньку дымить начинает. Я сижу со стиснутыми челюстями — они уже ноют. Надоело страдать. Думаю: когда урна перестанет дымить и полыхнет, то пойду. Загадал. А она не полыхает. Не мотоцикл же...
Это тоже давно. Тоже в Баку. Самвел устроил. Тоже пух тополиный был, но намного больше. Самвел спички чиркал — в этот пух бросал. Сразу „пых-х!“ — волной проходило. И нет пуха. Даже пепла нет. Там сосед наш, Иса-бала, мотоцикл поставил, и с мотоцикла натекла лужица, горючести разные. С тополей сыплется вокруг и везде. В эту лужицу тоже. Самвел совсем даже в другую сторону спичку бросил. А волна пошла — и сразу „пых-х!“ Он, мотоцикл этот, прямо как в кино горел. Самвел тогда три дня у меня ночевал. Потому что Иса-бала у Самвела дома три дня ночевал, поджидал.