Но тут же себе говорю, что друг Самвел, наоборот, хочет, чтобы Томка провалилась и в Баку вернулась. Я ему своим ,,Wills“-OM только все испорчу. Так что пусть будет все как будет!
А как будет? С Викой, например, как будет теперь? Объяснить? А ей, между прочим, мои объяснения и не нужны. Ей только лучше: отстал наконец-то! А я не отстал!!! Я друга из Баку встречал!!! Тюльпанами забросал по совету мутанта небритого! Да-а... Теперь я этого бакинского друга еще на экзамены буду сопровождать, город показывать. И в Летний сад гулять водить. Наблюдать, как мосты разводят — ей очень хочется посмотреть. Так она маме говорит.
Вообще-то ей очень серьезно готовиться надо. Вот и готовилась бы! Мне, между прочим, тоже... Да! Вот именно. Тоже надо готовиться!.. Сочинения она боится! А я не боюсь?! Больше четверки никогда не зарабатывал. Это Вика у нас большой специалист по сочинениям. И не только на тему „я в библиотеке, я у портнихи", но и на любую вольную.
Вот! Это мысль! С немецким у меня — порядок. Еще когда отец там служил, мне всего-то четыре года было. Нахватался. Очень восприимчивый возраст. А мама уже дырку мне в голове сделала: „Решить не можешь, куда поступить! Уже две недели до вступительных!“ Про военное училище она потихоньку от отца и слышать не хочет. Ни за что! На всю жизнь, говорит, ей одного командира хватит. А вот иностранно-педагогический... Раз, два, три, четыре, пять! В школу мы идем опять! А что?! Главное, с Викой на одном курсе. Вместе учиться. Не надо будет ее к телефону добиваться и маяться, под каким соусом к ней в гости сходить. Сокурсники, одним словом.
И даже теперь уже можно — не на улицу бежать, по автомату конспиративно звонить, а прямо из дома. Повод? Помогла бы грамматику подтянуть, а то сочинение... Не по телефону же ей меня подтягивать? Только очно! Так что... чем не повод? Чтобы звякнуть. Заодно и прозондировать, как Вика отнеслась к недавней картинке во дворе.
Грамматику, правда, за две недели все равно не осилить, но „Wills" мой на что?! Толку от него пока никакого, кроме негативного, но... И надо бы его, кстати, запрятать. Отец вот-вот явится. Его ждем — долма уже готова. Уже слышу — Томка кричит: „Иди, попробуй! “
И я пробую. Звякнуть. Верчу в руках пачку желтую с красным, гудки слушаю. Потом слушаю Вику. Сама подошла: „Н-ну?“ Я по ее „н-ну?“ понимаю, что она как-то догадалась: это я. Междометие ее получается какое-то очень-очень равнодушное, постороннее. Не холодное, не прохладное, а так... комнатной температуры. Никакое.
И я вместо того, чтобы бодро и независимо спросить коллегу по абитуре, когда первый экзамен, и что там вообще требуется, и не могла бы помочь по сочинению... Вместо этого я начинаю что-то гундить, мямлить, уставившись в свою пачку. Потом героически справляюсь с собой и... ляпаю:
— М-м-м... Тут у меня вопрос возник... М-м-м... Ты в английском хорошо... Так вот... Что такое по-английски „Виллс?"
Вот дурак!
Она все тем же комнатнотемпературным голосом отвечает:
— Вилл — желание. Окончание „с“ — множественное число. Еще есть вопросы?
Я как-то гнусно хихикаю и говорю:
— Не-ет...
И трубка мне отвечает:
— Пип-пип-пип-пип...
Снова пачку шебаршу и бормочу:
— Желания, значит... Ну, правильно. И в немецком почти так же. Воллен. Хотеть... Значит, желания... Ну-ну, желания так желания. Ничего себе! Желания...
И Томка врывается в комнату, кричит:
— Ну, что?! Есть будешь?! Или тебя на аркане?!
Я успеваю запихнуть пачку под мышку и преувеличенно плотоядно ору:
— А где тут моя родная бакинская долма?! А вот я для нее сейчас емкость освобожу! Пардон! — И прыжками в туалет.
И пока Томка сконфуженно фыркает, а мама ей сокрушается, как я разболтался, встаю ногами на унитаз и выкуриваю в отдушину „виллсину“, то есть...
Поживем — увидим!
*********************************************************
Живем. Видим. Год, два... Десять, двенадцать... Да-да, двенадцать лет — и как не бывало! Особенно когда они уже позади, а не еще впереди. Позади, а все как вчера произошло. Что? А все. И сигарет в пачке ,,Wills“-a убавилось...
Так и не курю. Тем более, Минздрав предупреждает. Тем более, как отец говорит, собой надо владеть. Вот я почти двенадцать лет собой и владею.
Только когда уж совсем припечет, запираешься в комнате и от мебели к мебели мечешься, как шарик воздушный. Который надули, но ниткой не прихватили и выпустили.
Впору на стенку лезть. И я лезу. И там, на самой крыше престижной стенки „Людовик“ нащупываю пачку. Она вся в комьях пыли, как в тополином пуху — таком же, какой был тогда, летом, давно. Давно не лазал. Давно не припекало. И в пачке ,,Wills“-a насекомно шуршат, наружу просятся две последние штуки, прямо-таки требуют!
Наружу — так наружу... Чирк! Пх-х-пх... Тьфу, гадость!
— Слушь, ты чего хочешь?!
Ага! Проявился! Виллс многомудрый! Выстроился из дыма! Восстал из пепла! Чуткий ты мой! Заботливый! Двенадцать лет сам улавливал, а теперь не уловить?! Сам решил возникнуть и спросить, чего хочу?!
Ничего не хочу! Просто курю! Потому что собой не владею! Понял, нет?!
Он-то понял! И его „что хочешь?" совсем не похоже на „чего тебе надобно, старче?" Его „что хочешь?" больше похоже на шпанистую преамбулу мордобоя. Когда тебя уже окружили, дышат в затылок, по плечу успокоительно похлопывают: ну что ты, парень! все нормально будет! иных уж нет, а тех долечат! И самый главный шпан пытливо испрашивает: „Что ты хочешь?!" Вот такой тон у мутанта моего. Обнаглел!
— Ты что, гнида полупрозрачная, сделал?!! — ору.
Вскакиваю и пытаюсь надавать по его небритой роже. Мимо! Мимо! Еще бы не мимо...
— Ты! Что! Скотина! Сделал!
Мах-мах! И в одну из секций „Людовика" врезаю. Ы-ы-ы! Ы-ы-ых-ь-хь! Рука! И еще двинутая часть престижного „Людовика", перегораживающая комнату, качается с пьяными паузами. Прикидывает: падать? не падать?
Я заключаю „Людовика" в объятия. И мы, крепко прижавшись друг к другу, переминаемся танцплощадно. Как парочка, которой негде... „Людовик" смиряется и возвращается в положение статики. Но для острастки ссыпает мне на голову стопку словарей с самого верха — чтоб знал!
Я снова говорю: „Ы-ы-ых-хь!“ и вскидываю травмированную словарями голову. Вижу — Виллс мой золотозубый снова скучился в одно целое, на люстре повис от меня подальше.
— Слушь, — увещевает, — почему если ты сам во что-то наступил... то тебе ногу обязательно об меня надо вытереть?!
— Са-а-ам-м-м?!!
— Первый сигарет курил: меня вызывал. Так, нет?
— Никто тебя не вызывал!
— Если курил, то вызывал. Если потом не хотел, то не курил. А ты курил! Значит, хотел. Так, нет?
— Так...
— Меня вызывал первый раз — жена-Вика хотел. Так, нет?
ЧТОБЫ ЧЕЛОВЕК, КОТОРОГО Я ЛЮБЛЮ, СТАЛ МОЕЙ ЖЕНОЙ.
Еще бы не хотеть! Так и вышло. И как раз тот самый букет в конечном счете перелом обозначил. Как отец учит, это очень удачно получилось. Потому, что...
Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при Луне. Поэт написал такое удрученный жизненным опытом. Он сначала это усвоил, потом написал. В назидание соплякам.
Но каждый сопляк чихать хотел на классику, тем более не вошедшую в школьную программу. Каждому сопляку все на себе надо испытать.
Сопляк нудно гуляет со своей пассией, нудно выдавливает из себя ,fa вот еще какой интересный случай", нудно-печально руку ей на прощание целует. В кино видел. Там всегда так делают при встрече с дамой и прощаясь. Но при встрече сопляк еще не расхрабрился. Ему еще надо собраться с силами и с духом. Он и собирается всю прогулку. Он очень боится оскорбить свою даму действием. И оскорбляет. Бездействием.
„Вообще врал с самого начала. Ходит, вздыхает. И ведь притворяется! Ведь видно! Как будто роль плохо выучил, но продолжает ее тянуть! Измором. А сам...“
Так и ходит сопляк, преданно в глаза заглядывая. И оскорбляет бездействием. А ей самой хочется преданно в глаза заглядывать: Хоть кому! Тому, кто пусть маленький, но мужской поступок совершит. Поцелуй ты ее! И не в руку! Скажи...
Нет! Начитался галантно-авантюрных книжек, где в драку ввязаться с превосходящими силами — за милую душу! А оставшись наедине с дамой, такой герой бледнеет, краснеет, зеленеет. И единственное, что из себя может выжать: „Прощайте!"
Так что это очень удачно получилось. Тогда. Давно. Двенадцать лет тому... Когда с Томкой и тюльпанами. Это уже был настоящий мужской поступок.
...— Ты меня тогда очень обидел... — говорит потом Вика.
Пусть не самый уклюжий, но настоящий мужской! Еще сегодня в трубку канючил, а через час привел какую-то, и та уже на шею бросается, виснет... Цветочки! А он еще нагло в окно подмигивает: ничего, мол, кадр?! И нагло звонит и уже без всяких придыханий издевается: как будет „желание" по-английски? и нагло хихикает! И нагло не звонит потом целых три дня! С-сопляк!.. Нет, надо с ним поговорить! Надо позвонить, надо сказать: „Надо поговорить!" Ну и пусть поздно! Пусть глазки протрет, ножки разомнет!
Только к телефону подходит не он, а мать. И говорит: „А они ушли смотреть, как мосты разводят "...
Не мальчик, но муж! Да-а... Уже десять лет как муж. И Вика десять лет как жена. А общего языка мы с ней так и не нашли. Не только потому, что она „спикает", а я „шпрехаю". Во всех смыслах. У каждого свое. Молчим. Уже молчим.
Сначала был такой период легкой иронии. Которая с годами погрузнела, перешла в тяжелый вес.
............
— Тебе намазать?
— А как же!
Мажу. Сверху устилаю колбасой. Смотрит на меня, как на идиота. Что?! — Это что?
— Масло. Ты же сама сказала...
— А если бы я сказала: прыгни в окно?
.........
— Эти бумажки можно в макулатуру?
— А как же!
Сгребает тетрадки. Трамбует в общую макулатурную кучу в коридоре. Смотрю на нее, как на идиотку. Что?!