Я педагогично отсутствую эмоциями:
— Вырывай...
Тогда гордость школы Волобуев кричит:
— Ах, так?! — Подносит зажатый кулак к лицу, резко дергается, с ревом швыряет что-то на стол директрисе и выкатывается из кабинета.
И это самое что-то — глаз (количество: один ). Покрутился, покрутился и замер, с укоризной уставился на директрису. Искусственный, естественно. Который в кулаке был зажат. Но поди сразу разберись с перепугу.
Истерика — раз. Неотложка — два. Медаль — три.
Медаль не мне. Медаль Волобуеву. Ибо:
— Видите, до чего вы мальчика довели?! А вдруг он в следующий раз на самом деле инвалидом себя сделает?! Неужели вам мало двухнедельного бюллетеня директора?! А у нее, между прочим сердце! А у вас что, совсем сердца нет? Мальчик — прирожденный физик, а ны...
Мальчик, конечно, прирожденный поганец.. Но! Не бывает плохих учеников.
— И вот мы его еще раз спросим. Он еще подготовится, и мы по всему материалу его проверим... Нет, вам лучше не присутствовать, не нервировать... Вот видите! Мальчик просто отлично ответил! Видите?!
Вижу. Что мне еще остается.
А если вижу, то нечего было отличника Волобуева третировать вплоть до членовредительства! Мне бы стоило, между прочим, обратить внимание на отстающего Долбоносова, который из потенциального второгодника на глазах превращается в кинетического. И если я так дальше буду...
Хорошо! Обращаю внимание! Я уже пять лет обращаю внимание педсовета на Долбоносова! Ну, могу я его к водопою подвести, а он не пьет. Не пьет и все! Он еще в пятом классе две недели пропустил. И последующие пять лет выпрастывался из парты и грустно на меня смотрел: вы же знаете, что я еще в пятом классе две недели пропустил.
— Надеюсь, ты понимаешь, что можешь остаться на второй год? Отдаешь себе в этом отчет? — говорю я ему.
— Надеюсь, вы понимаете, что второгодников у нас не должно быть при нашей стопроцентной успеваемости? Отдаете себе в этом отчет? — говорит мне отбюллетенившая директриса при всем честно м педсовете.
Понимаю. Отдаю. Отчет. И клеточки в журнале справа-слева от очередной двойки оставляю свободными. Для бразильско й системы. 4-2-4.
— Вот видите! — говорит после дополнительно!-о допроса с пристрастием, учиненного теперь уже Долбоносову. — Видите, он знает кое-что! Видите, терпение нужно, оказывается. И подход! Ну почему — тройку? Может, на четверку стоит натянуть? Все-таки средняя цифре. Все-таки стопроцентная успеваемость. Все-таки он что-то ответил. Все-таки соображает...
Долбоносов-то? Он соображает! Он эту бразильскую систему усвоил еще с пятого на шестой класс. Он усвоил про стопроцентную успеваемость. Ему даже за искусственным глазом ходить не надо — ему и так устроят искусственный интеллект. Не о медали же речь. Он усвоил, что не бывает плохих учеников.
Значит, я плохой педагог. Несмотря на зов души.
Вот Вика — другое дело. Хотя, какое там другое?! Тоже мне — зов души! И позвал он ее в гидры.
Гливанна со своим Палгеничем из командировочных нетей раз в три года грядут, шапками забрасывают с бордюрными „Лахти“ и „Тойота", бюстгальтерами джинсовыми на платформе с капюшоном, мешками пестрыми для ручной клади, впечатлениями непередаваемыми.
Макароны все это! В том смысле, что вот Феллини сделал фильм о своей Италии. Полтора часа настоящей Италии. Смотришь и видишь — Италия. Так вот — за весь фильм никто ни разу у Феллини не ел макарон... Может быть, конечно, пробел какой у Гливанны с Палгеничем. Только Вику они этими „макаронами" закормили. И ушла Вика в гиды. В предвкушении импортных турне. И бредит легкими непринужденными раутами, коктейлями, нравами, декольте. И бередит себе душу, по зову которой ввязалась во все это. Никак у нее не получается махнуть в турне, поглядеть '— как там и что. Ее все время щенки опережают.
И она кушает очередные „макароны", насыпанные щенками. А днем ведет очередную группу на концерт ансамбля песни и пляски Сибири. И группа исхлопывается аплодисментами:
— Ит ыз бьютыфул!
И правда, бьютыфул. Только на лето все театры по гастролям разъехались, и песни-пляски Си бири — единственный гвоздь культурной программы для каждой группы. И Вика каждую группу на песни-пляски Сибири сопровождает и уже восьмой раз гвоздь программы наблюдает. Ит ыз бьюты-фул!
Утомительно? Утомительно. Зато хоть без непредвиденных осложнений. Как тогда...
Звонит. У меня на урюке проверяющий из РОНО сидит после истории с Волобуевым, после истории с Долбоносовым. Напряженка! А она звонит.
— Вас в учительскую,, — голова в дверь встревает, — к телефону... Нет. Сказали: попозже никак.
— Ты знаешь, чем нее это кончилось?! Знаешь? — стращает Вика в трубку.
Какая, думаю, разница, чем все кончилось?! Кончилось — и слава богу!
А началось с того, что ей группа сложная попалась — прилетела к нам после среднеазиатского наследования достопримечательностей. И здесь у них конечный пункт. Отсюда они после экскурсии по дворцам и паркам домой, за кордон возвращаются. Вике группу передают из рук в руки. Из Душанбе. Сразу из самолета в экскурсионный автобус.
Перепад времени, перепад давления, перепад температур. Главное, перепад кухни! Так что автобус каждые десять минут отклонялся от маршрута. А потом и вовсе про дворцы и парки забыли. Только и делали, что отклонялись. Сердцу еще i можно приказать. Но не желудку... А что делать?! Суровая проза жизни. Вся группа, надо думать, очень обогатилась впечатлениями.
А кончилось все тем, что в аэропорту одного не досчитались. Уже посадка, уже грузиться пора! А типа в мохнатом пиджаке нет! Того, который с собачкой. Он ее специально привез. Показать ей, каково у нас. Она у него с самого начала в кармане пиджака торчала. Маленькая такая. Высовывалась, тяфкала, мордой вертела.. . И вот оба сгинули.
Вся группа лопочет. Вычисляет. Варианты предлагает. Где потеряли? Где метро и площадь! Нет, тогда еще тяфкала!.. Где кони, где река! Тоже тяфкала... А где другая река? Мойва, да? Тяфкало, тяфкало!
А шофер уже усвистел. С другой группой. Только что прибывшей. Поэтому Вика мне и звонит... Она понимает — РОНО! Она понимает — проверяющий! Но ей-то что теперь делать?!
Интересное дело! Я-то чем могу помочь?! Мне:-то что теперь делать?!
В сортир сходить! ОНА НЕ И-РО-НИ-ЗИ-РУ-ЕТ!!! Что же ей — мужиков за рукав ловить у входа и просить посмотреть кретина в мохнатом пиджаке с мордой сбоку?! Да смотрели уже в аэропорту! Из его группы люди смотрели! Нет его там! А группу уже в самолет надо сажать! Он, скорее всего, по дороге потерялся где-то!
— Так ты сможешь подъехать?! Или нет?!
— Вот вы тут стоите, а у вас, чтобы вы знали, проверяющий сидит. Вы тут звоните, а телефон, чтоб вы знали, один на нею учительскую. Вы тут болтаете, а нам, чтоб вы знали, должны звонить насчет сводной ведомости по успеваемости. Вы тут прохлаждаетесь, а до звонка., чтоб вы знали, осталось всего десять минут. А вы...
Эх, жизнь позвоночная! От звонка до звонка! Успеваемость! Нет, не хватает у меня успеваемости для беготни по деликатным заведениям и одновременного высиживания выпускников.
Молчим в трубку.
Помолчали.
Отбой.
„Какой-то не пробивной! Или прикидывается. Турне ему до лампочки, понимаешь! Помощи от него никакой. Тогда пусть хоть не мешает. Щенков приручать. Я же их все равно на дистанции держу. Можно подумать, нужны они мне очень! Как же!.. Но должен ведь из них хоть один проявиться! Чтоб настоящий! И чтобы турне сделал.."
... Доплетаюсь. Звоню. В дверь. Вроде, в свою.
Какой-то за дверью нестройный шум и тяфканье. Значит, нашла своего собачника.
Открывает. Молчит. Нехорошо молчит. Я в ответ тоже нехорошо молчу. Не до легкой иронии с хитрым видом.
А в комнате — десяток откормленных мордоворотов. Все ходят и только и делают, что любят выпить. И все по-английски говорят. С ума сошли!
Один только по-русски пытается что-то сказать. Вот он-то этот самый иностранец и есть, оказывается. А остальные — сочувствующие Викины коллеги набежали. Из щенков.
— Да брось ты! — утешают. — Да брось!
На меня никак не реагируют. А чего на меня реагировать?! Ради родной жены в сортир сходить не мог! А вот они ради родной сотрудницы — могут. И теперь имеют право ее по плечу гладить. „Да брось ты!“ — имеют право говорить. Языками зажигалок своих макаронных ее дрожащую сигарету лизать.
А она имеет право курить. Хоть и не курит. Но курит в данном случае. Вот как я ее обидел! А щенки не унимаются:
— Да брось ты! Подумаешь, накрылось твое турне! Годика через два забудется все — и поедешь!
— Да брось ты! Нашла из-за чего! Из-за всякого придурка так расстраиваться!
Интересно, кого щенки имеют в виду? Иностранец, во всяком случае, отрешенно исследует наши кактусы. Говорит: „Ит ыз бьютыфул!“ Своего щенка из кармана вытягивает. Гляди, мол: как дома! Его щенок как раз где-то там родился. Где кактусы. Он и стал сразу чувствовать себя как дома — обнюхивает, лапой задней пистолетики делает.
А я как не домой пришел.
Щенки Викины волком смотрят на меня. Душевную рану своей коллеги зализывают и еще больше растравляют:
— Мы тебе зато такое привезем из турне!
— Уйдите! — головой трясет. — Отстаньте! — плечами дергает. — Оставьте меня в покое! — сигарету комкает.
У нее большое горе. У нее теперь задробят турне из-за отставшего иностранца, а вы пристаете!..
Г-горе у нее! Щелкаю дверью в свою комнату, спиной валюсь на тахту. Шумно дышу, как после кросса. Г-горе у нее!
Раньше у нее горе было, что в дом приличные люди приходят, а у нас даже мебели приличной мет. И я забираюсь в непролазные долги — зато теперь ее щенки обитают на фоне престижного „Людовика". Г-горе!.. По башке ее не било еще никогда! Ранимая она! А я этого не замечаю, только и делаю, что очень ее обижаю!.. А что мне сделается?! Я ведь не ранимый! Такого поранишь, как же!. Только и знаю, что измываюсь над ней с хитрым видом... Вот разве когда пластом ляжешь и не встанешь, тогда она что-то заметит. Может быть. И может быть, поймет... А то — горе у нее, поездка за макаронами сорвалась!... Нет, не заметит она, даже если я — пластом. Скорее вспомнит, что какой-то твари лягушечной воду сменить надо!