Зло меня берет, и я беру с „Людовика" пачку. Пусто смотрю перед собой, пусто курю. Собой не владею. Слышу, как за стенкой щенки Викины восвояси разбредаются.
Разбрелись. Пусто. Один только иностранец по-русски Вике извиняется, что он не стеснит, что он коврике может со своим догом расположиться, что утром он сразу „самольет флай эвей". Голос у него сочувственный. Тоже Вику жалеет.
Эх, меня бы кто пожалел!
Полупрозрачный Виллс третий палец загибает:
— Сигарет курил? Сам хотел?
ЧТОБЫ СОПЕРЕЖИВАЛИ, ЕСЛИ МНЕ ПЛОХО. ЧТОБЫ ЛЕЧИЛИ, ЕСЛИ Я БОЛЕН, ЧТОБЫ СОСТРАДАЛИ.
А вот это уже не так!! Не совсем так. Совсем не так!
Или так?
Ведь бессильно бесился. Какие-то неоформившиеся, зыбкие, непрофессиональные сигаретные кольца испускал в потолок. В голове такие же мысли плавали. Даже не мысли, а...
Щенки — чтоб их!.. Г-горести „макаронные"!.. „Л-людовик“ престижный... уже давно не: престижный. „Людовик I". Щ-щенок на хвосте зарубежную новость притащил — там, у них „Людовик II" в каждом доме. Значит, мне скоро предстоит объявление вешать. С руками оторвут. А „Людовика II" Вике устроит вся ее свора. Сколько их, Людовиков, всего было? Семнадцать? Восемнадцать? Охо-хо! И волочь все опять на себе... Вот лягу пластом. Камбалой на песочке... Что она тогда будет делать? Когда, наконец, не ее, а меня надо будет откачивать... И чтобы ни руки не поднять, ни голоса подать.
Короче...
— И грохот вдруг среди ночи! Вскакиваю на постели, руками по одеялу хлопаю. Как из глубины вынырнула. Ничего не соображаю. Потом соображаю — моего-то нет! Куда-то делся! А тут — грохот. Может, забрался кто? Дергаю торшер — никто не забрался. Зато мой-то лежит рядом с тахтой, ты не представляешь! И рука висит! Неподвижно! Глаза закатил, рот разинул — как лев в граните!.. Нет-., это я сейчас так рассказываю, а тогда — ты не представляешь! Я его пальцем тыкаю — а он холодный!!! Как лев в граните! Что со мной бы-ыло!!!
...После вчерашней волны щенков накатила вторая волна. Гидр. Вику утешать. Уже не по поводу иностранца с собачкой, а по моему поводу. По-русски утешают. Чтобы и я всю подноготную понимал. Чтобы я знал — все эти штучки, которые я выкидываю, гидрам давно известны...
— Ты не представляешь! Я его всю ночь в чувство приводила. Ты не предтавляешь! И это потом еще раза три повторялось. А на четвертый я его поймала. Ты не представляешь!.. Он ночью встанет, не спится ему что-то. На балкон выйдет, сигаретку выкурит. Возвращается, потоптался, прицелился, чтобы башкой об угол не приложиться. И — бу-бу-ух-х!!! Замер!.. Ах, ты! — думаю. Театр одного актера! Весь вечер на манеже! Сердечник долбанный! То-то он мне мужественно зубами выскрипывал, что „скорую" — ни в коем случае! Мол: сам! Симулянт! Ты не представляешь! На балконе ведь свежо — вот и холодный!.. Принципиально не проснулась! А он полежал и встал. Снова — бу-бу-ух-х!!! А я себе сплю без задних ног! Ты не представляешь... С той ночи выздоровел как миленький!
И гидры всем квинтетом втолковывают, что мужики вообще сплошь симулянт на симулянте, что попробовал бы кто из мужиков родить, тогда бы узнал. Что мужики любую царапину за сабельный удар наотмашь воспринимают. Что мужики...
А я лежу. Пятна. В глазах — разноцветные. И по всему телу тоже. Это не сразу. Это к утру.
Сначала всю ночь — самолет на посадку. Вверх-вниз. Пустоты внутри, в диафрагме... Шлеп-шлеп. Ванная. Сосредоточенное нависание над раковиной — лбом в зеркало, вцепив руки в фаянс. Ничего себе, собачка! С-собачка!!!
Она меня сразу, гадюка, укусила. Как только я открыл. Я сразу открыл. Как только Вика, звукопроницая стену, сказала этому собачнику:
— Какой может быть коврик? Когда есть отдельная комната! Сейчас только муж! Закончит в ней прибирать!
Понятно. Позвучал мебелью для правдоподобия — прибираю. И открываю. Собачка носом: шмыг! Тяф! Цап!
Ай, ой, уй! Иностранец забулькал, „насорил" кучей извинений, засуетился.
Ну, йод... Не унимается!
Иностранец тоже не унимается. Объясняет, что его дог не выносит табачного дыма именно от индийских сигарет. И если бы он знал, то прицепил поводок. Дог не унимается: тяф-тяф!
П-поводок! Приподнять бы эту собачку за поводок на вытянутой руке, раскрутить на манер спортивного снаряда молота и — за горизонт! И чтобы затихало вдали: тяф!! тяф!! тяф! тяф... тя... Тишина.
Только все наоборот. И уже не меня увещевают (я ведь пострадавший, я!), а собачника зарубежного:
— Да не стоит принимать так близко к сердцу! Да ерунда все это! Ну, что вы!
Что — он?! Он — ничего! Он со своей септической гадюкой уже наверное в своих кактусах гуляет. А я ... выслушиваю гидр. Для меня ведь все говорится. Подразумевая: хватит куражиться! встал бы лучше, кофе намолол!..
Я того парня хорошо понимаю. Который, охладившись, ронял себя на пол. Ничего такого ему от жены не требовалось. Самую малость. А то...
Повсеместно насаженная семейная взаимоироничность, ипподромные похлопывания друг друга по затылку. — Однажды я умерла, как ты стирал! — Какая же ты дура!
— Что-о?!
— То есть... м-м-м... Какая же ты... не дура!
Ну и вот... Самую малость!
„ ...А тогда он меня вообще под корень подкосил! Когда свалился как подкошенный! Всегда здоровый был, как наглядное пособие! И на тебе!..“
Да! Хочется! А что?.. Упал, ранен, болен, перебой! И чтобы душераздирающий крик, чтобы ладонь под затылком, чтобы бульон ложками: глыть-глыть, чтобы: все хорошо, мой хороший, все хорошо, чтобы: о чем вы вообще! у меня муж упал, ранен, болен, перебой! Чтобы...
Ну и вот. Самую малость!
Виллс мой небритый знает. Флюиды втягивает, как кит планктон. Отсеивая все лишнее. Вот и получи.
Холодно-горячо. Холодно-горячо. Никак. Снова пятна. Снова холодногорячо. Снова никак. Никак, нет?
Нет гидр. Уже нет. Уже дошло до них, что я не Смоктуновский — так сыграть. Что я не вживаюсь в образ, а сживаюсь со свету. Что-то в этом роде происходит.
Это очень удачно получилось! — заклинаюсь. Это оч-чень удачно! Ка-ран-тин! Щенки своих мокрых носов к нам не сунут — им турне всяческие предстоят, а тут загадочно-инфекционный. Болеть мне и болеть. Времени — до первого сентября. Пока Минька от моих из Баку не вернется к школе. А пока пусть у бабушки с дедушкой объедается витаминами. А то здесь какие фрукты-овощи?! Картошка в пакетах и черноплодная рябин? в банках. Нет, это очень удачно получилось! Почти два месяца. С Викой.
Без щенков. О чем вы: вообще! У нее муж упал, ранен, болен, перебой! Глядишь, стабилизируется все. Будем надеяться. Поживем — увидим. Если выживем. Ай, с-собачка!..
— Это очень неудачно получилось! — говорит Вика. — Как же тебя угораздило! Вот черт!.. Ты меня слушаешь? Я насчет врача. Как ты себя чувствуешь?
(Хорошо! Отлично! То есть плохо... Снова — холодно-горячо. Но главное, что ты, Вика, чувствуешь! Что вибрация в голосе! Что „насчет врача“! Без разбавленного опытом гидр: „а я себе сплю!“).
— Так вот... Понимаешь, мне Влазнев сказал... А он точно сделает, у него есть „волосатая рука“ где надо... Ну, Влазнев! Ты знаешь! Он еще к нам приходил. Года два назад. Не помнишь? Солидный такой, в пиджаке...
(Какой-такой Влазнев? Солидный... В пиджаке... Что же ему — в трусах приходить, чтобы несолидным?.. Холодно-горячо. Никак. Пятна разноцветные...).
— Турне!.. Сказал, что даже без вариантов. Сказал, что даже не думай!.. А если врача, то карантин... Ты меня слышишь? И снова я не попаду... И группа, Влазнев сказал, очень легкая. И таблеток привезу. Там есть. Как раз противособачьи... У нас их все равно нет, потому что таких собачек нет. Врач только запрет на карантин, а толку никакого. А?.. Тем более, у тебя ведь последний экзамен был? Ведь последний? Вот видишь! И бюллетень не нужен! И Минька пока с твоими в Баку! А?.. Турне всего на две недели. А?.. Ты не думай, со мной ничего не случится. Тем более, Влазнев едет старшим группы... Ага?! А я тебе пельменями морозилку набью. Ага?!
(Морозилка... Кипяток... Холодно-горячо... Турне. Влазнев. Какой-та-кой? „Волосатая рука“. Павиан. На двух лапах. А когда надо первым успеть и урвать, третьей лапой для скорости помогает. А там и на четвереньки. И опять все сначала... Влазнев? В пиджаке? Это который с „телепатией", что ли? Два года назад?..).
— Он как раз там все знает. Он не первый раз. Кстати, и аптеку, где таблетки противособачьи есть, сыворотка специальная. Не можешь ты его не помнить. Еще который с „телепатией", ну?! Ага! Вспомнил? Ты, кстати, тогда его очень обидел. Очень! Видишь, а он тебе сыворотку. Несмотря на то, что ты всех нас обидел тогда!
(Сыворотка. Навыворотка. А катись ты!).
„... Я ему в сиделки не нанималась, между прочим! Да! Лежит и всем своим видом права качает! Влазнев уже с машиной ждет, опаздываем!.. Он, главное, еще и вид делает, что никак не вспомнить, про кого это я! Сам все время провоцировал. Оставляет одну с щенками и подмигивает на прощанье!.. “
Укатилась. На две недели.
Все две недели без продыху телефон мужским голосом разговаривал. Щенячьим.
— Ее нет!
<—Извините.
— Ее нет!
— Простите.
— Нет ее!
— Да-а?
— Ее нет!
— А-а-а...
Как Минька говорит: сколько народу в телефоне накопилось, которым мама нужна.
А вернется — и сразу: мне никто не звонил? а когда? а кто?
Не знаю. Не телепат. Хотя солидный и в пиджаке Влазнев пытался два года назад доказывать мне обратное. Ма-аленький психологический практикум! Повальное увлечение за кордоном! А давайте, проверим!
— Викуша! Значит, твой муж выходит за дверь, а мы все вместе задумываем предмет. Он возвращается, и мы все думаем этот предмет. Пусть попробует угадать.
Я тогда безропотно выхожу за дверь — пусть солидный Влазнев со стаей щенков развлекутся. И пробую, вернувшись, угадать. С первой попытки угадываю непочатый „Мартель". Потом — салями. Потом — камамбер. Потом — шпроты. И прочие деликатесные разности, которые Влазнев от щедрот вывалил. Со своими харчами в гости пришел. Наверно, там, за кордоном, так принято. И с деликатесами там, за кордоном, — не проблема. Он и привык. А я их всех угадываю.