Да, кофе утром не должен быть торопливым. Нужно сначала вдыхать его, восстанавливать память запаха,— чего нельзя сделать, но растревожить себя пряным ароматом... и первый глоток, еще не глоток — он горяч, но тонкий фарфоровый краешек чашки между губами...
Я помню, как первый раз распробовала кофе.
Он был разлит в изящные чашечки, и на поверхности его была золотая пенка,— все, как положено.
А напротив меня старушка..У нее трясутся бумажные складочки щек, и ложечка звенькает о японский краешек:
— Тогда княгиня берет за руку сына, садится в карету, а карета та для особенных выездов, и едет к дому княжны Черновой. Невеста сама — княжна Чернова, маменька, тетки, бегут все княгиню встречать. Ведь столько согласия ждали. А гордая мать и пожаловала. Княгиня спустилась на одну ступеньку, глаз не подняла, только губы сломала: „Свадьбы не будет", и уехала...
Старушку зовут Аглая Андреевна.
Я увидела ее на кладбище Донского монастыря, около вычурного мраморного надгробья. Уцепилась она, и как-то вся повисла, не достигая коленями земли, за край камня. Меня тогда ужасно смутили эти беспомощные безупорные коленки ее, еще в скрученных чулках, и на ногах скрученные же туфли с каблуками, колющими криво землю.
Я вела ее домой, возможно, она вела меня к себе домой и все обещала историю, хныкала и бесполезно протирала в щеках борозды.
Потом в затхлой московской квартире она поила меня кофе и рассказывала:
— Николай, князь молодой, пить стал, да только не прекратилась рана в сердце его, через месяц застрелился. Тогда гордая княгиня поняла все, и не было утешения ей, затворилась, не выезжала, не принимала никого, два месяца только и прожила. И оставила все монастырю, где похоронили бы ее вместе с сыном, в одну могилу...
Аглая Андреевна достала фотографию из комода с тонным женским лицом старомодной русской красоты.
— А княжна Чернова в монастырь ушла, и судьба положила ей горько жить да ходить на общую могилу любви, на могилу смерти ее...
Не знаю, действительно ли эта старушка была княжной Черновой, или только придумала себе затею, — было что-то бутафорское во всем ее виде, в распевном повествовании сохранных подробностей, но театральность иногда усугубляет память, ритуально длит ее.
В кофейном запахе много памяти.
Но вкус — без памяти. Это страсть.
Пробуждение.
Пробуждение же не состоялось.
Я просыпаюсь утром. Это острое включение сознания, свежее, без мысли, сквозное осознание жизни, начало действия, — сейчас движения могут стать открытиями! — но это только секунда. Во вторую — я уже знаю, как все последует...
И я хочу наслаждения. О! Сладострастники знают.
Я хочу пробуждение тянуть. Мое тело со мною в полном содружестве для продолжения сна. Никогда, как утром перед пробуждением, оно подчинено мне с добровольностию, оно так пластично, что не вызывает ни малейшего раздражения, оно не сделало еще ни одной судороги действия, чтобы стать некрасивым.
В это время оно может сделаться темой возвращенного сна,
натянутой, потому как сон уже управляем, и в управлении есть корысть встречного сопонимания тела, терпеливого вслушивания в его томление...
покорное, я помещаю его на грани наслаждения и сознания, в этот резкий экстракт вкуса,
хочу уловить миг пророждения,
увеличить каждую деталь его, рассмотреть в микроскопе сна:
...из хмельного теплого.сна медленный в озеро вход...
Праздник тела...
Пальцы ног соскальзывают с окатых камней, видны в воде их загорелые цепкие движения, ожег схватывает икры, колени, щекотно выше, дальше выдержать нельзя.
во всю длину, вперед руки, струнная линия, натяжение мышц, над затылком, я знаю, смыкается очень гладкая поверхность...
Сверху: я плыву в янтаре, движения затяжные-длинные, радужными нитями образуют горизонтальность, плоскую, вровень с поверхностью, — не пускает, заполирована.
Под моими глазами: мозаика дна, оскольчатая, сконструированная, — глаза ящерицы... окатанная в общую поверхность,
мое движение открывает в них огромный узорчатый взгляд, притягивает, не пускает.
Слом от вздоха, вдох — ах — глубокий, мокрый, не вдох — глоток, воздух на губах — сладкая солнечная вода...
Солнце вливается в меня,
в полный сосуд, глиняный,
загорелый камешек, омытый, окатанный, на берегу озера лежу...
Пробуждение. Утренние лучи легли веером мне на щеки. Веки дрогнут сейчас в предвкушении .вскинуть над лицом полукружье ресниц. Издревле дарована нам эта благодать совпадения: пробуждаться с восходом Солнца.
В глубине сна, в первой точке сознания зарождается союз света и тьмы, одномоментно же прорезается между ними бегущая текучесть времени, вот оно! — Пробуждение.
Схвати возможность!
В неоткрытом же зрении
делает полный свой период: день — ночь, сон — явь, — стоячая волна, закрепленная повседневностью.
Стимулятор и паралич действия.'
Я удерживаю сон с принуждением. Образы слишком быстры и определенностию снимают фантастичность длительности, я уже стремлюсь фиксировать его в реальности, в слове,
и видение фальшивит, — оно хочет утвердиться.
... а казалось, — вот сейчас, здесь,
была Она! — истина. Растаяла. Не уловилась.
Действительность концентрирует меня.
Оконный свет прорезает глаза.
Будильник глядит в упор, прищурив одну свою последнюю минуту перед окриком:
Get up! Stand up! Ready!
Одежда вытянулась во фрунт, щелкнув каблуком,
Сейчас я попаду в неуклонно следующие за пробуждением утренние действия.
Механистичные и режимные, они мне так и будут всю мою жизнь строжиться со школьного листа, который мы обязаны были в первых классах расписать и на жизнь себе вывесить — „Режим дня“.
Эта буква ,,Р“ с заглавной высокой прической, она олицетворяла для меня Руководительницу класса, что и дома следила меня:
„подъем, зарядка, туалет, завтрак" — скороговорка, заучка, без задоринки, без сучка
прописным почерком выписанные движения...
скучная на вкус умывальная вода, как она гладкой струей стоит из крана, если его удачно открыть,
и грех на душе: зарядку опять не сделала.
Намек на действие,— не сделала зарядку,
да ведь действие ж, — помнить всю жизнь, что не сделала, преступила, протест, , ’
я помню, мы верили, что на фронте за такое расстреливают.
Можно очень долго не просыпаться,
весь день, не просыпаться вовсе,
но тогда можно бы и закончить рассказ.
Да, пробуждение может быть целым делом. Если бы кто-нибудь спросил меня за поздним кофе:
— Что вы делали сегодня утром?
Я бы так и ответила:
— Я делала пробуждение.
Утро выхватывает нас из небытия.
Иногда мы смягчаем его теплой медлительностью, часто встречаем с нетерпением ожидания.
Чаще наше утро буднично, — всего лишь интервал между звонком будильника и звонком на работу...
Есть особенное, счастливое „утро в лесу“, в степи, в горах, на берегу, в общем, „в шалаше“...
Вставая с лучом солнца; в утреннюю ли свежесть; с правой ноги или с левой; с улыбкой или мучительно разлепляя веки; под шорох дождя, под смятение ветра; навстречу успеху или предчувствуя беду...
мы почти на замечаем страха новизны.
Просыпаясь утром детьми, мы тут же стареем до своего возраста.
Но выпадает однажды жесткое утро, когда вдруг оказываешься один перед чужим миром, словно потерявшийся щенок на улице...
Это может быть в поезде, где ты едешь в свои десять лет под присмотром проводников и пассажиров-доброхотов, тебя кормят и развлекают и балуют, и должны сдать с рук на руки встречающему отцу...
„Большая Охота" была обещана, когда мне будет десять лет. Мне десять. Но папа теперь живет далеко, во Фрунзе. Звоню. Он не сумел отказать. Мама шьет мне вещевой мешок и телогреечку из старого пальто. И отпускает меня.
И вот я в вагоне, еду, еду, стремлюсь, мчусь. Больше всего жду увидеть горы, — я не могу представить себе, как встану у их подножия, и каменные стены будут вздыматься прямо в небо, — они не умещаются в мое зрение, как не умещались в лист бумаги, когда пыталась рисовать их,
и там, среди Великих Вершин — мой Отец.
Какой он?
Я окажусь сейчас в моем жестком утре, подъезжая к станции Луговая, где меня должны встречать...
Проводник будит меня так рано, что я даже не узнаю его. Все еще спят. Я никому не нужна больше в этом казенном вагоне, в сизом сквозняке тамбура;
как холодно, знобко; суетливо бегут столбы, словно чужие ноги, путают меня, тащат, приводят на голый степной перрон, на который теперь надо ступить; я выхожу, озираюсь; я не вижу никого, только обширный пустынный страх, хочу броситься обратно, прижаться к горячим щиколоткам колес...
Но вот же Он!
Мой подбородок упирается в плащ высокого человека, и высоко за его плечами пустое небо, а лицо его не попадает в зрение, и щиплет глаза от знакомого запаха табака, брезента, дыма. И вокруг нас плоская степь, только далеко по краю синий заборчик...
— А где же горы?
Он привел меня в свой Дом.
Стол, стул, диван, — все какое-то отдельное. В кухне на полу плитка, на подоконнике —- кастрюля, кружка, дырявый котелок.
Он повертел котелок в руках, залепил его мылом и поставил кипятить воду для чая. Сам пошел за продуктами.
Я как будто знала, что так не делают, но пузыри не сразу полезли, — то был жест волшебника.
Потом Он сварил себе чай в кружке, а я ела черешню, впервые в жизни, да так много! — целую кастрюлю, и косточки летели прямо в мусорное ведро, одна за другой, через всю кухню.
Он уходил на работу. А я ходила покупать хлеб, колбасу-сыр, понемножку, чтобы не портилось, и нарезала на газетке к его приходу, и сколько угодно черешни, и вишня уже у них поспела.
Мы ждали, когда поедем в экспедицию.
А пока я слонялась по квартире.
Я все не могла понять, какой Он?