— Вполне естественно, когда разбирают плохой поступок человека, вспоминают его старые грехи. Здесь собраны ошибки Док.П. за двадцать лет работы. Если за столько лет взять грешки каждого из нас, получится внушительная куча.
(„Персональное дело", — крик из зала).
— Похоже, что документы так и подбирались, чтобы показать нам, какой Док.П. плохой. Всю эту кучу свалили на одну чашку весов. Как, помните, у Короленко „Сон Макара"? Неужели нам нечего положить на другую чашу?
— Во-первых, Док.П. — признанный ученый. Он создал Отдел Леса и руководит им (дальше перечень).
— Вместе с тем, нельзя забывать, что какой бы пост ни занимал человек, он должен нести ответственность. Я против постановления парткома исключить Док.П. из партии и лишить руководящей должности. Считаю достаточным вынесение выговора. Для коммуниста это серьезная мера наказания и для него вполне понятная. Оставаясь на своем месте, Док.П. сможет быстрее и лучше исправить свои ошибки. (Реакция одобрения в зале.)
(из стенограммы выступления. 1979 г.)
...................................
На борьбу со злом мой Отец положил жизнь.
....................................
О Дао он, наверное, не знал.
Когда наши с ним споры заходили высоко, он говорил:
— Не забывай, все делают люди. („Ничтожный человек да не действует", — говорили в Древнем Китае.)
Мы воспитаны по формуле: „добро побеждает зло“, или должно победить. В этом оптимистический пафос нашей жизни.
В сказках победивший щедр, — он обычно задает пир на весь мир. Но на том и сказка кончается.
Когда-то я прочитала про обычай древних греков не считать победителем того, кто обратился к врагу с просьбой выдать тела погибших для погребения. Меня тогда поразили полководцы, что могли отказаться от такой чести-звания.
Сама я не скоро достигла статуса „непобедителя“. Мне потом скажет об этом Юра Злотников: „Хорошо, что ты непобедитель“. А я еще буду долго соображать, — чего же в этом хорошего, и оглядываться на других.
А из других кто?.. — вот мама моя...
Она никогда не торжествовала, выиграв бой, даже в карты. Она и не поддавалась нарочно, но словно бы помогала победной[151] стороне.
Она умела отказаться от власти, — своего помощника сделала заведующим лабораторией вместо себя, но сама же везла за двоих, как говорится.
Она не задавала пиров, но любила гостей и друзей, своих и моих, и просто знакомых. Они все к нам приходили, с тем ли, за этим, рассказать беды свои, поделиться или совета спросить.
Побеждают... завоевывают...
покоряют ведь по-разному: кто силой, а кто щедростью.
Наш дом был для всех. Она в нем не царствовала и не кухарничала. Она в нем была.
Как бы и места мало занимала: ее кровать стояла в правом углу у окна, рядом тумбочка; письменный стол они долго делили с папой пополам, — в ящике стола лежали ее документы, фотографии в старых коробках из-под конфет, а заниматься она садилась за обеденный стол, засиживалась допоздна, и шила там же.
С нее почти нет фиксированных картин, только узоры движений заполняют дом, словно воздух.
Сколько помню себя, к нам всегда приходили люди.
Официальных гостей встречают, проводят в комнату и начинают там с ними „церемониться". Потом они становятся „своими".
Своим же от двери говорят: „Раздевайся сам и проходи, у меня там...
вода бежит, суп кипит, лепешки жарятся...“ — и он сам шлепает в кухню.
Кухня — самое сокровенное место в доме.
Он садится в любимый хозяйский угол, который называют гостевым и всегда уступают.
А был ли мамин?
Она что-нибудь стряпает, чистит, моет, приготавливает, и разговор сам собой завязывается, сплетается с движением рук, словно узлы распутывают, слово за слово, вот и развязалась ситуация:
посуда перемыта — вытерта, обед готов, стол чистый, уже накрыт, мы сидим вокруг, чай попиваем, кто курит — покуривает, хохочем, на поверку ведь все — проще простого, только надо выговориться человеку дать, только акценты переставить, пылу-жару поубавить, да гордыню обуздать.
Если же беда серьезная, мама оставляла дела и шла...
(о ней неправильно было бы сказать — „бросала все", так же, как она не „спасала" людей, но „выручала из беды").
Вот как она однажды спасала.
Мы летом в деревне на берегу реки.
Река в этом месте капризная, ниже нас по течению — водоворот, которого мы панически боимся. Я еще не умею плавать. Мама плавает плохо. Девочка лет десяти заигралась в воде, забылась, ее стало тащить в водоворот. Она барахтается против течения, орет. Дачники все забегали по берегу. Мама отложила вязание, обстоятельно как-то огляделась, зашла выше и этак не торопясь, по-женски поплыла „на боку“. Ее вмиг поднесло точно к девочке. И вот мы смотрим, — Что же она делает?! она вовсе не вытаскивает девчонку, а толкает ее от водоворота к середине реки, „на глубину", куда вообще уж никто не суется.
— Куда? Поворачивай! Совсем рехнулась! — все кричат.
Там, на глубине, они обе стали булькаться, скрываться под водой, тонуть, судорожно обнявшись. Но вот их крутануло и выбросило течением на отмель далеко за водоворотом.
Тогда только все разгадали мамин расчет.
Ее всегда считали мужественной, даже суровой. Но впечатление оседает по результату. Я видела мамино лицо, — оно совсем не было мужественным, у ней дрожали губы, как собираются заплакать. Движения ее были медленнее обычного, хотя она вообще лишена суетливости, просто я знаю, — так она замедляется, когда обдумывает, как поступить, и когда ей трудно решиться.
Но глаза у нее всегда умные, знают, — будет так, как решила. И глазомер у нее точный.
Я же и говорю, — она не „бросалась спасать", она из беды выручала.
Но таких очевидных случаев „опубликовать" себя выпадает не столь уж много. Известно также, что в острых ситуациях нам удается превзойти себя, вздуться воздушным шаром душевного порыва над заданным уровнем своих возможностей, после чего душа наша съеживается и опадает.
Иной раз мы, кто не вовсе обделен тщеславием, горазды возвеличить пустяковые свои деяния.
Мамины поступки ложились плотно и ровно, даже значительные она ставила в ряд обычного. Ее характерный портрет — портрет спокойного достоинства. При этом она была хохотушкой — пожалуй, самая неожиданная и ласковая черта в ней. Глубина переживания ее совпадала с внутренним слухом, которым она слышала людей.
Я вижу ее... чаще на кухне, конечно, — штопает? вяжет? Юрка Петрусев рассказывает ей о своих конструкторских затеях. Сделал бумажный самолетик:
— Видите как летит? — потом подогнул крылья, что-то подрезал, подмял:
— А теперь смотрите!— мама заинтересовано следит поверх очков, как самолетик спланировал на метр дальше.
— А в формулах хотите? — и он выписывает на обеденных салфетках расчеты; рисует силуэты самолетов, — пузатый „АН" похож на утку в полете, -- мама радостно смеется;
схемы, формулы, — они по ходу разговора густо обрастают рисунками, фигурами, узорами, витиеватой вязью орнамента беседы...
Или это Юрка Ромащенко? Заводит в надцатый раз пластинку Баха, — у него „такой период", и тащит маму в надцатый же раз послушать особенную там „триольку".
Она отряхивает мокрые руки, — стирает?
Она не стыдится признаться, что не понимает в музыке, но покорно становится и слушает „триольку"...
Или то Вовка... (о, их много перечислять),
Надька, Ирка, Леха...
Они часто приходят не ко мне, а прямо к маме. Или лучше, — мы часто приходим к моей маме без меня. Как? А вот так. Как ее друзья.
Вовсе не значит, что она разбирается во всех наших вопросах и выкладках. Она просто любит нас.
Всех подряд? Тоже нет.
Это я влюблена во всех без оглядки и выбора. Теперь только я могу ее глазами увидеть себя, мчащуюся с идиотической щенячьей улыбкой, заломив уши до глухоты, за каждым, кто поманит, или от кого пахнет вкусненьким. Я цепляю за полы и заглядываю в глаза, опережая готовным пониманием, а пинок зализываю счастливым языком, — это я не оказалась достаточно хороша, чтобы меня полюбили. Я тащу в дом встречных и поперек-идущих, — как же? — раз наш дом широк, ты же сама меня научила, принимай, может быть им нужно...
Во мне теперь болит ее сердце, а точного глазомера я так и не обрела.
Мы ссорились. Иногда она была права, иногда я. О моей „всеядности" долгий разговор. Но об этом в следующий раз.
Мама умела принять, но умела и отпустить. Терпимость ее была выше обычных мерок.
Мы любим до оскомины метафору — Мать-Земля: накормит — укроет — погребет.
Но редко говорим о Силе Притяжения.
Конечно, падают на ту же землю, и припадают, и кривые мы на ней, и убогие,
но Земля гордится стройным ростом своих детей, — будь ты дерево или трава.
Дар же притяжения распространяется далеко за границы самого тела.
А если вернуться к нашему дому, то можно было бы сказать так: иногда люди живут в доме, иные мнят его крепостью, но есть случаи, когда дом разрастается вокруг человека, выходя за пределы стен и за пределы его жизни.
До сих пор в наш дом приходят письма от старинных маминых друзей, многих из них я никогда не видела. На письма отвечаю.
Дом, в котором родилась, я так и не нашла тогда в Томске. Позже мне показала его сестра. Я привела ее на высокий берег, чтобы вместе увидеть „срез пня“. Но район тот изменился, новые дома сбили иллюзию. Дался мне этот пень. Как же, — годовые кольца дерева бытия... Вот бы сделать такой срез, скажем, по дням рождения... — есть ведь такой особый, сквозной через всю жизнь день...
Я сейчас раскину скатерть на своем пне и устрою застолье. Приглашаю.
Там, давно, в нечеткой сердцевине...
я уже знаю, что должен настать такой „удивительный день". Мне несколько лет. Конечно, и раньше его отмечали, но в памяти не осело, и название не носит акцентов. Накал же растет.