— Ладно.
— Э-эй__Поцеловать-то можно? — а голос свой не узнал. И никогда-то об этом не спрашивал: хотел — целовал, его это были губы, его. И волосы, и глаза, и нос, и шея, и ноги, и грудь — всё тело ему принадлежало. А теперь вот... словно нищий — и милостыню приходится просить.
— Нет, нет, ты чё,— шепотом Матрена. Дернулась ее рука, но крепко держит Александр, да и пальцы льнут будто — не слушаются.— Я не могу так,— а голова кругом идет, и мысль одна в ней: да не грех ли? Не грех. Было ведь, всё было. Мой же, мой он.— Нет, нет, ты чё, нет, нет, ну чё ты, Александр, Саша, Са... — и как лето с майским дождем — мужское тепло, мужская сила, мужская власть, мужские ласки, и не просто мужские, а его, Сашкины, первого, родного, вредного, но единственного — не бежать хочется, от земли оторваться, полететь хочется.
Едва, в корону спрятавшись, светил фитиль. Стекло лампы всё черно от копоти. В избе жарко. Проснулась Матрена. И горечь. И слабость. Что-то еще. И: мой, мой, мой. Пусть на ночь, пусть на год, пусть на всю жизнь — хоть даже в памяти.
— Ух и натопил,— сказала Матрена. И открыла глаза. Он лежал рядом. Он спал. Равномерно, спокойно поднималась грудь его, замирала и опускалась. Как когда-то. Как раньше. В придуманном будто сне. В стогу, на поляне, на чердаке, у него дома. Не так вот только: розовая культя. Но всё равно: твой. Твой... Твой.
Почувствовав гарь, Матрена вспохватилась: так и не погасил лампу. Повернувшись, она взглянула на детскую кровать и обмерла. В слабом, тусклом свете увидела она, что открыты глаза у Мишутки. Смотрит Мишутка на нее. Матрена машинально натянула на себя и Аранина одеяло, затем спустила на пол ноги, глядя на сына, укрыла Аранина с головой, встала и подошла к ребенку.
— Мишутка, родненький, ты чё?
Смотрит на постель материну Мишутка и молчит.
— Да что с тобой, хороший мой?
— Боюсь.
— Чего? Приснился страшный, что ли, сон?
— Боюсь,— проговорил Мишутка тихим голосом, от которого у матери захолонуло сердце, и головою ткнулся ей в живот.
— Спи, спи, маленький,— Матрена принесла воды, напоила сына.— Спи, мой сладенький, и никого не бойся. Мама с тобой,— и полежала с ним, пока он не забылся.
Уже управляясь, она несколько раз забегала в дом, чтобы взглянуть на сына. Кончив с управой, обмела возле крыльца растрепавшимся голиком валенки, в избе их скинула и, не снимая шабура, прошла в горницу. Мишка в рубахе, в рост его длиною, стоял на кровати и, закатив глаза, обеими ручонками царапал горло.
А на рассвете промаявшаяся всю долгую ночь старая Араниха приподняла голову над жесткой подушкой и прислушалась.
— Воет кто-то,— пробормотала она.— Не ветер это, не собака... Баба... только баба так может.
Назавтра, двадцать первого января, Аранин сколотил гробик, а двадцать второго в летних, уже тесных, за пять картофелин выменянных у эстонцев, ботиночках и в новом, за ночь скроенном и сшитом из старого суконного платья свекровкой костюмчике Мишутку похоронили.
В комнате потемнело. Налетел на деревню сильный ветер. На крыше дома что-то загремело. В огородчике заскулила собака. Накинув шаль, Матрена вышла из избы. Оттащив упавший беленый скворечник, она спустилась по лестнице в яму, через уши шапки пошлепала мужа по щекам, взяла его за руки, взвалила, как мешок, на спину и медленно, опасаясь — не сломалась бы ступенька какая, выбралась с ним наверх.
Уже в доме Захар Иванович пришел в себя. Ужинать он отказался, позволил Матрене лишь смазать наскоро ушиб какой-то мазью, обругал ее, Матрену, за пол неподметенный и сразу же улегся спать. И спал в эту ночь Захар Иванович так: не чувствуя ни рук, ни ног, ни мух, как те ни измывались. И только снилось ему, будто отец его покойный, Иван Захарович, всю ночь ковал на его темени маленькие щипчики, которыми собирался утром вытащить из глаза Захарки залетевшую туда репейную шипицу.
1982
Светлана Киселева
МОЙ МУЖ ГЕРОЙ АФГАНИСТАНА
Если у меня и был муж, то он пропал. Абсолютно и совершенно. Уже три года тому назад. Конечно, я его не искала, знала, что так и будет, зачем искать? Закрыла за ним дверь, и все, ничего не было. Или он меня просто бросил, или погиб, все может быть. Хотя первое для меня успокоительнее, зачем так сразу — погиб? Думаю, жизнь замужней дамы вообще цепь удивительных сюрпризов и длительная борьб? с печальными неожиданностями: муж может требовать по утрам горячий завтрак, храпеть во сне во всю мощь легких, читать запоем порнографическую литературу, любить жену по Кама-Сутре, может любить иначе, но не ее, а другую. У меня случай покруче, чем у прочих — мне выпало быть женой вечного солдата. У кого лобзиком выпиливает, а у меня воюет. Где какой военный конфликт, там и мой муж, на переднем крае. Каждую весну в нем просыпалось желание вновь подстегнуть свою беспутную жизнь. И это неизбежно, как таяние снега и прилет грачей. Где-то добрая и щедрая судьба раздает кому-то подарки, а он — вот он, сидит, горюет, упускает свой праздник. А к его неуравновешенности и злобе добавлялись всегдашние весенне-осенние, какие-то демисезонные боли. Словно собака медленно грызет череп, делился он ощущениями. Между зимой и летом у всех хищников бывают обострения. Эти боли, остаточное явление тяжелой контузии, доводили моего мужа до галлюцинаций и окончательного сумасшествия. В такие дни он никого не терпел рядом, и все, что я могла для него сделать, дать обезболивающее. Лекарства я тележками закупала во всех аптеках. Начало приступа было легко заметно: в глазах появлялся острый блеск, лицо ненадолго болезненно розовело, пальцы дрожали, постепенно румянец тускнел до мертвенной сероватой бледности. Я стелила ему старую перину в тесном закутке между шкафом и стеной, он так хотел, волк зализывает раны в укромном логове. Ночью я не могла уснуть, прислушивалась к его невнятному бреду. Это было похоже на страшное таинство: человек в одиночку одолевал боль и кошмар. Тогда я особенно его боялась, и старалась не оставлять одного с ребенком в комнате. Сначала, в первые эти приступы, я стыдилась своего страха, уговаривала себя, бояться нечего, но как уйти от мысли, что воспаленный мозг, истерзанный пыткой, непредсказуем? Что-то особенно печальное и тягостное я заставляла себя забыть, а что и правда забыла, время многое уносит с собой. Я редко вспоминаю своего мужа, просто не хочу и все. То, что иногда все же всплывает в памяти, до сих пор звучит как обвинительное заключение: я —истец, он — ответчик, я — ответчик, он — истец. Но вот уж действительно, не все ли равно? Кому ответить, с кого спрашивать?
Муж успел приучить меня к самым крутым поворотам своей переменчивой судьбы, но его последний, прощальный маневр был что-то уж очень шустр и скомкан. Утром муж был, а вечером — нету. В одночасье все и кончилось. Думаю, земля у него под ногами горела. Крепко он на зтот раз подзапутался в долгах и бабах, и рубанул прямо по узлу. Как всегда, наплевать на все: на дом, дела, работу! Пора на очередную войну. Вел он перед отъездом себя вызывающе, словно проверял, смогу я на этот раз промолчать или нет. В последний день нашей совместной жизни я вдруг узнала, муж оказался потомственным казаком старинного сибирского рода, что-то из „Даурии“. Ему даже форму выдали: штаны с лампасами и фуражку, то ли в казачестве, то ли в военкомате. И отбыл он на этот раз в свой окоп казаком. Но это так, к слову, маленькая подробность.
Сегодня мы с дочкой в квартире одни, мама на даче. Моя девочка спит в соседней комнате в своей кроватке. Я не вижу ее, но чувствую, спит она крепко, одеялко на сбилось, дочке тепло и спокойно. Она свернулась калачиком, белые длинные волосы рассыпались по подушке. Поздно, пора ложиться и мне, завтра трудный день. Но сижу, тупо глядя в зеркало. Пальцы машинально купают комочек ваты в баночке с кремом. Первые слезы, как первые капли дождя, тянутся по лицу неспешно и лениво. Ватка не дает им сползти до подбородка, размазывает по щекам вместе с кремом. Мне нужно просто хорошо выплакаться, до полного опустошения, тогда растворится комок в горле, я усну легко и быстро. Зачем нужно было копаться в прошлом? Надо заставить себя зареветь, громко, отчаянно, до истерики. Растягиваю рот в плаксивой гримасе — в зеркале безобразная лупоглазая лягушка. Просто я забыла технологию плача. Так можно просидеть до утра, смахивая вялые слезы.
Проводила я мужа в последний раз по-человечески: вещи сама уложила, и жратву собрала. Пусть хоть напоследок все будет нормальным, нельзя сводить счеты под занавес. Дверь за ним закрыла, пошла картошку на борщ дочистила (картошка в этом году ничего, хорошая: зима к концу, а она не гниет, не чернеет), и заплакала. Тогда у меня хорошо получилось.
Больше о себе муж мой не напоминал. Так что легким февральским ветром выдуло его из моей жизни, я надеюсь, навсегда. Поиски бессмысленны, выбор небогат: либо мой муж на земле, либо успокоился наконец под землей. Ладно, был и сплыл. А может, всех нас переживет. Где-нибудь в Кургане, Каргате или Курган-Тюбинской области независимой республики Таджикистан, куда я его, собственно, и проводила. Муж хорошо умел и любил убивать, за этим и уехал, сказав на прощанье все, что требовал случай, про несчастных соплеменников, про то, что кто-то должен. Он любил эффектные фразы. Я выслушала его без возражений, вопросов не возникло.
Как узнать, жив человек или умер? Для этого обязательно нужна его фотография и обручальное кольцо. Привязываешь на шелковую нитку кольцо и держишь над фотографией. Так вот, если человек жив, кольцо будет вращаться по часовой стрелке, если мертв — против. Судя по-всему, мой муж своих детей осиротил. Я знаю, у него их трое. Девочка и мальчик после развода остались с его первой женой, третий ребенок — моя дочка. Не знаю, может быть, есть и еще. Скорее всего, муж и сам не знает точно, сколько у него детей. А о том, что он женат и ребятишки есть, он мне честно и откровенно признался сам, когда я была на третьем месяце и, черт с ним, решила законным образом оформить наши отношения. Он крутился вокруг меня с утра до вечера, даже в голову прийти не могло, что у него есть семья! Узнав правду, я без разговоров выставила его за дверь. Бездумно пошла к знакомому гинекологу. Утром положила в карман талончик, собрала вещи, обулась. Села на стул, посидеть на дорожку, подумала и сняла сапоги. Он вернулся через месяц, в паспорте чернел штамп о разводе. А я в свою зачетку грехов приплюсовала еще один.