— Нескладно врешь, Петрович! — объявил Сима. — Как же ты их мочил, татар, если боялся?
— От страха, — ответил я. — Убивают всегда от страха.
— А князя пуще татар боялся? Надо было его замочить!
— Бывает страх, не отличимый от любви.
— Знакомая песня, — хмыкнул Сима. — Только про Сталина не агитируй — надоело. Такие, как ты, чуть хватанут и сразу про Сталина. Или лапшой...
— Перестаньте, Сима, — попросила Танечка. — Лучше налейте мне еще.
— Вот это дело! — Сима откупорил вторую бутыль.
— А ты сталинист, Серафим? — спросил Олег. — Вот уж никак не подумал бы.
— Я Сима Святый! Других названий у меня нет. Сдвинули?
Мы сдвинули.
— А убивают не только от страха, — сказал Олег и опять улыбнулся мне жесткой, неприятной улыбкой. — Теперь вот страшно сказать, но французов я убивал с наслаждением. Всех, без разбора: и бонопартистов, и сочувствующим нам, и даже прямых перебежчиков. Ни одного „шерамижника“ в моем отряде не было. Они все были чужие и лишние на Руси и, к счастью, напали первыми. — Он поежился. — Если и доводилось кого бояться, так это своих же, русских. Коллаборационистов. Но их мы не убивали — вешали за ноги и пороли. Страшный опыт.
— Опыт? — переспросил я.
— Именно опыт — жизненный опыт. Я не могу воспринимать его отстраненно. Я знаю, что Бонапарт не прошел дальше Москвы, что никакие мавры никогда не жгли Березино... И тем не менее, все это было. Со мной. За каких-нибудь полчаса я прожил новую жизнь.
Я покивал, потому что чувствовал то же самое.
— А вернувшись, — продолжал Олег, — я понял, что узнал о себе массу неприятных вещей. Например, что могу убивать с наслаждением. Лучше бы я делал это от страха, как вы.
— Тоже, знаете ли, мало приятного...
— Здесь. А „там?“
— „Там‘‘ я об этом не задумывался. Убивал, и все.
— А здесь задумывались? Раньше?
— Специально — нет. Повода не было.
— Так, может быть, это и есть цель?
— Чья? — усмехнулся я. — И неужто вы всерьез полагаете, что все в этом поезде задумались о причинах убийств?
— Чем мы лучше других? — снова грустно сказала Танечка, не то поддержав, не то, наоборот, возразив.
— Тихо! — рявкнул вдруг Сима, который все это время был непривычно молчалив, и поднял руку.
Оказывается, он прислушивался к стукам, доносящимся снизу: солдатики все еще не угомонились.
— Да и Бог с ними, — сказал я. — Все равно мы ничего...
— Сохни, Петрович!
Я пожал плечами и тоже прислушался. Ну стучат и стучат. Ритмично. „Там, там. Та-та-та. Там". Пауза. И снова.
— Это за мной! — Сима ринулся к двери. — Щас!
Дверь захлопнулась, и он с грохотом поскакал в сторону туалета.
— Вот человек! — сказал я с нарочитым восхищением. — Все, как с гуся вода!
— Сомневаюсь, — Олег покачал головой. — Не так уж он и толстокож, как хочет казаться. Просто умеет прятать переживания.
— И ничего он не прячет! — возразила Танечка. — Разве не видите: у него на языке раньше, чем на уме.
— По-моему, это и называется хамство: когда говорят, не думая, — заметил я.
— A по-моему хамство, — сердито сказала Танечка, — это когда в глаза только думают, а потом за глаза говорят. Извините, Фома Петрович. Кажется, я выпила лишнего и стала хамкой.
— Ну что вы, Танечка, — пробормотал я. — Наоборот...
— То есть раньше была? — уточнил Олег.
Есть люди, на которых невозможно обижаться — например, красивые молодые женщины, которые, к тому же, только что заговорили вам рану. И мы захохотали. Втроем. С большим облегчением, хотя и немножко нервно, потому что сознавали, насколько дико должен звучать этот наш смех для других пассажиров за тонкими перегородками купе — напуганных, как и мы, и, как мы, прячущих страх от самих себя.
— А интересно бы знать, — сказал Олег, отсмеявшись, — что все-таки возникло на уме у нашего Серафима? На языке-то ничего не было!
— Он сказал: „это за мной", — напомнила Танечка.
— И в прошлый раз он тоже в туалете прятался, — добавил я. — Если, конечно, прятался.
— Вот именно: „если", — заметил Олег.
— А давайте у него спросим, когда вернется! — предложила Танечка. — Мне, например, совсем не хочется думать: а что они здесь говорят обо мне, когда я ухожу?
— Сима говорил, что вы хорошая, — вспомнил я. — Он так и сказал: „она хорошая баба".
— А вы обо мне что говорили?
— Ничего не говорил, только думал. То же самое, но другими словами. — А вы обо мне? — расхрабрился я. И немедленно получил отпор:
— А я думала, что вы завидуете Симе: он меня откровенно глазами ел, а вы — украдкой!
— А я, Танечка, — внушительно сказал Олег, — думаю о коварности Серафимова сидра! О том, что после второго стакана знахарь-косметолог начал незаметно выпадать в осадок, и осталась гимназистка, которая кокетничает. Не смущайте Петровича! — последнюю фразу он произнес нарочитым Симиным басом.
Короче говоря, нам было очень весело — до тех пор, пока опять не раздался стук. Точно такой же, но гораздо более настойчивый:
„Так, так! Та-та-та! Так!“
И не по днищу вагона, а в стекло.
Глава 4
Вне всякого сомнения, это был офицер. В нем все было очень кадровое и командное: и лицо, и форма (знаков различия не было видно под плащ-накидкой), и жесты. И голос, как потом выяснилось, тоже. Беззвучно пошевелив губами, он командным жестом показал нам, что следует опустить стекло, и терпеливо ждал, пока мы не выполним требование.
Я хотел сказать, что не надо, и Танечка сказала то же самое, но Олег успокоил ее, объяснив, что через стекло разговаривать трудно, и стал возиться с зажимами. Я понял, что он был прав — это солдатики поотдавали свои автоматы сменщикам, а офицер наверняка был при личном оружии. И лучше поговорить, как нам было предложено, чем молча нарываться на неприятности, от которых стекло не спасет.
Окно опустилось только до половины, а дальше застряло — впрочем, для разговора вполне достаточно. Накидка, которая сквозь пыльное снаружи стекло казалась защитной, была на самом деле ярко-зеленого цвета с неправильными желтыми пятнами (поверх опущенного окна нам был виден ее складчатый ворот). На голове у офицера был такой же пятнистый берет без кокарды. Лицо у него было изможденное, строгое и без возраста.
— Прошу извинить за беспокойство, — сказал офицер и козырнул. (Как-то странно козырнул и вроде бы не совсем правильно, но очень четко). — Кто из вас пассажир Сима Святый?
И обвел глазами всех нас по очереди (Танечку тоже).
Мы переглянулись.
— Он только что... начал я, но Олег меня перебил.
— Допустим, это я, — сказал. — В чем дело?
Пару секунд офицер смотрел на Олега без всякого выражения, а потом дрогнул уголками губ и произнес:
— Давайте допустим. — Снова козырнул (левой рукой! — догадался я наконец, в чем странность) и представился: — Генерал-сержант Хлява.
Мы с Олегом снова переглянулись.
— Слушаю вас, генерал, — сказал Олег.
— Имею сообщить пассажиру Симе Святому, что его знакомый, зауряд-ефрейтор Лозговитый, около часа тому назад был препровожден в арест-кильдым в состоянии острого алкогольного отравления. — Генерал внушительно помолчал. — Зауряд-ефрейтору Лозговитому надлежит пребывать под арестом не менее двадцати трех суток — восемь из них он получил от меня лично, а приказ-майор добавил еще пятнадцать. Имею также донести до сведения пассажира Симы Святого, что впредь подобные просьбы надлежит адресовать лично мне, генерал-сержанту Хляве. Те из них, которые я смогу выполнить, я буду выполнять безвозмездно, или по установленным свыше расценкам, без каких бы то ни было комиссионных.
— А что за про... — начал я, но Олег меня опять перебил:
— Виноват, генерал-сержант, — сказал он. — Право же, я не знал. И ради Бога, передайте мои соболезнования зауряд-ефрейтору... э-э... Лозговитому.
— Храни вас Бог, передам. — Генерал-сержант снова дрогнул уголками губ и коротко кивнул. — И опасаюсь, что не далее как сегодня. Теперь касательно воды...
Но касательно воды он сказать не успел, потому что его тоже перебили. Еще более кадровый и командный, даже какой-то металлический, лязгающий голос рявкнул:
— Генерал-сержант Хлява!
— Й-йя! — рявкнул Хлява и моментально оказался стоящим к нам в профиль. Явно по стойке „смирно", но глядя при этом куда-то под ноги.
„Равнение на низ, — подумал я. — А на чем он, интересно, стоит?" Олег, наверное, подумал о том же, потому что сунулся было выглянуть за окно, но тут же отдернул голову, посмотрел на меня круглыми глазами и что-то пробормотал.
Диалог за окном вагона, между тем, продолжался.
— Чем вы там занимаетесь, Хлява? — брезгливо спросил металлический голос.
— Улаживаю инцидент, господин приказ-майор!
— Какого рода инцидент?
— Был огневой контакт с супостатом, господин приказ-майор! Штатские обеспокоены. Счел своим долгом...
— Шпаки всегда обеспокоены. Тем не менее, хвалю.
— Мысленно целую знамя, господин приказ-майор!
— Продолжайте улаживать. О неразглашении предупреждены?
— Так точно, госпо...
— Без званий.
— Есть без званий! Так точно, предупрежден!
— Тогда почему в таком виде?
— Чтобы не пугать штатских. Они...
— Двое суток ареста.
— Есть двое суток ареста.
— Принять уставной вид!
— Есть принять уставной вид...
Генерал-сержант нехотя задрал подбородок, сунул руки за ворот своей накидки (на руках у него были такие же пятнистые перчатки) и стал что-то там дергать.
— В чем дело, Хлява? — подождав, осведомился голос.
— Заело, господин приказ-майор.
— Пять суток ареста, генерал-ефрейтор.
— Есть пять суток ареста. — Хлява отпустил ворот и вытянулся.
— Принять уставной вид!
Хлява покосился на нас и проговорил негромко:
— Не пугайтесь, господа. Я постепенно... Есть принять уставной вид, — сказал он приказ-майору. Откинул голову назад и, снова сунув руки за ворот накидки, с натугой потянул его от себя и вниз.