Ей-Богу, лучше бы он сделал это не постепенно, а сразу! Жутко было смотреть, как его голова размякла и потекла, выплескивая из себя шевелящиеся желто-зеленые псевдоподии. И, к тому же, все это сопровождалось неприятным пронзительным звуком нарастающей высоты и силы. Я не сразу понял, что это визжит Танечка, запустившая в это видение стакан.
Вместо головы на плечах генерал-сержанта Хлявы уже красовалось гладкое и твердое на вид ярко-зеленое яйцо с неправильными желтыми пятнами. Стакан должен был разбиться о него или, по крайней мере, стукнуться и отлететь. Но не разбился и не отлетел. Он плавно замедлил свое движение (при этом не изменив траектории полета под воздействием силы тяжести!) и в нескольких сантиметрах от лица-яйца, полыхнув ослепительной оранжевой вспышкой, пропал.
Танечка наконец перестала визжать и Олег успокаивающе пробормотал ей что-то про маскировку.
— Вот видите, Хлява, — наставительно пролязгал снизу голос приказ-майора. — А если бы в морду? Лежали бы в лазарете с перебитым шнобелем! Шпаки есть шпаки.
— Вы, как всегда, правы, приказ-майор, — буркнуло яйцо голосом генерал-сержанта Хлявы — правда, уже слегка металлизированным.
— Продолжайте улаживать инцидент, генерал-ефрейтор!
— Есть.
Голос приказ-майора, металлически хрюкая, удалился.
— Лопни мое яйцо... — негромко сказало яйцо. (Оказывается, они ее так называли, эту свою маскировку. Или защиту.)
Хлява опять повернулся к нам — об этом можно было догадаться по движению плеч и желтых пятен на лице-яйце.
— Небольшая поправка, господа, — сказало яйцо. — Все просьбы надлежит адресовать генерал-ефрейтору Хляве. Об остальном не беспокойтесь, на губе я пробуду не больше суток: либо выпустят досрочно, либо сбегу... Теперь касательно воды...
Генерал-сержант Хлява, только что разжалованный в генерал-ефрейторы, нагнулся и через пару секунд выпрямился, с натугой поднимая над полуопущенной рамой окна внушительных размеров канистру (тоже ярко-зеленую, но без пятен). Мы с Олегом подхватили канистру, пронесли ее над столиком и осторожно опустили на пол. В канистре было литров тридцать, не меньше.
— Это аккумуляторный дистиллят, — сообщил Хлява (все-таки жутковато было слышать голос живого человека из неподвижного размалеванного яйца). — Химически чистый аш-два-о. Можно употреблять внутрь.
— Спасибо, генерал-сержант! — сказал Олег. — То есть, храни вас Бог!
— Ефрейтор, чего уж там! — весело сказало яйцо. — Не впервой! А благодарить вам надлежит зауряд-ефрейтора Лозговитого — это от него для пассажира Симы Святого лично. Флягу можете оставить себе. И последнее на сегодня. Через пару часов мои добры молодцы будут готовы наполнить водой те емкости, по которым вы постучите вот так. — Он изобразил тот самый стук. — Но, извиняюсь, не дистиллятом, штука дорогая, а обычной проточной водой из армейской речки. Кипятить обязательно: супостат не дремлет, сами понимаете. Вопросы есть?
Вопросы у меня были.
— Почему светло? Ведь по времени ночь?
— А как иначе? — спросило яйцо озадаченным голосом. — В темноте воевать прикажете? Если мешает — зашторьтесь, да и спите себе.
Я не нашелся, что возразить.
— Подозреваю, что приказ-майор где-то прав! — добродушно хохотнул Хлява. — Шпаки есть шпаки. Шутка, господа.
— Скажите, Хлява, — спросил Олег, — почему ваш приказ-майор так не любит штатских?
— Потому что приказник, а смотрит воем. „Наш“! Да лопни мое яйцо, если он умертвил хоть одного супостата в бою, а не на дыбе в допросной! Поумнее вопросов нет, господа штатские? Тогда всего доброго. Иду арестовываться.
Хлява откозырял (между яйцом-головой и левой перчаткой полыхнуло оранжевым) и провалился вниз.
— На чем он стоял? — спросил я.
— Да есть там такая приступочка, — неопределенно ответил Олег, покосившись на Танечку. — Закроем?
— Подождите...
Я встал ногами на полку и выглянул из окна. Не было там никакой приступочки. Был генерал-ефрейтор Хлява, который на четвереньках спускался с насыпи. Спустился, на четвереньках же обогнул столб № 214, лег на живот и, раздвигая руками колосья, стал по-пластунски удаляться прочь. Колосья, изредка касаясь его пятнистой головы, вспыхивали оранжевым.
Я слез.
Мы с Олегом еще раз молча переглянулись и стали закрывать окно. Это оказалось еще труднее, чем открывать, но мы в конце концов справились.
— Ну вот, Танечка, теперь мы с водой, — сказал Олег, садясь рядом с ней. — Надо будет пройтись по всем вагонам, постучать по титанам... Интересно, как они это сделают? Мысленно снимаю шляпу перед достижениями военной техники и вытираю штатский пот с изумленного лба!
— Военная техника всегда была самой передовой! — поддержал я игру.
— Я просто от неожиданности, — твердеющим голосом произнесла Танечка. — Ничего удивительного, Иисус Навин тоже останавливал солнце. И тоже на время битвы.
„Да, — подумал я. — Это она в точку. Этого земная техника осуществить не в силах, будь она хоть трижды военной. В темноте воевать прикажете?.. А ведь, наверное, и облачность того же происхождения — для защиты от воздушных налетов."
— Что меня сейчас больше всего заботит, — заявил Олег, — так это, поверит ли Серафим нашему рассказу? Полагаю, что не поверит. Скажет, сидру хватанули, вот и мерещится.
— И будет прав, — засмеялась Танечка. — Хватанули!
Впрочем, Симе ничего не пришлось рассказывать — он вернулся обо всем осведомленный и крайне раздосадованный, а наличие в купе фляги с водой принял как должное. Пнул ее, как шоферы пинают баллон, уселся рядом со мной и объявил, что до сего дня он был гораздо лучшего мнения о крепости армейских голов (он называл их „макитрами"), чем они того заслуживают. Оказалось, что арестован не только зауряд-ефрейтор Лозговитый. Вместе с ним „острому алкогольному отравлению" подвергся чуть ли не полувзвод, которым Лозговитый командовал — дюжина зауряд-воев.
— С пяти поллитр! — сокрушенно восклицал Сима. — Там даже на полстакана меньше! И так нажраться!
Насокрушавшись, он ухватил флягу и поволок ее в коридор, буркнув, что сейчас будет чай. Мы остановили его и рассказали, что через пару часов нужно будет просто постучать по титану (об этом Сима знал и не спорил), а дистиллят лучше вылить в питьевой бак — если там, конечно, открыто.
— Откроем, — пообещал Сима. — Лады, половину туда, половину в титан. Хватит, еще и останется, а через два часа опять пустые будут.
Танечка, робея, поведала, что от испуга выбросила стакан за окно, но Сима отмахнулся и захлопнул дверь. Невооруженным глазом было видно, что он все еще очень переживает за полувзвод Лозговитого и, может быть, даже прикидывает, как бы их, сердяг, похмелить.
Пока Симы не было, я предложил действительно зашторить окно: все-таки, уже одиннадцатый час, и как-то непривычно... Олег щелкнул выключателем ночника — свет был. Верхний свет, правда, не загорался, но мы включили все четыре ночника — и, когда опустили штору, стало очень уютно. Потом Олег снял с багажной полки обе постели — мою и Танечкину. Расстилать мы их пока что не стали, отложив это на после чая. Потом Танечка собрала все лишнее со стола, а я отнес в мусорный ящик. Он был переполнен — я еле-еле затолкал туда баночки из-под икры и салфетки. Бутыль пришлось поставить рядом. Среди поллитровых она возвышалась, как самая главная башня маленького кремля. Сухачовская.
Вернувшись, я уселся в свой угол и закрыл глаза.
Делать нам было нечего („зашторьтесь да и спите себе"), а разговаривать мы ни о чем не могли. Потому что единственный вопрос, достойный обсуждения, поднимать не стоило. Где мы? Вернемся ли? Что с нами будет? Ничего, кроме версий, у нас не было’ и быть не могло, а версия — не ответ. Вот вернется Хлява — Хлява нам расскажет...
Версии...
У меня, например, версии возникали по большей части мистические, если не сказать инфернальные. Так, в числе прочего, подумалось, что если бы вчера ночью наш состав столкнулся на полной скорости со встречным, то весьма вероятно, что мы ничего не успели бы ни узнать, ни почувствовать. А где в таком случае оказались бы наши бессмертные души, про то живым людям не ведомо. Очень может быть, что оказались бы мы в таких местах, где останавливают солнце, чтобы довоевать, где ругаются: „Лопни мое яйцо!“ (а имеют в виду голову), где только что прибывших из мира живых называют „шпаками", а потом производят их в странные воинские чины и обучают убивать супостатов в бою или вздергивать их на дыбу — по способностям. Версия, господа!.. Не лучше и не хуже любой другой, столь же бездоказательной. Только вот не при Танечке ее излагать.
Сима пришел минут через пятнадцать. С пустой флягой, но пока еще без кипятка. Зато — с четырьмя новыми стаканами и с четырьмя же пакетиками растворимого кофе „по-аэрофлотовски“. Кофе Сима выменял у „той бабы" из пятого купе на две бутылки воды, а потом, у нее же на глазах, опорожнил флягу в титан и в питьевой бак — и теперь откровенно радовался, рассказывая, какую физию она сквасила... Стаканы были позаимствованы им в купе проводников. Его пришлось взломать: ни Полины, ни Любки на месте не оказалось.
Хозяйственная болтовня Симы заметно разрядила обстановку, а его предложение „добавить" было встречено даже с неким подобием энтузиазма.
Пока титан закипал, мы дважды „сдвинули", съели еще две баночки икры и вяло поговорили на отвлеченные темы, как можно более далекие от обстоятельств. Танечка безуспешно пыталась обучить нас одному из своих простейших заговоров: от насморка, а Сима доказывал (ссылаясь на собственный опыт и почему-то на Есенина), что не надо ни молитв, ни микстур — все выжигает спирт с бараниной. Причем, не только насморк, а любую хворь, включая „сдвиг по фазе" и бытовой сифилис — если, конечно, не перестараться. Олег, по ассоциации с бараниной, вспомнил, как сам избавлялся от простудной напасти, заворачиваясь на ночь в овчинный тулуп, но, видимо, сообразив, ГДЕ это было, осекся. Покашлял, посмотрел на часы и, прихватив стаканы, пошел за кипятком.