Доктор подергал ручку. Потом потолкал дверь. Потом спохватился, о чем-то вспомнив, и повернулся, обратив лицо-яйцо красным крестиком к Танечке.
— А вы, сударыня, — нравоучительно Сказал он ей, — все же подумайте о моем предложении. К вашим способностям да наш арсенал... а опыт — дело наживное!
— Я вам уже говорила: это бессмысленно, — Танечка дернула плечиком и отвернулась.
— Зря. Я вам еще не все выгоды перечислил. В Междуармейском Знахарском корпусе вы будете вольны сохранить за собой штатскую гарантию безопасности — а жалованье между тем...
— А вот это уже не только бессмысленно, но и бесчестно! Простите, господин воензнахарь, но это не для меня.
— Жаль, — сказал господин воензнахарь. — Ей-Богу, жаль. Ни одна штатская клиника не даст вам такую богатую практику. Во всех смыслах этого слова богатую.
— И слава Богу, — отрезала Танечка. — И не надо. Я хочу лечить. Людей! А не ремонтировать боевые машины. Одни лечат, другие калечат. На стол, в окоп, на стол, в окоп, на стол, в могилу. Я-не-хо-чу!
— Тогда я не понимаю, зачем вы сюда приехали, — вздохнул доктор и, отвернувшись, опять принялся терзать ручку.
— Не туда дергаешь, папаша, — подсказал Сима. — Вбок!
Доктор дернул, куда надо, и дверь откатилась.
— И правда... — проворчал он. — Где вы их откопали? Пульманы с эфирным локомотивом — черт знает что!
Он вышел из купе и отнюдь не по-строевому зашаркал направо по коридору, на ходу бормоча себе под нос уже известную нам присказку о том, что „шпаки есть шпаки".
Олег задвинул дверь и сел рядом с Танечкой, а Сима уселся у меня в ногах.
— Зря ты с ним так, Танюха, — проговорил Сима. — Нормальный дед. Ну, с закидонами, ну и что? У всех закидоны.
Танечка не ответила.
— Помолчи, Серафим, — попросил Олег, взглянув на нее.
— Сохни, молодой! Танюха сама на себя дуется — что деда обидела. Он не обиделся, Танюха, он просто старый, вот и пыхтит. В этих яйцах знаешь как дышать трудно?
— Ну и не носил бы, — сказал Олег.
— Гордый, — объяснил Сима. — Устав блюдет. Я же говорю: с закидонами.
— Хватит, а? — опять попросил Олег. — Раз не обиделся — о чем говорить?
— Жалко... — Сима пожал плечами, зевнул и полез чесаться под свитер. — У моего кореша такой же батяня был: любил молодых учить и в люди выталкивать. А кого еще, как не сына? Вот и грызлись на этой почве, потому что у кореша свои закидоны. Батя его в инженеры толкает, а он в музыканты прет. Батя его в филармонию — а он в эстраду. Батя его в отдел культуры — а он в шараш-монтаж. Батя его в замзавы — а он за баранку. Батя его на обкомовский членовоз — а он к нам в глухомань. Это уже последняя остановка была, пятый год на пару со мной шурфы бьет. Батя три года как помер, а кореш спивается. Пожалей он старика, поддакни — и жили бы оба. Как люди.
— Вы не понимаете, Сима, — тихо сказала Танечка. — Здесь совсем другое.
— Так, а везде другое — разве я спорю? Я так... про кореша вспомнилось. Интересный мужик... Досыпать будем?
— Половина восьмого, — сообщил Олег. — Стоит ли? Все равно уже не уснем. Разве что Фома Петрович...
— Я лягу, — сказала Танечка и легла, отвернувшись к стенке, а я получил наконец возможность одеться.
Трусы с меня были не сняты, а только приспущены, и, когда Танечка отвернулась, я натянул их под простыней. Все остальное оказалось под Симиным задом — кроме носков, которые я сам вечером положил под матрас. Сима привстал, отдавая мою одежду, и снова сел. Я стал одеваться.
Шрам на животе был чуть выше старого шрама (от вырезанного еще в детстве аппендикса) и побаливал от прикосновений, но внутри никаких болезненных ощущений уже не осталось. Даже мой застарелый гастрит пропал, как и не было. Надо полагать, у господина воензнахаря действительно был замечательный арсенал... „Эфирный локомотив", подумал я, осторожно заправляя рубашку и не менее осторожно застегивая брюки. „Эфирные шланги"... Бредятина.
А эта белая кишка (подумал я, надевая носки), наверное, была эфирным зондом: гниль выскребать и нутряной огонь зельем душить, не отворяя плоти. Я нашарил туфли и посмотрел на Олега. Олег сидел рядом с Танечкой, машинально гладил ее волосы и с невообразимой сосредоточенностью смотрел, как я одеваюсь. У него был такой вид, как будто он, обойдя все блокировки, заставил „Кэннон" извлекать квадратный корень из отрицательного числа и вот теперь не знал, что делать со всеми этими сгоревшими процессорами.
Интересно, подумал я, какие еще „эфирные" штучки здесь применяются? Не вот эти ли самые, с Ладоборовым клеймом? Или с Бонапартовым. Для психопроб.
Наконец я надел пиджак (правая пола была заскорузлой от крови), снял с крючка плащ и сел, положив его на колени. Надо посидеть на дорожку. И надо как -то попрощаться с попутчиками. Дипломат я решил оставить: ничего особо ценного там не было, а в пути — обуза.
— Так значит, двери уже открыты? — спросил я, чтобы как-то начать.
Олег кивнул, а Сима посмотрел на меня с интересом.
— Куда собрался, Петрович?
Я вздохнул и встал.
— В Бирюково. Или в Березино. По шпалам. Все веселее, чем тут сидеть. А вы остаетесь?
— Не ты первый, Петрович, — лениво сообщил Сима. — Ходили уже — аж за три километра от шестого вагона. И вернулись.
— Почему от шестого? — спросил я. — Наверное, ИЗ шестого?
— Из нашего тоже, — возразил Сима. — А от шестого, потому что первых пяти нету. Эфирнулись куда-то вместе с паровозом.
— С тепловозом, — поправил Олег. Он все так же сидел рядом с Танечкой и гладил ее волосы. Она лежала молча, не принимая и не отвергая ласку. (Было у них что-нибудь ночью, или это мне тоже приснилось? Не знаю. Да и не мое это дело.)
— И что там, в трех километрах? —спросил я.
— Рассказывай ты, молодой, у тебя лучше получится. А то Петрович еще не знает.
— Все то же самое, — Олег пожал плечами. — Дорога, хлеба, перелески. ..
— Овсы, — поправил Сима.
— Овсы... — согласился Олег. — Все то же самое. И все не наше.
— То есть? — не понял я.
— Как вам сказать. Рельсы вроде бы те же, а вот шпалы уже в нескольких сотнях метров от нас — пластиковые. Или, может быть, из стекловолокна, потому что прозрачные... И столбы там другие, и нумерация не совпадает. В перелесках — окопы. Окопы, блиндажи, ходы сообщения. Все ухоженное, чистенькое, но видно, что используется. Гильзы аккуратными кучками. И по деревьям заметно, что стреляли не холостыми. Вдоль всей дороги — могилы. Братские. На некоторых еще трава не выросла. Не меньше ста фамилий на каждом камне. Со всего света — русские, латинские, китайские. Даже, кажется, африканские. А славянских меньше половины. Ну, и так далее.
— Вы сами все это видели? — спросил я.
— Нет, я выспрашивал. Это еще вечером, когда мы чай пили, группа смельчаков выбралась через переходник и пошла. За полночь вернулись — как раз когда мы воду настукивали. Взяли штурмом вагон-ресторан и отпраздновали свое поражение...
— Про вертухаев забыл, — сказал Сима.
— Вертухаи... Вдоль всей дороги, по обе стороны — оцепление. Далеко, насколько хватает глаз. Все яйцеголовые. Поближе к дороге — могилы, а подальше — оцепление. В стороны никого не пускают. Оружие не применяют, но и пройти не дают. Некоторые пытались прорваться, их болевыми приемами задержали. Одному — самому несговорчивому - руку сломали, но тут же вкололи транквилизатор, лубки наложили. Очень профессионально, без грубости, даже ласково. Починили, извинились от имени славянского воинства и отпустили. Внутрь оцепления. Такие дела.
— А вдоль дороги можно? — спросил я. — Внутри оцепления?
— Выходит, что можно. Пойдете?
— Уже не знаю, — сказал я сквозь зубы. И, обнаружив, что все еще стою, сел. Напрягая колени — чтобы не стучали друг о дружку. Следующую фразу я тщательно обдумал, решил, что ее тоже можно произнести, не разжимая зубов, и произнес: — Я не знаю, куда здесь можно прийти по шпалам.
— Никуда, — отозвалась Танечка.
Я хотел спросить: „Почему?" — но сумел только втянуть в себя воздух.
— Той ночью была гроза, — сказала Танечка. В стенку сказала, не оборачиваясь. — Некоторые не спали. Они говорят, что мы остановились во время грозы. А когда она кончилась — было уже светло, как днем. Ночью. Как днем.
— Сейчас наговорят, — хмыкнул Сима, — а ты слушай. И про гончих псов наговорят, и про грозу, и про дисковод со щупальцами...
— Дискоид, — поправил Олег.
— А не однохерственно? Извини, Танюха.
— Ничего, Сима, — сказала Танечка в стенку. — Я эти слова знаю.
Я повесил плащ обратно и стал расстегивать пиджак.
— Давайте хряпнем, — предложил Сима без особенной надежды на согласие. — Под икорку. А то когда еще эти палатки поставят. И бабок нет.
— А если бы и были? — сказал Олег. — Здесь, наверное, совсем другие деньги.
— Петрович, ты доперестроечными трешками рассчитывался. Остались? Вдруг подойдет?
— Попробуйте. — Я достал деньга и отдал их Симе.
— Сколько тут? — спросил он.
— Рублей двести, может, чуть больше.
— Годится. Васек двадцать пять с полтиной в месяц получает, а Хлява семьдесят, и каждый год вместе в Австралию летают. На море. Билеты казенные, но в кабаках-то сами платят.
— Не обольщайся, Серафим, — сказал Олег.— Здесь это просто бумага. Вот увидишь.
— Попытка — не пытка. — Сима сунул трешки в карман и нагнулся под столик. — Ну что, будем? — спросил он, выпрямившись и свинчивая крышечку с бутылки.
— Нет, — сказал Олег.
— Будем, — возразила Танечка и, оттолкнув Олега, села. — Наливайте, Сима! Ему побольше. — Она ткнула пальцем в Олега.
Олег пожал плечами и стал открывать икру.
„Сидра" уже не осталось, а от спирта (мы разбавляли его кипяченой водой из термоса) Танечка быстро захмелела и стала вести себя вольно. Ей было на все наплевать. Олегу тоже. Они по очереди кормили друг друга икрой с ложечки, а когда начали целоваться, Сима сунул мне в руку полный стакан и выволок меня в коридор. Коридор был очень большой и одновременно тесный. Вагон качался, потому что мы плыли в Австралию — расплачиваться в тамошних кабаках доперестроечными трешками. При такой качке было совершенно невозможно держать в руке полный стакан и не расплескать — поэтому я отпил п