оловину и сообщил Симе, что в Австралии очень много русских: наши трешки наверняка будут иметь там хождение. А Олег, вообще-то, хам. Разве можно целоваться у всех на виду с такой женщиной? Ее надо носить на руках. Он ничего не понимает. И она, между прочим, тоже. Подумаешь, четыре вида спорта! А душа? Вот когда мы с Марой... Палубу опять качнуло, но я устоял. Однако, попытавшись допить, обнаружил, что стакан пуст. Чертова качка.
— Э, э! Туда нельзя! — сказал Сима.
Забрал стакан и поддержал меня под локоть, потому что я снова чуть не грохнулся на палубу. Я было возразил, что вовсе не завидую Олегу, но оказалось, что Сима разговаривает не со мной. Это была Жмотиха из пятого купе — ей зачем-то понадобился Олег Сергеевич, а Сима ее к нему не пускал.
Я понял, что мне надлежит освежиться.
Лучше всего было бы прыгнуть за борт и поплавать — но я был еще не настолько пьян. Поэтому я просто пошел в туалет и оставил Симу на съедение Жмотихе. А вот пусть попробует растолковать ей, почему нельзя. Танечке, видите ли, можно, а ей нельзя! Жмотиха не поймет...
Туалет был занят. Из тамбура дуло. Бриз, подумал я. Или пассат. Фу, какое нехорошее слово! Я еще раз подергал ручку туалета, ничего не добился и вышел в тамбур.
Здесь дуло еще сильнее, потому что насквозь: дверь слева была высажена, а справа — распахнута. Зато здесь почти не качало. „Пассат", — подумал я, жмурясь и подставляя под ветер лицо.
— Чего? — спросили меня.
— Пассат, — повторил я, усмехаясь. Я ждал, что меня поймут неправильно.
— Тут не положено, — сказали мне, оправдав ожидания.
— Это ветер такой, — хихикнул я. — В Австралию. Пассаты и муссоны.
— А-а, — сказали мне.
— А вы что подумали? — спросил я.
— Известно, что. Все тамбуры запассачены — вот, проветриваю. Куришь?
— Давайте, — согласился я.
— Я думал — ты угостишь. У меня махорка, да и той чуть.
Мы помолчали.
— Вообще-то, я не курю, — сообщил я. — Изредка, за компанию.
Стало неловко. И холодно. Я поежился и открыл глаза.
Мой собеседник сидел на верхней ступеньке в правом проеме (спиной ко мне и к ветру), подложив под себя газету. На голове у него была синяя фуражка, на плечах такой же китель, а в руках еще одна газетка, которую он читал. Какая-то местная малоформатная „правда" (я увидел слово „ПРАВДА" и удивился, что еще существуют, оказывается, газеты с такими названиями).
— Пойду, пожалуй, — сказал я ему в спину.
— Иди, проспись, — согласился он. — Чем вам еще заняться? „Мы ехали, мы пили", — пассажирская песня. Русь, мать вашу. В десятом наблевали, тут напассачили, проветривай после вас.
— А вы, случайно, не проводник? — догадался я.
— Был. На пенсии. Но ключ сохранил! — Он явно гордился тем, что сохранил ключ. Наверное, это было непросто.
— Очень предусмотрительно, — похвалил я.
Экс-проводник с ключом, видимо, дочитал газетку, потому что сложил ее вчетверо и повернулся ко мне. У него было лицо философа: с неосуждающим взглядом.
— Дверь ты высадил? — спросил он.
— Н-нет... — Растерялся я.— А...
— Вижу: где уж тебе. Ну, иди, спи, а потом — по новой.
— Погодите, — заторопился. — Что-то я у вас хотел спросить. Ах, да! Хоть вы и на пенсии, но, может быть, все-таки, в курсе...
— Курс у корабля. У нас маршрут: „Казань—Красноярск".
— Вот-вот, я об этом. Вы не знаете, когда мы приедем?
— Расписание на стенке напротив пятого купе. Грамотный?
— Да, но ведь мы стоим — уже больше суток!
— Значит, прибываем с опозданием на сутки и более. А не нравится — летай самолетом, будешь в порту на газетке спать. Тут хоть постели даем. Получил постель?
— Получил. Но я вас не об этом....
— Вот иди и спи.
Сколько-то секунд я смотрел в мелкие светлые лужицы его глаз. Там, на дне, было то, что часто называют мудростью.
Зря я с ним связался, — подумал я. Ни черта он не знает. И никто здесь ни черта не знает. Ехали, ехали и приехали — с прибытием вас, господа штатские! А товарищи, которым не нравится, пусть делают вид, что едем дальше.
— Чего ждешь? — спросил экс-проводник. — Ключа? Не дам...
Мне захотелось плакать! Но я не стал. Я пожелал экс-проводнику счастливого пути и ушел. Пускай думает что хочет и верит в свое расписание. А я ни во что не могу верить и ни о чем не хочу думать.
„Мара... — подумалось мне. — И Тимка... Господи!"
Туалет был свободен. Я заперся в нем.
Надо же! Человек убежден в незыблемости железнодорожных маршрутов, и ему хорошо. Он мудр. Убежденность — критерий истины. А мне вот, дураку, плохо.
„Мара...“ — снова подумалось мне.
Господи! Ну почему я? Почему со мной? За что, Господи?
Глава 6
Почему-то всегда получается так: все про все знают, а я в стороне. Как на другой планете, ей-Богу!
Оказывается, нас поставили на довольствие. По офицерским нормам. Это было первое, что сообщил мне Сима, выломав дверь туалета. Я там спал. Стоя, уперев локти в раковину, а лицо в ладони. Газета, которую я прижимал к лицу, была мокрой, хотя воды в умывальнике не было. Желая скрыть от Симы позорный факт, я спрятал газету в левый карман пиджака (правый слипся от крови и высох), после чего позволил выволочь себя на воздух.
Вдоль вагонов были накрыты столы под ярко-зелеными тентами. Яйцеголовые пятнистые солдатики в белых передниках разносили пищу. Большими черпаками из больших двуручных котлов наваливали в тарелки кашу, расставляли миски с салатом и мисочки с маслом, дымящиеся жаровни, пузатые широконосые чайники, кружки, солонки, перечницы и привлекательные графинчики, наполненные чем-то прозрачным, янтарно-солнечным.
За столами было тесно, и я подумал, что придется ждать, но Сима сказал:
— Идем, идем — вон там наши! — и поволок меня к дальнему правому концу стола.
— Умыться бы... — пробормотал я, вспомнив, где спал.
Сима, изменив галс, отбуксировал меня к большой цистерне, один торец которой был оплетен сверкающими гнутыми трубками, а из-под другого торчал обыкновенный кран. Я умылся.
Места для нас были зарезервированы рядом с Олегом и Танечкой. Мы сидели спинами к составу (к четырнадцатому вагону) у самого края стола. За торцом восседала и распоряжалась Жмотиха из пятого купе: ответственно хмурясь, резала масло на равные порции. В жаровнях (их было по штуке на пять человек, и Жмотиха была с нами пятой) обнаружилась тушеная козлятина. Танечка положила свою порцию Олегу. Салат делить не стали: его было много. Хлеба совсем не было, но вареная полба — та самая каша из двуручных котлов — оказалась очень даже ничего. А привлекательные графинчики (кто-то поспешил это выяснить и теперь отплевывался, вытирая кружку овсом) содержали в себе растительное масло. Для салата. Сима, не забывший захватить бутылку спирта, утешил экспериментатора.
Многие принесли с собой икру (Олег тоже), но она не пользовалась популярностью — в отличие от жмотихова сервилата. Она порезала его тонкими кружочками в освободившуюся мисочку из-под масла и пустила по столу. (Почему „жмотиха"? Олег называл ее Ядвигой Остаповной и был прав.) Симина бутылка тоже пошла по столу и не вернулась.
А на десерт солдатики приволокли необхватные деревянные блюда с золотистыми дынями, нарезанными толстыми ломтями.
Если обед будет таким же, как и завтрак, то жить можно. Мне даже стало неловко за мою пьяную истерику в туалете. Хорошо, что никто не видел. Вгрызаясь в дыню, я украдкой огляделся, но экс-проводника поблизости не обнаружил. А Симе было не до меня. Сима решил приударить за Ядвигой Остаповной и что-то ей втолковывал. С жестами. Ядвига Остаповна снисходила. Олег тоже был занят дыней, но не вгрызался в нее, как я, а отделял от гигантских ломтей кожуру, резал их на маленькие кусочки и подкладывал Танечке.
Да и все уже были заняты не столько дынями, сколько друг другом. Распадались вагоны, и формировались землячества. Семейные кланы. Профсоюзы. Клубы по интересам. Кажется, даже политические партии. А не поискать ли и мне собеседников с конгениальным менталитетом? Может быть, где-то за этим веселым столом уже сформирован маленький, но гордый профсоюз программистов, эфирнувшихся черт знает куда из привычного мира? Ау, братья по интеллекту!
Глухо...
Ну что ж, не я один одинок. Вон, и лысый папаша в очках не знает, куда себя деть. Затравленно озираясь, держит своего бутуза за лямки и пичкает дыней. Угораздило же их эфирнуться сюда без мамы. Мне-то еще повезло. И Тимке тоже...
Бутуз между тем зашвырнул недоеденный ломоть под стол и стал вырываться. Я посмотрел, куда он рвется.
Пикник, уготованный нам чуть не застрелившимся генералом дивизии Грабужинским и бежавшим из-под ареста генерал-ефрейтором Хлявой, продолжался. Культурной программой.
Между столами и вагонами был сооружен обширный квадратный помост, на котором яйцеголовые солдатики демонстрировали воинские искусства. Что-то вроде восточных единоборств, приправленных английским боксом и молодецкими славянскими замахами. Молодецкие замахи превалировали и даже довлели. Восточный штучки-дрючки оказались для них выгодным фоном, и только. Как раз когда я протолкался поближе, широкоплечий и брюхастый юноша муромец обхватил тощего ниндзю поперек туловища и через головы зрителей кинул в овсы. Так его! Знай наших! Я зааплодировал вместе со всеми.
Окруженный секундантами ниндзя ворочался в овсах, изничтожая их прикосновениями пятнистой головы-яйца, а брюхастый юноша муромец, оглаживая воображаемую бороду, упруго косолапил по помосту, покачивал могутными плечами и зычно выкрикивал оскорбления возможным соперникам:
— А вот, кому еще своей головы не жалко? Всех раскидаю, лопни мое яйцо! Кто на Русь, мать нашу?
На помост выбрался еще один ниндзя. С двумя автоматами, очень похожими на наши „калашники“. Илюша было изготовился — но драться они не стали. Перекинулись двумя-тремя неслышными фразами, после чего юноша закинул один автомат на плечо, легко (слишком легко для своей комплекции!) спрыгнул следом за ниндзей с помоста, и оба побежали прочь от состава сквозь отхлынувшую толпу. Только что поверженный ниндзя и все его секунданты бежали туда же, мимоходом перепрыгивая через столы и скамьи. И солдатики в белых передниках — тоже, побросав чашки-ложки и на бегу срывая с себя передники. Почти у каждого был автомат с примкнутым штыком...