— Которые в касках — наблюдатели, — пояснил Сима. — Чтобы закон не нарушался. А Умориньш самый блискучий, без головы. Щас он нам скажет. С броневичка, как Борис Николаевич.
— Дайте послушать! — оборвал Симу проткнутый ассегаем.
— Так не по-русски же, — удивился Сима. — Или ты сечешь?
— Секу понемножку. Сейчас он говорит на иврите — правда, с ужасным акцентом. Растягивает гласные, как все техасцы, и три звука не выговаривает, но понять можно.
— Тогда переводи.
— Незачем: он уже говорил это по-русски.
— Тогда чего слушать?
Проткнутый ассегаем раздраженно пожал плечами, но логика была на стороне Симы.
— Ничего такого он не сказал, Петрович, — понизив голос, объяснил Сима. — Он сказал, что сначала будет речь полковника Умориньша, потом приветствие этого черномазого, потом отлеты на вопросы. И про законы говорил, что будут выполняться на все сто процентов. А теперь повторяет — специально для тех, кто по-ивритски сечет. Японец то же самое базлал? — спросил Сима у проткнутого.
— Не знаю. По-видимому, да. Кстати, Умориньш — не полковник, а приказ-полковник, а „черномазого" по-русски называли штатс-подмаршалом Н'Гомбо. На селькупском обе приставки прозвучали одинаково: „колдун". Или „шаман". Шаман-полковник и шаман-подмаршал. Это я к тому, что дайте все-таки послушать. Даже из малознакомых языков можно извлечь полезную информацию, если произносится один и тот же текст.
— Старик, я же не знал, что ты такой умный! Ну, прости, а? Давай сюда поближе, тут слышней. Петрович, подвинемся?
— Спасибо, уже незачем. По-моему, он закончил.
Действительно, техасец уже перестал говорить и протянул мегафон яйцеголовому, в аксельбантах, приказ-полковнику Умориньшу. Приказ-полковник коротко, от бедра отрицательно махнул растопыренной ладонью и по-кошачьи мягко выступил на несколько шагов вперед. Остановившись у самого края платформы, он заложил руку за спину и стал качаться с пятки на носок.
Гомон в толпе понемногу стихал — все ждали, что скажет приказ-полковник Умориньш.
Яйцо у него на плечах было такое же ярко-зеленое, как у Хлявы, но не с пятнами, а тремя восьмиконечными крестиками в рядок — как раз на том месте, где должен быть лоб... Может быть, приказ-полковник оглядывал и оценивал аудиторию. Может быть, заглядывал в себя, делая вступительную ораторскую паузу. Лица у него не было, и понять, куда он смотрит, было невозможно. Перестав качаться, он резким движением откинул в стороны полы своей пятнистой плащ-накидки, правую руку положил на пятнистую кобуру, а пальцы левой сунул под ремень. Из яйца на его плечах раздался голос (и сразу стало ясно, почему он отказался от мегафона):
— Солдатами не становятся, господа! Ими — рождаются!
Наверное, в этом месте ему всегда возражали, потому что он привычно замолчал. Но мы возражать не стали, и приказ-полковник, дернув эполетом, продолжил.
(В дальнейшем он обходился без ораторских пауз, делая лишь короткие передышки после долгих периодов. Все его фразы были круглы, обкатаны и не однажды произнесены. Они впечатывались в мозг, оставляя в извилинах вдавленный след смысла, который постигался не сразу — и эта задержка, судя по всему, происходила неспроста, она была заранее умышлена приказ-полковником. Даже во время особенно долгих пауз лишь немногие из пассажиров успевали произнести не вполне осознанные и маловнятные реплики.)
— Я глубоко убежден в том, — говорил нам приказ-полковник Умориньш, — что здесь, среди вас, тоже нашлось бы немало прирожденных солдат! Но общий уклад штатской жизни, увы, не способствует ни проявлению, ни воспитанию в современном человеке высоких воинских качеств. Даже напротив тому: боевой дух, генетически присущий прирожденному воину, педагоги именуют „естественной детской агрессивностью" — и, противореча собственной формулировке, всеми доступными им средствами давят в человеке естество! А повседневная безопасность вкупе с безопасной повседневностью штатской жизни успешно довершают начатое в детстве подавление воина в мужчине. Даже славяне — народ, само имя которого напоминает нам о его былой воинской славе. А?
Последний возглас явно не имел отношения к лекции, да и пауза не была ораторской. Помолчав, приказ-полковник бормотнул что-то вроде „виноват" и „никак нет", сунул руку за ворот накидки и чем-то там громко щелкнул, после чего долго и молча стоял навытяжку. Потом расслабился, еще раз щелкнул и, откашлявшись, продолжил:
— Иногда я удивляюсь тому, что армии все еще существуют. Я с ужасом вглядываюсь в грядущее, обещанное нам так называемыми прогрессивными социологами, и меня прошибает холодный пот, когда я пытаюсь представить себе мир без войны. Но логика и здравый смысл приходят мне на помощь, и я с облегчением стряхиваю с себя беспочвенные кошмары. Воин, солдат, ландскнехт, рейнджер спит или бодрствует в каждом из нас, господа! Он может уснуть надолго, порой — на целые поколения. Но спит он чутко, как посменный часовой. Рано или поздно звучит побудка. Рано или поздно цивилизация начинает задыхаться в атмосфере, перенасыщенной безопасностью. Ведь мир без войны — это воздух без кислорода! И тогда старики вспоминают былые баталии, в которых некогда стяжали славу их прадеды, и, пряча глаза, шепелявят дежурные фразы о „бессмысленности массовых убийств" — а юноши, вежливо слушая их осторожные бредни, вдруг различают за привычной вонью обыденных заклинаний нечто живое и новое. И жадно глотают кислород геройства, воинской чести и доблести. Вскоре они неизбежно осознают, что сами же и являются источником этого кислорода! Тогда возникают и переполняются призывные пункты, растут ополчения, макаронные фабрики снова штампуют патроны, а на тягачи и бульдозеры возвращаются орудийные башни. „Что такое мир? Чуткий сон войны!" — так сказал поэт. Я скажу больше: мир — это сплошной и огромный повод к войне. Мужчине с проснувшимся геном геройства и доблести всегда найдется достойное дело на этой земле!
Умориньш снова сунул руку за ворот и, щелкнув, постоял навытяжку — видимо, с кем-то проконсультировался.
— Не стану далеко ходить за примерами, — сообщил он нам, снова включившись, — но естественным образом перейду к причинам 121-й Междуармейской баталии, свидетелями которой вы пожелали стать.
Характер его речи едва заметно изменился. Говорил он не менее категорично, но уже не вдавливал фразы в наши мозги, а вцарапывал их точными, уверенными штрихами — и вроде бы даже морщился от производимого скрипа.
— Как вам, наверное, известно, экономисты юга Восточной Сибири указали предпринимателям на реальную опасность роста продовольственной экспансии из-за Урала. В частности, акционерам кулинарных и в особенности кондитерских фирм Благовещенска, Хэгана и Цицикара был обещан не менее чем пятипроцентный спад дивидендов в будущем году. Основным же источником предполагаемой экспансии были названы северные княжества Федеративной Республики Русь. Вняв предостережениям экономистов, Объединенная Негоциация Амурских Штатов закупила услуги двух гвардейских воздушно-десантных полков Независимого Царства Сомали и заявила право сильного на Мурманский целлюлозно-кондитерский комбинат. Купеческая Дума княжества Карелия, не захотев за здорово живешь отдать контрольный пакет акций своего самого прибыльного предприятия, усилила моторизированную пехотную дружину княжества дюжиной австралийских вертолетов прикрытия и Дважды Крестоносной Отдельной Королевской ротой ПВО Канады, после чего объявила о своей готовности к обороне. Баталию было решено провести здесь, на территории суперплаца Бербир, примерно равноудаленной и от Благовещенска, и от Мурманска.
Приказ-полковник высвободил руки из-под ремня, запахнул полы накидки и встал по стойке „смирно". Голос его зазвенел:
— Около двенадцати часов тому назад вы были свидетелями первого огневого контакта с супостатом: доблестная Королевская рота ПВО Канады уничтожила транспорт с крупным рекогносцировочным десантом из Сомали. Сегодня бои местного значения идут на всей территории суперплаца — и только что был закончен один из них. В настоящий момент взвод божедомов из полка обслуживания суперплаца Бербир приступил к отданию последних почестей ста семидесяти трем павшим сомалийским десантникам и пяти членам экипажа транспорта, сбитого вчера. Они! Стяжали! Славу!
Приказ-полковник Умориньш умолк и склонил яйцо.
Наблюдатели, поспешно сдернув голубые каски, тоже склонили головы — а „шаман-подмаршал“, наоборот, запрокинул лицо и воздел к небу ручищи с растопыренными розовыми ладонями.
Кто-то позади меня шумно вздохнул.
— И здесь дурдом! — громко сказал Сима. На него шикнули.
Я уже ничему не удивлялся. Никто уже ничему не удивлялся. Все мы слушали и вряд ли даже пытались понять.
Я поискал глазами Олега и Танечку и обнаружил их совсем рядом с вагоном. Танечка мелко-мелко, по-старушечьи, крестилась, а Олег изображал приличествующую скорбь, но при этом о чем-то напряженно думал — и, кажется, был близок к принятию какого-то решения.
Минута молчания кончилась. Шаман-подмаршал уронил руки, наблюдатели надели каски, а приказ-полковник Умориньш гордо вздернул яйцо и продолжил речь:
— Всемерно уважая супостата, я тем не менее позволю себе высказать полную уверенность в том, что и остальных наемников Объединенной Негоциации постигнет подобная участь. И в воздухе, и на земле сомалийский десант стяжает славу — но не победу!
Шаман-подмаршал остался вполне равнодушен к этому заявлению — но, может быть, он просто не понимал по-русски.
Умориньш мягким движением заложил руки за спину, сделал кошачью пробежку влево и вправо по краю платформы и опять повернулся к нам.
— Мне часто задают один и тот же вопрос, — вкрадчиво сообщил он. — А не разумнее ли, мол, сражаться там, на территории непосредственных интересов воюющих сторон? Мол, стоит ли нам погибать на каком-то там суперплацу, и не могут ли сомалийцы просто взять штурмом пресловутый целлюлозно-кондитерский комбинат, расположенный не здесь, а в юго-восточном пригороде Мурманска?