— На! — сказал он мне щедрым голосом. — Владей!
— Спасибо, — язвительно поблагодарил я. — И это все?
— По старой цене! — сообщил Сима, завязывая рюкзак. — Так что, :читай, задаром. Остальное потом, если живы будем.
Он застегнул клапан, выпрямился и ногой задвинул рюкзак под столик. Взял со столика оплеванный ресторанный счет, взял свою бутылку, обтер ее i бросил счет на пол.
— Ну? — весело спросил он, держа бутылку возле лица.
— Что „ну"? — Я все еще сдерживался.
— Понеслась?
Я смотрел на него, сжав зубы, а он предвкушающе улыбался, игнорируя мою злость. Или, может быть, просто не замечая моей злости. Подмигнул и, картинно хлопнув ладонью по донышку бутылки, выбил пробку. У меня этот фокус никогда не получался — даже с вином...
— Неситесь, — сказал я и отвернулся, надеясь, что он оставит меня в покое.
Но не таков был Сима Святый, чтобы оставить в покое кого бы то ни было. Он уселся рядом со мной на краешек полки (на сей раз отогнув матрас) и проникновенно сказал:
— Слушай, старик, забыл, как тебя звать, я же не заставляю тебя из горла! Тут же где-то стакашек был...
— Меня зовут Фома Петрович, — перебил я, снова вжимаясь в угол, подальше от его дыхания.
— А, вот он! — Сима, тесня меня, дотянулся до окошка, взял со стола пластмассовый стаканчик Олега, дунул в него и коротко булькнул водкой. — Ну, давай, Петрович! Давай скорее: душа горит!
— Это стакан для бритья, — сказал я, не оборачиваясь, и загородился локтем от угощения.
— Тогда я первый, не обидишься?
Он опять побулькал, добавляя, шумно выдохнул и, видимо, выпил, потому что зарычал от удовольствия и бормотнул что-то сдавленным голосом. Что-то ритуальное — про гадость, которую непонятно как пьют власть имущие. Потом снова коротко булькнул и поставил стаканчик передо мной.
— Давай, Петрович, — повторил он все еще сдавленным голосом. — Теперь стерильно.
— Спасибо, Сима. — Я снова держал себя в руках и старался говорить спокойно. — Что-то не хочется.
— Петрович! — укоризненно произнес он, переложил бутылку в левую руку, а правой облапил меня за плечи, выволакивая из угла.
— Да перестаньте же! — прошипел я, сопротивляясь и пытаясь стряхнуть его руку. Но это было все равно что стряхивать бетонную балку, навалившуюся на плечи.
— Я бы вернул тебе твои бабки, Петрович, — продолжал он, не замечая моих усилий. — Прямо сейчас вернул бы — но нельзя, понимаешь? Они сегодня еще нужны будут, жопой чувствую!
— Это ваше самое чувствительное место? — осведомился я и сумел наконец вырваться.
Оказалось, однако, что он сам убрал руку, чтобы подхватить стаканчик, который чуть не опрокинулся в результате нашей неравной борьбы.
— А вот завтра они уже никому будут не нужны, — поучающе продолжал Сима. — У тебя еще бабки остались?
— Не ваше дело!
— Ладно, как знаешь, — согласился он. — Давай, Петрович! — и поднес стаканчик к моему лицу. — Давай быстро, да пойдем.
— Идите вы к черту, Сима! Никуда я с вами не пойду.
— Пойдешь. Только выпей сначала.
— Господи! Да когда же все это кончится?
— Вот этого я не знаю. Пей.
— Ну что вы ко мне привязались? Я же сказал: не хочу!
— Точно? — Он наклонился, испытующе заглянул мне в глаза и убрал наконец водку. — Ладно, считай, что я не обиделся: не такое время. Прячь свой пузырь. Это будет эн-зэ, на самый крайний случай.
Я молча отодвинул от себя нераспечатанную бутылку и, сев по возможности прямо, стал смотреть перед собой. Хоть бы книжка какая-нибудь была, что ли. Зря я на той станции пожалел двести рублей и не купил Чейза. К человеку, читающему книгу, алкаши, как правило, относятся пиететственно и почти не пристают. Может, и деньги вернул бы — а теперь вот ни Чейза ни денег.
Покосившись на Симу, я увидел, что он аккуратно, твердой рукой сливает водку из стаканчика обратно в бутылку. Слил, поставил стаканчик, изогнулся и вытащил из кармана тысячную купюру. Посмотрел на нее, снова сунул в карман и вытащил сотенную. Поставил бутылку на столик рядом с „моей", подумал и добавил еще одну сотню. После чего туго скрутил обе купюры и заткнул ими бутылку. Я вздохнул, подумав, что из Чейза таких затычек получилось бы не меньше ста.
Сима, видимо, понял мой вздох по-своему, потому что моментально повернул ко мне свою оплывшую физиономию, моргнул и спросил с наивозможным сочувствием:
— Передумал? Налить?
Я отвернулся. Фигурки солдат на сером поле были все так же до странности неподвижны, и обе „шилки" все так же стояли как вкопанные, задрав к небу все свои черные спички стволов. И лишь возле „града" (если это был „град") происходила некая зловещая, потому что беззвучная, суета. Странно: как я сумел прозевать появление этой техники? И непонятно, откуда она появилась — разве что упала с неба или выросла из-под земли. Ведь было видно, что поникшая серая нива поникла сама по себе, нигде не была истерзана этим тяжелым, грохочущим, рвущим землю железом, предназначенным убивать. Да и сейчас не было слышно никаких звуков, не только снаружи, но и внутри вагона. То есть, вообще никаких, кроме Симиного сопения рядом. Впрочем, нет, были: в дальнем конце вагона, где-то возле купе проводника, кажется, плакал ребенок. И, кажется, хлопнули двери тамбура — там же.
— Ладно, — сказал Сима, перестав сопеть. — Захочешь — сам нальешь. Гляди, куда ставлю.
Он шумно поднялся, поставил бутылку в угол на свою полку и привалил подушкой.
— Видал? Свою не распечатывай, спрячь.
— От кого? — спросил я с намеком.
Но Сима ничуть не смутился.
— От неприятностей, Петрович! — ласково-поучающе сказал он. — Мало ли... А ну-ка! — Он перегнулся через столик, правой лапой отодвинул меня от стенки, а левой сунул мне под матрас вторую бутылку.
— Слушайся дядю Симу, старик! — Он фамильярно похлопал меня по плечу. — Я человек простой, плохого не посоветую.
Меня передернуло.
Он снова сел на Танечкину постель и стал шарить ногами по полу, ища свои ботинки.
— Я пока обуюсь, — сообщил он, — а ты пока сумку поищи. У Танюхи где-то пустая сумка была — большая такая, болоньевая. С „Аэрофлотом".
Я демонстративно улегся на спину. Эти так называемые „простые люди", — подумал я, — почему-то никогда не попадают впросак. Не знают, что такое сомнения, и не умеют смущаться. Они жутко гордятся своей простотой (которая на самом деле — хамство) и всегда во всем правы. И учат жить.
— Ты что, стесняешься? — спросил он, будто угадав, о чем я думаю. — Мы же на время возьмем! Вали на меня, если возникнет, только Танюха возникать не станет. Она хорошая баба.
— Идите куда собрались, Сима, — сказал я в стену. — Я устал от вас. Вашу водку я не трону, не беспокойтесь. Если что узнаете о причинах задержки, будьте добры, расскажите.
— Вместе узнаем. Вставай. К Полине заглянем и спросим.
— К кому?
— Ты что, не знаешь как проводницу зовут?
— A-а... Ее нет на месте. Ее с утра весь вагон ищет.
— Ну, к Любке.
— Это помощница? Ее тоже нет.
— Да? — удивился Сима. — Дела-а... Но жрать-то ты все равно хочешь?
— Да, я проголодался. Если вас не затруднит, купите мне что-нибудь съедобное. В счет вашего долга.
— Фиг тебе, Петрович! Вместе пойдем. Вставай.
— Если вы не отстанете, я буду кричать, — предупредил я, снова почувствовав на плече его бетонную лапу.
— Кричи, — согласился Сима. — Подумают: пьяный, и ссадят.
— Куда, идиот? И — кто? Проводников нет, а все наружные двери заперты!
— В окно ссадят. Куда она сумку девала, ты видел?
— Нет!
— Ладно, сам найду. Вставай, обувайся. Ну!
И я бы, несомненно, подвергся прямому насилию со стороны этого дружелюбного хама, потому что вставать я был не намерен. От прямого насилия меня спасло лишь появление Танечки и Олега: при них Сима почему-то робел. Может быть, потому, что Олег был его на полголовы выше и в три раза уже в бедрах при равной ширине плеч, а свои любовно взращенные мускулы носил не только для декорации. Вчера, например, чтобы взвалить на верхнюю полку проспиртованную стокилограммовую Симину тушу, понадобилось бы пятеро таких, как я. Олег же справился с этим практически в одиночку, сумев не потревожить спящую Танечку.
Олег был очень правильным молодым человеком: не пил, не курил, избегал жаргонных словечек, занимался четырьмя видами спорта и учился на брокера. И если он не пропустил даму вперед, значит, у него на это были веские причины.
— Извините, Танечка, — сказал он, едва откатив дверь купе, — вам придется подождать, пока не проветрится.
Войдя, он сочувственно улыбнулся мне, движением руки устранил с дороги Симу, скатал Танечкину постель и забросил ее на багажную полку. Я подхватился, начал скатывать свою, постаравшись незаметно закатать в нее и Симину бутылку. Мне это удалось.
— Сядь вон туда, — сказал Олег, еще одним движением руки передвигая Симу в угол у двери, — и постарайся не дышать.
Сима хмыкнул, но сел.
Олег помог мне забросить постель, подобрал с пола мятую бумажку (счет) и бутылочную пробку, сунул то и другое на колени Симе.
— Уже похмелялся?
— А что? — агрессивно спросил Сима.
— Ничего. Закусывать надо. Мусорный ящик в тамбуре.
— Успеется, — проворчал Сима, заталкивая бумажку и пробку в карман и попутно скребя ляжку. — Ты лучше расскажи, чего узнал? Из-за какого мы тут...
Он не договорил, потому что Олег зажал его губы ладонью.
— Не надо, Серафим, — сказал он. — Не надо выражаться при дамах. А вот закусывать надо.
— Действительно, Олег, — поддержал я Симу. — Вы бы с нами поделились информацией, а то мы тут сидим, ничего не знаем.
— Конечно, поделимся. — Олег улыбнулся мне, споро наводя порядок на столике. — Всем, что имеем... Танечка! — позвал он, выглянув в коридор. — По-моему, уже терпимо. Давайте сумку. Ничего, если дверь побудет открытой? Чтобы Серафиму было куда дышать?
— Танюха! — оживился Сима. — Молодой меня заразой обзывает! Ты его за это к телу не подпускай, а то обижусь.