Если разнепогодится, если навалится пакостный здешний туман, многое зависит, как было сказано, от штурманов-извозчиков. Как они погоняют лошадок, куда правят, туда и плывет пароход. Бывает, и наезжают друг на друга. Бывает, цепляются тралами, и тогда начинается свара: где чьи ваера, доски, кабели и голые концы? Куча мала, гордиев узел! Один пароход выбирает свои веревки, другой — свои; тянут-потянут, а вытянуть не могут, и начинают пароходы орать друг на друга и качать права, становятся похожими на бабок в трамвайной давке. Ведь с ними, с тетками, как бывает? Одна — с авоськой в руке, другая — тоже с полнехонькой; одна плывет по течению, другая ломится против, к другому выходу. Протискиваются борт о борт, и вдруг: цап! Зацеп. Сиамские близняшки. А обе спешат, торопятся. И начинается тарарам. А трал, в сущности, та же авоська, поэтому скандалят рыбаки в голос, как и трамвайные тетки.
На „Креветке" локатор преставился в самом начале рейса. В самые густые туманы тралец стремился убраться в те квадраты, где пароходов поменьше, а рыбы побольше. Желательно, само собой, чтобы и туман пожиже. Стремление к уединению было свойственно капитану Тимофею Саввичу и по другому поводу. Надыбав рыбку, он начинал темнить, хитрить и химичить, путать следы, уподобляясь старому опытному лисовику. „Поломатый" локатор очень помогал капитану на оперативках, когда начальник промысла требовал сведений о том, где ведут лов тральцы, что и сколько ловят. Тимофей Саввич с интересом и должным вниманием слушал ответы товарищей капитанов, мысленно рисовал картину промысловой обстановки, сопоставляя ее тут же с теми выгодами и возможностями, какие следует незамедлительно извлечь и получить „Креветке", а потом сломя голову мчался в самый добычливый квадрат. Такой была у Тимофея Саввича общая установка и психологическая направленность. Сам капитан „Креветки", когда очередь докладывать добиралась до него, поступал двояко. Если дела у тральца шли ни шатко ни валко, если Тимофею Саввичу нечего было терять, он честно сообщал о „хреновенькой рыбалке" и давал свое место с точностью до одной мили. Если „Креветка" попадала на богатую рыбу, Тимофей Саввич плакался, клял свою горькую судьбину, склонял на все лады свое мнимое невезение и обязательно, ссылаясь на локатор, говорил о полной невозможности дать свою точку.
Что ж, его можно понять. Хотелось Тимофею Саввичу одному обловить все обнаруженные косяки, хапнуть сполна и, главное, без суеты и спешки, без помех и завистливых глаз, хапнуть с чувством, с толком, с расстановкой, а не как Пономарев, капитан „Косатки", который не слишком давно саданул „Пеламиду" под ребро и, угодив в мидель-шпангоут, чуть не утопил. Он и теперь пересек за кормой галс „Креветки", подцепил своими досками ее снасть. Подставил коллега ножку хитрому Тимофею Саввичу, отнял дорогое время, и сам оказался в состоянии трамвайного конфликта.
Пока штурманы чертили схемы взаимных курсов и, сверяясь с судовыми журналами, проставляли часы-минуты в спорных точках промыслового маневра обоих траулеров, старшие мастера, тралмейстеры, решали ту же проблему в ее практическом виде. Решали просто, как прост был удар меча Александра Македонского: р-раз! И „но проблем". „Креветка" отдала с лебедки остатки ваеров, „Косатка" выволокла на палубу обе авоськи, доски и груду веревок. Собственное рванье прибрала в загашник, чужое предложила вернуть по первому требованию, но и поторапливала товарку: „Забирай, на палубе и без того нет свободного места!"
Таковы, в их общем виде, обстоятельства, приведшие в мотобот третьего механика Борю Грехова, хотя мехчасть этой разъездной посудины, покачивающейся у борта „Креветки" в молочных июльских сумерках, числилась за четвертым механиком Толей Гробовым, который в ту пору приболел, а его мотыль, видимо, не петрил в шлюпочных движках.
Плохо, когда мотыль лопух. Поковырял в носу — подумал и вывинтил свечу: ковырнул ее, дунул-плюнул, вставил в гнездо и... Где сел, там и слез, словом. Через час вспотел и кинулся на палубу: „Делайте со мной, что хотите, а я вам не карла!" И добавил, что движок — не движок, а утиль, которому место не в боте, а на дне. Он отвалил, а кому ремонтировать? Грехову. Осерчал Боря, но психовать не стал — дело житейское, как говорил Карлсон. Переоделся в рабочее, взял инструмент — и за борт, в мотобот, значит.
Грехов — не мотыль, он спец и дока. Прикинул что к чему, а палец, как говорится, к носу, и сразу надыбал непорядок. Отладил, протер двигун ветошью — и за стартер. Зафукала железяка — заерзал мотобот, ожил, готовый хоть сей момент мчаться на „Косатку". И вот тут!..
Поднял Грехов башку: „Матушки!" Оглянулся: „Батюшки!.." „Креветка" тает в туманчике (а тот, кажись, все гуще и гуще), но все еще не слишком далеко. Можно сказать, рядом. Если врубить движок, догнать тралец пара пустяков.
Грехов не стал паниковать. Прошел первым делом на бак и вытащил из воды кусок фалиня. Ясно, перетерся в кипе. Вспомнил Грехов, что боцман у них тем и славился, что был, сука, жмотом из жмотов, всегда старался всучить просителям старье или рвань. Он и на фалини поставил прелые концы. Вот только кого обманул, чертов боцманюга, себя или Грехова?!
Да, Грехов паниковать не стал. Это у него было за правило. Он всегда говорил себе в такие минуты: „Цыц, Грехов! Молчать и думать! Надумаешь — шевелись, но без спешки!" А в этот раз Боря даже подхихикнул: „Креветка" ж с тралом ползет — далеко не уйдет, никуда от Грехова не денется. Подумав так, Боря рванул шнур стартера. Двигун бодро тявкнул, затарахтел, но, толкнув мотобот на десяток метров, умолк.
„Ах ты, проклятый!.." — пробормотал механик и принялся потрошить, стараясь успеть до темна, двигатель. Он еще не знал, что потрошение бесполезно, что в бачке просто-напросто нет бензина, что ему сейчас нужно бы врезать по кожуху гаечным ключом, завопить, замахать руками — привлечь внимание и, пока не поздно, дать знать на тралец о своем бедственном положении. Но штурманы чертили графики, Грехов копался в движке, а когда поставил на место последнюю гайку, было уже поздно. Поднялся Грехов с колен, распрямил спину и увидел Грехов... Нет, ни черта он не увидел, кроме сплошного тумана — той самой, густой и вязкой, манной каши. А тут и ночь подоспела. Еще долго доносились издалека глухие гудки „Креветки" и „Косатки", но что толку? У Грехова не было средств, чтобы дать знать о себе.
Уж так повелось на флоте, по крайней мере, на промысловом, что после выхода в рейс боцман прячет в кладовку аварийный запас продуктов из всех шлюпок. В них остается только инвентарь, но и тот — уж так заведено! — выбрасывается вон, когда шлюпка опускается на воду. В мотоботе не оставляют даже весел, и потому у Грехова под рукой оказался только отпорный крюк, чехол, да тяжелые анкерки с пресной водой. Их поленились выставить на палубу, и это, быть может, если не спасло, то выручило Грехова во время дрейфа по океану. Он, дрейф, прошел бы, надо думать, совсем иначе, если бы у человека, оказавшегося „в нештатном положении", оказался под рукой полный набор штатного инвентаря. Вот он, кстати. Приводится исключительно для справедливой оценки ситуации.
Итак, что было бы у Грехова?
Весел — 9, уключин — 9, руль — 1, отпорный крюк — 1. Далее следуют два тридцатиметровых фалиня (у Грехова остался один) из сизальского троса, один плавучий якорь, линь-оттяжка к якорю, пятилитровый бидон с маслом и масляный мешок на 4,5 литра. Грехов мог бы воспользоваться маслом, если бы ему понадобилось усмирить небольшое волнение. Что еще? Два сорокапятилитровых анкерка, два ковшика, два конусных ведра, лейка и аптечка, два топора, парусное вооружение, включающее, естественно, мачту и реек, подкильный конец, шлюпочный чехол (он тоже имелся у Грехова), компас, сигнальное зеркало, две банки с парашютными ракетами, шесть красных фальшвейеров, две дымовые шашки оранжевого цвета, „штормовые" спички, ручной насос, нож со свайкой, пиронафтовый фонарь и еще один — электрический. Сюда же нужно добавить ящик для сгущенки (из расчета — полкило на нос) и сухарные ящики для продуктов. Так как шлюпка вмещала 30 человек, то Грехову достался бы сносный запасец в 30 кг. Ведь галет, ячменного сахара и конфет на масле полагалось по килограмму на брата! Ах, сколько всякого добра — плыви хоть в Африку. У Грехова только воды имелось вдоволь, но не было даже плесневелого сухаря. Отпорный крюк не угрызть, о сизальский фалинь тоже обломаешь зубы, и только чехол годился на то, чтобы, закутавшись в брезент, укрыться в нем от промозглой сырости и ночного холода. Ведь если здешнее лето считается „умеренно-теплым", то уже к августу ночи бывают неумеренно-холодными, они, даже сквозь ватник, разят самой настоящей холодрыгой. Ей и только ей была занята голова. Грехов, к счастью, имел на плечах ватник, ту самую замечательную телогрейку, что выручала наших людей еще и не в таких ситуациях. Как и кирзачи и суконные портянки. И то, и то имелось на ногах у Грехова, а на черепушке — берет.
Итак, уяснив свое положение и состояние дел, Грехов зарылся в брезент и стал ждать решения суда небесного.
Знаменитый Бомбар оказался, как сам писал, „за бортом по своей воле", но Грехов чурался самой мысли о лаврах такого рода. На что же надеялся он? Только на то, что шлюпка, злосчастный его мотобот, болтается хотя и „в море туманов", но в оживленном районе, и если не попадет однажды под форштевень парохода, то его спасут. Главное, выстоять. Ничто не вечно под луной, его плаванье тоже не может длиться вечно. И хотя Грехов не представлял, куда несут его течения и ветры, он знал, что где-то, совсем рядом, находятся берега Канады, а судя по некоторым приметам, понятным только моряку, пусть им был всего лишь механик Грехов, мотобот дрейфовал на запад, направляясь к Новой Шотландии.
О том, что довелось испытать Грехову за полторы недели дрейфа, он умалчивал. Да, старательно обходил в разговоре эту тему. Самых настырных отсылал к известным ему морским авторам, прославившимся описанием подобного пода приключений. Мальчишкам давал книгу упомянутого уже Бомбара, „Затерянных в океане" Майн Рида и „Потерпевших кораблекрушение" Стивенсона. При этом говорил, что если все описанное в них разделить пополам, а