из частного извлечь корень и вычесть из него все книжные страхи, то получится результат, который требуют от него заинтересованные слушатели.
Все так, но было ясно, что ему довелось-таки хлебнуть лиха. Его-его, именно его, а не протухшей воды из анкеров. Грехов хлебал ее и ждал, но пароходы не встречались. Иногда сквозь туман прорывались какие-то звуки, но вполне возможно, что это шумело в бориной голове. Туман как будто все больше густел, но и это, скорее всего, потому, что у Грехова темнело в глазах. Голод не тетка, и вот уже пришлось выдернуть из штанов кожаный ремень. Грехов сосал его, пытался, отплевываясь, жевать — невкусно! Но что его спасало от отчаяния, так это непоколебимый характер, склад ума и воспоминания о кадрах немого фильма, в которых невозмутимый Чарли со вкусом поедал башмак, аппетитно обсасывая самые неаппетитные детали, возможно, собственной обуви.
„Но все имеет свой черед, и Тэм из-за стола встает", — сказал когда-то поэт, более известный миру, чем Коля Клопов. Кончилось и борино непутевое застолье. И путь его кончился. Прервался у острова Сейбл, песчаного клочка суши, лежащего на дороге штомов, туманов и айсбергов. Они не минуют остров, не миновал, к счастью, хотя и мог бы, и мотобот. Его вынесло к северному берегу в тот день, когда туман, казалось, навечно окутавший землю и заполнивший вены и артерии Бори Грехова, вдруг рассеялся или осел на воды океана невесомой добавкой, и одинокая шлюпка была замечена людьми, профессия которых в том и заключалась, чтобы замечать и спасать бедолаг, подобных невольному скитальцу с „Креветки".
Грехов лежал пластом, вернее, кулем, и тупо созерцал (оживая, впрочем, и проникаясь мыслью, что надо бы подняться), открывшуюся голубизну и редкие клочья облачков, летящие над ним, подобно сереньким душам грешников, забытых богом и отвергнутых дьяволом. Грехов, не без основания, причислял себя к ним и готов был лететь следом, высвобождая душу из отсыревшего брезента, но когда поблизости раздалось тарахтенье движка, сердце механика дрогнуло в приступе радости и надежды. Вещее сердце не обмануло, и когда чьи-то руки ухватились за планширь мотобота, а потом над ним возникло бородатое лицо, обрамленное оранжевым нимбом зюйдвестки, спасение предстало перед Греховым в образе улыбающего Саваофа и двух архангелов, возникших рядом. И ангелов, какими несомненно являлись мальчишки, испуганно, но и с блаженным восторгом выполненного долга, таращившие на Борю две пары своих любопытных глаз.
Грехова, вместе с брезентом, перегрузили в оранжевое нутро широкой прибойной шлюпки, взяли на буксир мотобот и повлекли к все ближе и слышнее грохотавшему прибою. Он трижды подбросил их, он оросил их соленым дождичком и, совершив обряд крещения, пропустил сквозь буруны, чтобы выбросить на плотный увлажненный песок узкого пляжика, прижавшегося к подножию дюны, гребень которой весело зеленел сочной травой. Все это мелькнуло, как во сне, и походило на вознесение в рай, если только в раю есть место и лошадям: несколько гривастых созданий появилось на дюне, когда Грехова извлекли из шлюпки, распеленали и препроводили под руку в ближайший домик, заменявший, видимо, райские кущи, но доставивший вознесенному равноценное блаженство. Его раздели и уложили в постель, напоив предварительно духовитым до обморока куриным бульоном и еще чем-то вкусным, но тоже жидким, горячим и. ароматным.
Спасенный, вкусив райской амброзии, провалился он в сон, из которого выкарабкался только к концу вторых суток, так еще и не узнав, что находится на острове, о котором оказывается недавно читал на „Креветке" (статью в научно-популярном журнале), как о „кладбище кораблей". Позже, когда Грехов обрел устойчивость и начал совершать прогулки до кают-компании Мейн-Стейшен (так официально называлась резиденция спасателей), он увидел на стене большую карту острова, контур которого окружала плотная вязь из названий кораблей и дат их гибели на прибрежных мелях. Грехов сразу припомнил похожую схему в той статье, вспомнил и то, что лошади попали сюда не волею людей, а волею случая, который принято именовать несчастным. Да, лошади оказались потомками тех, „кто плыл и тонул, но на берег выброшен, к счастью", а здешние люди... Они явились на остров по доброй воле.
Остров Сейбл, давший пристанище крохотной общине в четырнадцать человек, был вершиной песчаной банки. Мальчишки (и далеко не ангелы!) были явлением еще более временным, чем смотрители маяков и штат Мейн-Стейшен. Им, в свой срок — по окончании каникул — предстояло вернуться на материк, а пока Питер и Билл с большим усердием исследовали берега „острова сокровищ", которые одаривали ребят множеством находок: океан был щедр по части „подарков" и мог предложить почти все, начиная от канистры и спасательного круга, кончая диковинкой с какого-нибудь парусника, погибшего на здешних мелях быть может больше ста лет назад. Взять тех же лошадей. Разве не им по праву принадлежал остров? Люди пришли сюда после них, а что касается многочисленных и разнообразных предметов, которые год за годом, год за годом выносил на берег, заносил песком, откапывал и снова уносил в небытие неутомимый океан, то многие из них могли бы занять достойное место в каком-нибудь морском музее.
Грехов, желавший узнать как можно больше о клочке суши, на который забросила его злодейка-судьба, не отставал от мальчишек, хотя, если говорить о пеших экскурсиях, они не отличались разнообразием.
Остров напоминал турецкий ятаган, обращенный выпуклой стороной к югу, а шестидесятый меридиан рассекал его на две неравные части. Причем на коротком шестимильном отрезке, лежащем к западу от него, разместились почти все достопримечательности Сейбла: мыс Уэст-Пойнт, решетчатая башня действующего маяка Уэст-Энд и другая башня, не действующая, соленое озеро Уоллис, постройки спасательной станции и... И все. От конца до конца острова, протянувшегося с запада на восток, от мыса Уэст-Пойнт до мыса Ист-Пойнт, двадцать миль. В четырнадцати милях от станции (Грехов перевел в километры и получил их количество: 26) торчит тридцатичетырехметровый холм Риггинг, за ним — маяк Ист-Энд, снабженный еще и радиомаяком. Ширина „ятагана" в самом широком месте — не более полутора километров, и если этого пространства хватало для немногочисленного табуна (люди поддерживали определенное количество поголовья), а также и для мальчишек, готовых с утра до вечера слоняться в дюнах, разыскивая „сокровища" да играя в пиратов и Робинзонов, то Грехов быстро пресытился островной экзотикой и затосковал по „Креветке".
Четырнадцать мужиков и мальчишки...
Отец Билла работал в департаменте Морского рыболовства капитаном посыльного судна, которое доставляло на Сейбл продукты, почту, людей. Папаша Питера был здешним радистом. Его, как и сына, звали Питером, а так как в жилах папы Питера текла белорусская кровь, то Питер-сын, не знавший, в отличие от папы, ни белорусского, ни русского языка, долго не мог взять в толк, почему Грехов называет его Питером Петровичем, узнав — возгордился и стал еще большим поклонником Бориса Васильевича, которого взрослые называли просто Бобом. Радист вообще разволновался, услышав от Грехова, что тот живет по-соседству с родиной предков Питера Канонича. Однажды они провели на берегу несколько часов, расспрашивая, рассказывая, слушая друг друга.
Боря Грехов не мог не поинтересоваться, есть ли возможность связаться с „Креветкой". Нельзя ли, мол, на шестнадцатом рабочем канале? Оказалось, нельзя. Расстояние между островом и траулером слишком велико. Ведь он по-прежнему на Большой Ньюфаундлендской банке? Ну вот, а это верных 300, а то и 400 миль — не докричаться! На берегу знают о Грехове, этого достаточно. Там примут меры. Броди, наслаждайся жизнью. И Боря забирался на ближайший холм, присаживался на траву и в сотый раз смотрел на озерцо (в штормовые дни до него запросто добирались океанские волны), на домики станции, на эстакаду с алым лепестком шлюпки, на маяк и сарай с дизельком, на кур, копошащихся в кучках водорослей, на лошадок, чьи спины показывались из-за дюн и снова исчезали за их гребнями, на людей, выполняющих нужную повседневную работу и, конечно, на океан, величественный простор которого, очищенный от липкой плесени тумана, здесь, на вершине холма, подавлял его чувствами, ни разу не испытанными на палубе „Креветки". Быть может, потому, что и на палубе Грехов появлялся не слишком часто. Жизнь механика проходит среди пропахшего маслом железа, при желтом свете электрических ламп и в грохоте двигателя, не имеющего ничего общего с грохотом прибоя, опоясавшего' многократно остров вскипающей пеной бурунов...
Назавтра полетел дизель, и механику Грехову сразу нашлась работа. Питер-старший помогал ему, Питер-младший и Билл не отходили ни на шаг, готовые бежать за чем угодно, только мигни. Обстановка в сарае была не только деловая, но и дружеская, поэтому радист, видимо принявший близко к сердцу главную заботу Грехова, предложил, как только наладят дизель и дадут питание на передатчик, вызвать сюда посыльное судно „его папаши", при этом Питер-старший кивнул на Билла. „Альбатрос" ходкое суденышко и живо доставит вас на банку, — пояснил он свою мысль.
„За доставку надо платить..." — неохотно отозвался Грехов. „Э-э, сот-ню-другую долларов! — как от пустяка отмахнулся радист. — Ведь говорят, что коммунисты отдадут последнюю рубашку, чтобы вызволить из беды своего человека. Так или не так, Боб?“ — „Так-то оно так, — Грехов, правда, через силу, улыбнулся и, не зная как выкрутиться из щекотливого положения, требующего осторожных и дипломатичных объяснений, решил ничего не выдумывать, а отвечать „суровым языком плаката", пустив в ход известные ему газетные заголовки и штампы. — Так-то оно так, но если разобраться, если — беспристрастно... то почему мое родное государство должно оплачивать золотом халатность своего человека? Проверь я топливный бак, и ничего б не случилось. Нет, Питер, за халатность у нас сурово наказывают, невзирая на чины-должности, а если я еще и прокачусь за государственную валюту, то мне не простят, назовут транжиром."