оте, Чучела жаловала, но не очень. Она обладала вкусом хозяина, а Вовка старался угодить подопечной, и та шла навстречу, делая успехи и с каждым разом вальсируя все лучше и отменнее.
„Сентиментальная, однако, сучка, — удивлялся Грехов, относившийся к Вовкиному увлечению с пониманием и сочувствием. — Ей, волосатой, место в цирке, а она прозябает в нашей коммунальной республике!.." — „Она, бывает, даже без музыки танцует! — горделиво заявлял, слегка задирая нос, учитель танцев. — Были бы зрители и настроение."
Жизнь шла и шла вполне сносно, но Грехов снова вспомнил аксиому про холостяка, что он де „несчастное существо". С этим, положим, согласится не всякий, но и Грехов не кричал на каждом углу, а только вздыхал на кухне, когда жаловался „на бремя черного человека", которое вынуждает заниматься уборкой, стиркой, да еще ко всему быть кухаркой. Невозможность взвалить на кого-то черную работу и стать человеком „белым", замечал он в шутку, заставляет его, цельного мужчину, искать искомое в женитьбе.
„Выходит, я — негр?!" — сдвигала брови Наталья, но испепеляла взглядом не Грехова, но Петю, который хихикал и закрывался газетой, как некий абстрактный Грехов прятался за несуществующим Боклем от несуществующей жены. „Ты — негритяночка!" — ухмылялся Боря Грехов. „Выходит, я горбачусь, — бушевала Наталья, — а мой пентюх не соизволит прочесть вслух даже заголовки!" И Петя принимался бубнить: „Экономика победившего социализма", „Сионизм не пройдет", „Урожай радует хлебороба", „Новь великого союза рабочих и крестьян"... „Хватит!!!" — кричала Наталья, Грехов добавлял: „Но пасаран!" и, переждав некоторое время, говорил, что его не так поняли, а понимать нужно так, что в море, где жизнь труженика — сплошной, без выходных, праздник труда, „бремя" совершенно незаметно. Там его несешь, конечно, не как знамя, как детский флажок скорее, как незаметную в общем потоке обузу. Все, что требует личная гигиена, выполняется мимоходом в промежутках между работой, едой, спаньем, работой, едой, спаньем, рабо... „И сном", — поправила Наталья, но Грехов не согласился, объяснив, что сном заняты нормальные люди, живущие в нормальных условиях. На волнах, где все неопределенно и все зыбко, быт устроен на особицу. Моряки не работают — вкалывают или мантулят, не едят — заправляются, не отходят ко сну, а брякаются замертво, чтобы спаньем подготовить моторесурс нового трудового дня. На берегу спишь, продолжал Грехов, но бремя становится Бременем и проблемой. „Слава богу, у меня всего только комнатешка и шифоньер, а в пище мы, — Боря смотрел на Чучелу, — неприхотливы." Наталья фыркала и ядовито замечала: „Комната у него! Нашел повод для радости, а женишься — готовый повод для горя. Хоть это ты можешь, Грехов, сообразить своей технической бестолковкой?" — „О бремени я говорю в перспективе, вообще, — отступал Грехов, оставаясь при своем, — сейчас оно крохотное, а вдруг станет большим?" — „Темнишь ты, Грехов, чего-то. Скажи, собираешься жениться? — вопрошала Наталья, а Петя опускал глаза и заинтересованно ждал бориного ответа. „Не будем торопить события!.. — подмигивал Грехов. — Но... пуркуа па? — Он действительно темнил от скуки и делал все, чтобы его ответы имели оттенок таинственности. — Да, пуркуа па? Но только для начала я хочу разобраться, что такое любовь". Петя ухмылялся, а Наталья вздыхала:„Ну-ну... Дай-то бог тебе, Грехов, не свернуть шею на этом скользком пути!"
Отрезок жизни, сопровождаемый подобными разговорами, оказался самым спокойным и благополучным, и Грехов радовался, что вовремя завязал. Старые кореша по-прежнему не вылезали из морей, а новых, земных, так сказать, Боря не заводил, тем более — „земноводных", которые, числясь за морской епархией, ошивались на берегу и сшибали на бутылку в порту и у пивных. Прогулки с Чучелой, беседы с соседями и Вовкой заменяли многое из того, чего он лишился. Чучела, благодаря вовкиному упорству, или своему таланту, достигла танцевальных вершин и часто демонстрировала их окрестной детворе. Перед малолетними японка могла вальсировать сколько угодно. Встав на задние лапы, она уравнивалась с ними в росте и, задрав мордочку, упрятанную под челку, плавно скользила между восторженных зрителей. Грехов вручил собаководу и балетмейстеру второй ключ от своей комнаты, и наступила эра гармонии.
„Конечно, полная гармония невозможна даже между... гм, любящими особями — примем это чувство на веру, — теоретизировал Грехов, помешивая кашу и не замечая, что, как всегда на кухне, седлает уже любимого конька. — Уточняю: между мужчиной и женщиной. Обязательно набежит морщинка, а то и складка соберется. Пуркуа па? А человек и собака способны жить на одной территории и обходиться без комплексов, — развивал он теоретические постулаты и гордо поглаживал Чучелу, выскользнувшую из комнаты в поисках хозяина. — Между нами все ясно и понятно: я люблю и забочусь, она отвечает взаимностью и создает зону комфорта. С кошкой, например, каши не сваришь: и гуляет сама по себе, и слишком независима. Попугай же глуп и болтлив, кенарь слишком привередлив, только собака — друг человека. Тут, как говорится, не убавить, не прибавить: друг, товарищ и брат."
„Уж не ставишь ли ты, Грехов-, собаку выше жены?" — не глядя на Петю, спрашивала Наталья, а Боря Грехов, сохраняя невозмутимость, делал соответствующее разъяснение, извлекавшее из-за газеты петину заинтересованную физиономию: „Не ставлю, не сравниваю, не уподобляю, так как жену, как таковую, представляю пока чисто умозрительно, как схему дизеля. Вроде все ясно: это — туда, это — сюда, но у каждого — своя изюминка, только разобрав, покопавшись, узнав все хитрости и подвохи, можно, сравнив, конечно, с другими модификациями, уверенно сказать: „Это то, что надо!" Быть может, тогда наступит гармония и придет любовь." — „Тьфу на тебя!.. — ворчала Наталья. — Гармония! Модификация! Интересно будет взглянуть, Грехов, как тебя встретит „схема"!“
Кажется, гармония существовала не только в воображении Грехова; Японка подцепила чумку, которая внесла последние коррективы, и дуэт брата большего и брата меньшего, в данном случае, видимо, брата и сестрицы, обрел окончательное и гармоничное взаимопонимание.
Грехов отправился с Чучелой в ветлечебницу, где получил консультацию и уверение в том, что „она у вас все равно сдохнет". Грехов сказал: „Шиш!“, купил шприц в аптеке и нужное лекарство, выстриг у Чучелы шерсть на правой ляжке и принялся за уколы. Японка, неподвижная от бессилия, апатично следила за блестящими предметами, чтобы, выздоровев в конце концов, обратить накопленную злость на все блестящее в руках хозяина, с чем иногда Грехов был вынужден приближаться к собаке. Грехов призвал Вовку на совет: „Как быть? Чучела протестует против стрижки." Но и Вовка оказался бессилен. Общими усилиями удалось добиться лишь терпимости, по отношению к расческе.
А потом свалился Боря Грехов.
Слег поздней осенью, когда, как пишут газеты, повсеместно свирепствовал грипп. Вовка вызвал врача, Вовка позвонил на работу, Вовка сбегал в аптеку, стал шустрым толковым рассыльным. Но главной заботой мальчика оставалась Чучела. За Греховым присматривали Петя и Наталья. Они, как и Вовка, переболели в начале осени. Грехов крепко температурил неделю, а потом пошел на поправку. Именно тогда Вовка ухитрился потерять Чучелу, потерять утром того дня, когда первый снег укрыл и выбелил, сделав незнакомыми, окрестные дворы и улицы. Собственно, как „ухитрился"? Вовку позвала мать, и Вовка, как делал и раньше, отцепил поводок: пусть побегает на свободе до его возвращения. Дернулся, но Чучелы не нашел.
Грехов не кричал, не ругался, но взгляд его действовал на верного оруженосца хуже любой выволочки. И что там взгляд! Вовка и сам был безумно привязан к собаке. Он два дня не ходил в школу — искал. Он и после тралил в свободное время по улицам, заглядывал во все закоулки — безрезультатно.
И все-таки...
Нашлась! Через четыре, а то и через пять месяцев после скорбного дня Вовка ворвался к дяде Грехову, пребывавшему в воскресном неглиже и, вытаращив глаза, возбужденно ткнул пальцем в окно: „Т-там!.. Чучела!.." Это прозвучало как — „Боевая тревога!" Через несколько секунд обутый и засупоненный Грехов уже догонял даму с собачкой и тяжелой хозяйственной сумкой. Стоило ему свистнуть и позвать: „Чуче,..“, как японка радостно взвизгнула, рванув поводок — заскулила, запуталась в нем, наконец так залаяла, взглядывая то на вновь обретенного хозяина, появившегося вкупе с Вовкой, то на молодую женщину, остановившуюся в некоторой растерянности, но уже понимавшую происходящее.
Грехов подхватил беглянку на руки: „Нашлась, скотинка, нашлась!.." Вовка крутился рядом, гладил Чучелу и повторял: „Я потерял, я и нашел, я потерял, я и нашел!.." — „Но я же писала объявления, я даже спрашивала у магазинов! — пыталась оправдываться, хотя ее ни в чем не обвиняли, молодуха. — Не часто, правда, я на рыбоконсервном живу."
„Мы с соседом, — Грехов опустил Чучелу на тротуар и обнял Вовку, — не читаем объявлений и наказаны за это, но если б мы... если бы я знал, кто приютил нашу любимицу, я бы немедля заскулил и последовал за ней. Вы не замужем? — и, застав ее врасплох неожиданным вопросом, засиял и расцвел, услышав растерянное „нет". — Вовка, мой дружочек, иди, брат, топай домой готовить уроки, а я... — Он сделал лицо, с каким, бывало обращался к опростоволосившемуся мотористу: — А теперь я переговоры и все такое беру на себя."
Спровадив лишние и весьма любопытные глаза, Грехов свистнул Чучеле, поднял сумку и отправился курсом на рыбоконсервный комбинат, болтая и остря (откуда что бралось!), но не пуская в ход кухонных теорий о бремени черного человека, о сходстве жены со схемой дизеля, а также прежних сетований на то, что „холостяк — несчастное существо". Грехов был неузнаваем, и даже Чучела, оглядываясь на хозяина, смотрела на него удивленно и вопрошающе.
Девушка, ее звали Вероникой, работала в коптильном цехе комбината вместе со старшей сестрой, у которой она жила. Тамошний жилмассив находился на отшибе, за бухточкой и обширным лесным мыском. Это давало повод работникам комбината чаще пользоваться своими магазинами, чем теми, что находились в „метрополии", то есть, в самом поселке Лесном. „И потому я не сразу напал на ваш... — сделал вывод Грехов, — на след, простите, Чучелы", — словно и правда только тем и занимался, что денно и нощно, в любую погоду, отыскивал след девушки и собаки.