Возвращаясь домой, Грехов задался вопросом: „А если это любовь?“ Ведь неспроста он чувствовал при Веронике прилив вдохновения, сделался болтлив и сыпал остротами. Мало того, знакомство было закреплено договором на коллективно-обоюдное владение Джерри-Чучелой. „Гм, пуркуа па? — ответил себе Грехов и уточнил: — С первого взгляда. “
Через полмесяца выяснилось, что Вероника, кажется, тоже „пуркуа па“, что и она задавалась тем же вопросом, а когда двое, он и она, задаются одним и тем же и, к тому же, находят однозначный ответ, они непременно направляются в ЗАГС. Грехов и Вероника тоже совершили церемониальный обряд; получивший в „комреспублике“ кодовое название „Пуркуа па?“, причастились шампанским; поцеловались в знак того, или, скорее, той, что нечаянно нагрянула, когда ее не ждали ни Грехов, ни Вероника; сфотографировались с Чучелой на руках, объяснив предварительно присутствующим, что японка— непосредственная виновница нынешнего торжества, после чего, уже находясь в „комреспублике", подвыпившая сестра Вероники потребовала отдать ей Чучелу, мотивируя просьбу желанием заполучить со временем и „виновника торжества, с которым она чокнется, чмокнется и сфотографируется на фотку Сестрице было решительно отказано. Нужна причина отказа? Пожалуйста! Боря Грехов тут же выдал историческую справку, в которой изобразил „Креветку", себя, Колю Клопова и его шедевр, а после — Чучелу и танцы под патефон, пропажу собаки и встречу с Вероникой. „Она — олицетворение, — сказал Грехов, имея в виду Чучелу, — а олицетворение держат при себе." Чтоб его слова не показались голословными, Грехов достал патефон, поставил пластинку и, накрутив пружину, спел для участников „Пуркуа па?“:
Верные жены — бедные женщины...
Свадеб веселых угасло веселие.
Там, за волнами, плывут ваши милые,
а под волнами — покой и забвение.
На Грехова зашикали, и он опомнился, убрал патефон и предложил спеть „Запрягайте, хлопцы, коней". Спели — и, скисшее было, веселье возобновилось, Грехов снова был в нужном ударе, но Чучела превзошла себя: она вальсировала с каждым, и даже позже, во сне, все еще перебирала лапами, вновь и вновь переживая мгновенья короткого собачьего счастья, быть может, не сентиментального, но реального, которое обретается всегда подле людей.
Торжества по случаю „Пуркуа па?" вытряхнули из Грехова последние остатки из небогатого запаса шуток и анекдотов. Они, собственно, больше и не требовались — гармония в молодой семье поддерживалась другими средствами. Потребность в них возникает позже, по истечении достаточного времени, когда новобрачные, успев притереться друг к другу, становятся как бы старослужащими и обзаводятся новорожденным рекрутом. В это время часто появляются морщинки и складки, о которых в свое время Грехов разглагольствовал на кухне. Новорожденный — это прореха в бюджете, а прореха всегда, на виду. Вот тут бы и не грех пошутить, а Грехов — ни тпру, ни ну! Вдобавок, вчерашний шутник сам стал объектом шуток во всех подъездах. Кто-то из бабок проведал, что Грехов зарабатывает намного меньше жены, а сын Иван — Ванька, Ванька, Ванюшка, Ванечка, оголец и сопляк, нескольких месяцев от роду — требовал этого и того. Разных покупок и прочего. Вероника стала задумываться — морщинка, стала считать деньги — складочка. У Грехова тоже трещала голова, зажатая в тисках соцбыта. Много ли выстоишь за кульманом? Шиш. Боль в коленках заработаешь, да маяту в пояснице. Но Грехов уже понял, что это — любовь и продолжал трепыхаться. Как на зло, механики судоремонтному не требовались, на рыбоконсервном — тоже отказ. Ездил в Приморск, но куда ни заглядывал — везде боком. И тогда Боря Грехов робко предложил: „А не собраться ли мне, подруга, в моря?“ Вероника сказала: „Сдурел?" И как отрубила: „Только через мой труп!" Грехов что-то лепетал о „необходимости изменения ситуации путем смены обстановки", но Вероника не слышала никаких доводов и твердила одно: „Мужик мне нужен дома, а не в море!" И в качестве контрдовода приводила анекдот, услышанный в коптильне: „Слушай, Грехов, и мотай на ус бабью мудрость. Армянскому радио задают вопрос: „Можно ли выйти замуж за крокодила? — „Можно, — отвечает радио, — если крокодил будет ходить в море." „Мораль ясна? Вот и соображай, Грехов, кто ты есть: человек или крокодил?"
Грехов маялся от душевного разлада, от многочисленных складочек и морщин, которые возникали внезапно и всегда по его вине. „И это любовь?"— вопрошал он пространство, и слышал в ответ: „Пуркуа па?“ Грехов ограничивался вздохом и мычаньем, чтобы не дразнить Веронику. Она чутко реагировала и чуть что — сдвигала брови. Попытки вернуться к отвергнутой теме приводили к тому, что брови изгибались еще круче, на скулах появлялись желваки, а когда — то и то, Грехов падал духом, ибо за этим стояло железное „Но пасаран!"
Все так, но сколько можно маяться? Сколько можно прикидывать: с одной стороны, с другой стороны... Клин вышибают клином! То есть, на ее „не хочу слышать", ответить гвардейским „я так желаю!" Да, гвардейским, но пока — втихаря. В том смысле, чтобы раньше времени не лезть на рожон. Сначала подыскать самую перспективную контору, а уж потом идти и наниматься на пароход. Паспорт моряка хранится пять лет, значит, и его „мореходка" в сейфе капитана порта, а коли так — оформление бумаг не займет много времени. „Оформлюсь и поставлю Веронику перед совершившимся фактом", — решил Грехов, открывая дверь своей бывшей конторы, которая оказалась вдруг самой перспективной по части заработков.
„Сколько зим, Грехов?" — кисло улыбнулся кадровик. „Сколько лет, Сан-Саныч?“ — лучезарно улыбнулся механик. „Что мало гулял?" — спросил Сан-Саныч. „Больше не гулялось", — ответил Грехов. „И все-таки к нам?" — подбоченился кадровик. „Старое ярмо меньше трет", — честно сказал Грехов и получил индульгенцию — чистую анкету и листок для автобиографии.
Понадобился месяц, чтобы там и там появились резолюции и разрешающие подписи, а следом — предложение пойти в экспериментальный рейс на бывшей его „Креветке!. Куда? В Северо-западную Атлантику. Ага, в „гнилой угол Атлантики"... А в чем суть эксперимента? Работать вам придется не полгода — год. Вот это да? А если крыша поедет? Потому и эксперимент, чтобы убедиться, поедет или нет.
Грехов не отказался, но сказал, что должен посоветоваться с супругой. „Так и так пора открывать карты", — думал он и шел домой, как на казнь. На этаж поднимался, как на эшафот, а выложив Веронике все, как есть, почувствовал на шее петлю. Оставалось ее затянуть, и Вероника выбила скамейку из-под ног: „Или ты, маковка, завтра же пишешь на увольнение, или..." — „Или?.. — набычился Грехов. — Вероника, я зарабатываю гроши, а на твою зарплату нам не свести концы с концами." — „Я тебе сказала — думай, — ответила жена. — Не уволишься — узнаешь, что значит „или", и тогда пеняй на себя."
Грехов думал сутки и все-таки решил: „Гвардия умирает, но не сдается!" Да, нашла коса на камень и вечером следующего дня Боря Грехов мог скулить вместе с Чучелой: „Что толку в комнате моей, сидим одни и слышим вьюгу!.." Ушла Вероника. Вместе с Ванькой вернулась к сестре. Грехов кинулся на комбинат, но получил от ворот поворот. И так целую неделю, и так — до тех пор, пока „Креветка", миновав причалы рыбоконсервного, не ушла в Балтику и дальше — в океан. Чучелу он оставил Вовке, а жене аттестат: на каждый месяц — по окладу. ,
„Хотел бы я все-таки взглянуть на того человека, который знает наверняка, что такое любовь..." — говорил Боря Грехов Коле Клопову, тоже пожелавшему участвовать в эксперименте. Выцветшие, как глаза старухи, волны Атлантики уносили „Креветку" все дальше на запад. Клопов не ответил Грехову. Он слагал оду эксперименту, причем, в рифмы, как на зло, лезли всякие нехорошие слова — ему было не до любви. Но Грехов и не ждал ответа. Он задал вопрос чисто риторически и продолжал думать о своем. О том, что волны уносят его все дальше от берега и от семейных задач, которые слали взамен и вдогон непривычные боль и муку. Если гипотетический „тот человек", возможно, понимал любовь по-своему, то Грехов на сей раз не имел о ней ни понимания своего, ни своего представления, и не было у него потребности обосновать и истолковать боль, возникшую в тот день, когда опустела комната. „Я не согласен!" — смятенно негодовал Грехов, и в этом протесте заключалась его нынешняя философия любви. Вопль, обращенный к себе и внутрь себя — „вопль для собственного употребления", подтверждал непреложный факт, что Грехов никогда активно не противостоял ударам судьбы. И если протестовал внутренним воплем, если не был согласен с пустотой, образовавшейся не в сердце, но рядом с Греховым, то этим самым признавался и другой непреложный факт греховского бытия: отсутствие рядом Вероники и Ваньши делало ненужным присутствие на земле и самого Грехова.
Вечного неба бездонная высь
нынче сияет нам синей красой.
Солнце нам светит, и берег сулит
встречу с любовью святой...
„Пока ничего не потеряно!" — взывал Грехов, начиная с первого дня рейса. Он сопротивлялся пессимизму колиного опуса, а тот все равно лез с вопросом: „А как твое „пока ничего" обернется потом?"
„Нужно закончить рейс в надлежащем ритме, чтобы дыхалку не сорвать, — размышлял Грехов в грохочущей тишине машинного отделения, — закончить, а потом... потом воззвать к рассудку Вероники, к чувствам, к совести, наконец. Ваньша такой же ее, как и мой. Приду с моря и скажу: „Это дискриминация законного супруга и отца!" Подобные речи Грехов произносил не только в машине, но и на палубе. Плеск волн — равнодушный, однообразный, порой муторный и, тем не менее, родной, знакомый, привычный, успокаивающий, как и привычно-успокаивающее и монотонно-усыпляющее чередование вахт, благотворно действовали на Грехова. По ходу эксперимента, он, кажется, должен был сорваться в первую очередь, а он держался. Грехов снова почувствовал доверие к себе, к своим словам и поступкам. Грехов не пожелал последовать примеру Клопова и списаться в середине рейса. Он превозмог и превзошел себя. Правда, стал все чаще разговаривать вслух, произносить целые речи: „Приду и скажу: „Давай забудем обиды, снова соединимся узами, а там, глядишь, снова остроумие вернется, хе-хе!.. Я, может, Райкина переплюну, я может, такое выдам, хе-хе, закачаетесь!“И хотя в речах часто присутствовало „хе-хе“, жил Грехов все равно стиснув зубы. Долгий — страшно долгий! — и утомительный рейс почти без заходов в инпорты невыносим сам по себе, а коли добавить душевные муки, то впору свихнуться, а Грехов, проводив Колю Клопова и в пику ему, все чаще пел, как он говорил, клоповские „сантименты":