Ну, хам и хам!
— Возьмите, — сказала Танечка и отвернулась в угол, привалившись плечом к стенке купе. После „дурака" это было ее первое слово.
— Ветчину не берите, она с душком, — предупредил Олег, передавая Симе Танечкину сумку. — Берите омлет, селянку и хлеба, сколько дадут. А в буфете вряд ли что-то осталось. Тем более, на ваши триста рублей. Желаю успеха!
Уже выпустив меня из купе и выходя сам, Серафим Святый вдруг сделал широкий жест.
— Там, — сказал он, полуобернувшись в дверях и тыча рукой на свой рюкзак под столиком. — шмат сала, яблоки, печенье и два пузыря сухача из падалок. Это мое, дозволяю присовокупить. И еще мак в торбочке, три кило, но это родичам передали. Пошли, Петрович!
„Все равно хам“, — подумал я не очень уверенно. И, как бы специально для того, чтобы не оставить у меня ни малейших сомнений в его нутряной сути, Сима, еще не до конца задвинув дверь, сунулся губами к щели и проговорил:
— Танюха! Молодого к телу не подпускай! Обижусь.
— В следующий раз дам по морде, — спокойно сказал Олег, и Сима, гоготнув, захлопнул дверь.
Глава 2
И у нас, в одиннадцатом вагоне, и в следующем, десятом, было пусто и тихо. Двери почти всех купе были закрыты, изредка до нас доносились чье-то покашливание, чей-то возбужденный шепот, дважды — невнятная приглушенная ругань. Одно купе оказалось распахнутым настежь, оттуда густо валил сигаретный дым, сдобренный перегаром. Там резались в карты — молча. Никто не стоял и не курил в тамбуре, никто не слонялся по коридору, и только пятеро или шестеро пассажиров — хмурые, разобиженные, с пустыми пластиковыми пакетами — прошли нам навстречу. Один из них держал руку в кармане, а двое прижимали к груди по баночке черной икры.
Да еще в конце десятого вагона одна из дверей перед нами вдруг откатилась, выстрелив наружу вихрастого, очень сосредоточенного бутуза лет пяти, в шортиках и без майки. Бутуз грохнулся на четвереньки и тут же попытался рвануть нам навстречу с низкого старта, но лысый папаша в очках и с волосатыми до локтей руками моментально втянул его обратно и захлопнул дверь. Когда мы проходили мимо, оттуда донесся звонкий шлепок, зычный заливистый рев и еще один шлепок, и стало тихо.
А в первом тамбуре девятого вагона мы обнаружили заставу. Очень даже богатырскую.
Эта застава (или, правильнее сказать, таможня), судя по всему, была организована недавно, не более получаса тому назад. Поэтому процедура досмотра была еще не вполне отработана и никакой правовой основы под собой не имела. Кроме, разумеется, непостоянных во времени и в пространстве понятий о справедливости и сугубо революционной традиции реквизировать у одних то, что другие сочтут излишками.
Впрочем, нас с Симой не стали ни задерживать, ни обыскивать, пообещав сделать это на обратном пути, предупредив, что не больше штуки в одни руки, и посоветовав не брезговать ветчиной, потому что завтра и ее не будет, а будут комплексные обеды из вермишели с аджикой и чая. О причинах и сроках задержки застава не знала и, по-моему, знать не хотела. Все четверо богатырей и богатырша-общественница были при деле, горели рвением и пеклись о всеобщем благе. Желающих выйти они запускали в тамбур по трое и шмонали безжалостно. После шмона каждому выдавали справку о размере изъятых излишков и отпускали, записав номер вагона и фамилию в разграфленную общую тетрадку. Излишки складывались в картонные ящики с намалеванными на боках номерами от 10 до 17. (Восьмой и девятый вагоны либо выпали почему-то из поля зрения богатырей, либо впереди была еще одна застава, а то и две.)
Сима слегка задержался (и задержал меня), чтобы понаблюдать процедуру досмотра; выяснил, что аджику почти не несут, что хлеб пока не реквизируют, но его и не возьмешь много — официанты не дадут, а спирт никому не нужен — хоть ящик бери... Вызнав то, что хотел, Сима посочувствовал тяжкой работе шмональщиков, одарил их парой-тройкой полезных советов по части того, где еще эти жадные злыдни способны упрятывать лишние банки с икрой, подсказал, что особенно тщательно следует щупать баб, и, не дожидаясь, пока его, столь опытного и сознательного, тоже приставят к делу, повлек меня дальше.
Девятый и восьмой вагоны были плацкартными, и сутолока в них усугублялась очередями. Сначала мы протиснулись сквозь очереди в туалет и на досмотр, а в середине девятого вагона начиналась очередь в ресторан, которая, как выяснилось, была двойной: отдельно стояли просто покушать и отдельно в буфет. Я было пристоился в хвост „просто покушать", но Сима ухватил меня за рукав и поволок за собой. Шагов через пять я вырвался и послал его к черту.
— Старик! — окликнул Сима кого-то сзади. — Запомни: он за тобой! Мы щас вернемся!
На этот раз он ухватил меня за плечо, стиснув так, что я уже не мог вырваться, и мне пришлось идти у него в кильватере — просто для того, чтобы не упасть. Нас толкали и пинали, Сима расталкивал и отпинывался, а я болтался сзади, спотыкаясь, стукаясь о мягкое и едва успевая уклоняться от твердого. При этом Сима не переставал приговаривать, обращаясь то ко мне, то к окружающим:
— Не блажи, Петрович! Это он с похмела. А зачем столько пил, если не можешь? Старики, душа горит, гадом буду — жрать не станем, только душу зальем! Бабуся, не надо мне про лапшу, меня с этого вырвет! Мне бы спиртику... Что, ноги не держат, Петрович? Зато я держу... Тетя, я же небогатый человек, меня с икры воротит. А вот Петровича прямо тут вывернет, если не похмелить...
„Хам. Хам. Хам...“ — твердил я про себя, будучи не в силах ни вырваться, ни опровергнуть его клевету, ли просто перекричать. И даже не хам — а Чингиз-хам! Потому что Сима был не из ряда привычных, природных хамов, наступающих на ноги и плюющих куда попало. Он был хамом изобретательным и целеустремленным, умело обходящим или ломающим все преграды. Он выбирал любое средство, сообразуя свой выбор с целью — и только с целью.
„Целесообразность — высшая степень хамства!..“ — эту сомнительную сентенцию я мысленно изрек уже в ресторане, обнаружив себя сидящим за столиком напротив Симы. И, пока Сима искал что-то глазами у меня за спиной, я пытался вспомнить: как же мы сюда прорвались и какие еще аргументы он приводил, чтобы нас пропустили? И были ли еще заставы, кроме той, первой? Кажется, не было...
— Саня! — заорал Сима, привставая и маша лапой. — Топай к нам!.. Щас отоваримся, — сообщил он мне, снова сев и скребя ключицу под свитером. . \
Интеллигентно кушающий вермишель мужчина с потертым портфелем под локтем, имевший несчастье оказаться Симиным соседом, опасливо покосился на него и осуждающе посмотрел на меня. Как будто у меня на лбу написано, что я Симин приятель, а значит, такой же хам. Я осторожно посмотрел направо. Моя соседка, видимо, тоже считала, что ей не повезло, но слово „отоваримся" вызвало у нее определенный интерес. Уже демонстративно ожидавшая расчета, она снова взяла свой недопитый чай и стала допивать его маленькими глоточками.
Сима перестал скрестись и, подняв лапу в приветственном жесте, сказал:
— Здорово, Саня! Чем травите?
Я оглянулся. Саня был один из тех двоих официантов, которые вчера держали меня за локти, пока третий обыскивал. На меня он только глянул и сразу отвел глаза, а Симе сказал:
— Бесплатно не обслуживаем.
— Обижаешь, старик! — Сима изогнулся, вытащил деньги и шлепнул их на столик. — Считай!
Саня покосился на деньги, успокоенно кивнул и сообщил:
— Селянка, ветчина с вермишелью, чай с патокой. Спиртное заказывать будете?
— А омлет? — спросил я.
— Уже кончился, — ответил он (не глядя на меня, но вежливо). — Селянка тоже кончается, мы не рассчитывали на такой наплыв посетителей.
— „Рояль" почем, я забыл? — перебил Сима.
— Тут вагон-ресторан, а не филармония, — сострил Саня.
„Хамство заразительно", — подумал я. Но Симе эта плоская острота пришлась по душе, и он удовлетворенно хохотнул.
— Шутку понял, Санек! Почем?
— Семьдесят рублей рюмка.
— А пузырь?
— Бутылка, соответственно, тысяча четыреста. Литровая.
— Вчера было девятьсот! — возмутился я.
— Разве? — вежливо удивился официант Саня. — По-моему, вы что-то путаете.
— Сохни, Петрович, — сказал Сима. — Они теперь монополисты, не повякаешь. Специально с гончими псами стакнулись: пока нас до нитки не оберут, никуда не приедем! Верно, Санек?
Теперь хохотнул официант — с такими же интонациями. Эти двое говорили на одном и том же языке, до непостижимости упрощенном.
— Считай, — Сима подвинул ему купюры. — На все.
— Как вчера? — осведомился Саня, начиная пересчитывать. — Угощаете всех?
— Я те угощу! Сюда сложишь. — Сима вынул из другого кармана Танечкину сумку и стал расстегивать.
— Разобьются — в такой-то толчее, — предупредил Саня, не прекращая профессионально-быстро листать пачку денег.
— Переложи чем помягче на сдачу. Найдется чем?
— Поищем. — Саня понимающе кивнул, а моя соседка справа насторожилась.
— Э, нет! — возразил Сима. — Никаких колбас, там шмонают.
— Какие колбасы? — удивился Саня. — Откуда?.. Я переложу салфетками.
Соседка потеряла интерес, оставила свой так и не допитый чай и потребовала у Сани счет.
— И мне тоже, пожалуйста, — попросил Симин сосед, подцепляя вилкой последнюю вермишелинку.
Саня рассеянно кивнул им, положил перед Симой три сотенных бумажки, а остальную пачку прикрыл ладонью.
— Здесь четырнадцать бутылок, — сказал он. Взял еще две сотни и присоединил к пачке. — Салфетки... Кушать будете?
— Будешь? — Сима посмотрел на меня.
— Селянку, — сказал я. — Вермишель — но, если можно, без ветчины. И чай.
— Гарнир отдельно не подаем, — Саня изобразил на лице сожаление.
— Мне двойную ветчину, а ему — как сказал, — распорядился Сима. Суп мы не будем. Не наглей, Петрович, суп кончается! А чая по два стакана.
— Значит, еще сорок два рубля, — Саня подвинул к себе оставшуюся сотню.