Две светлоголовые девчонки подошли несмело, им тоже хотелось сняться. Но засмущались, убежали. А потом осмелели, догнали нас, да еще привели с собой третью — совсем малышку.
Смуглые веселые мальчишки подбегали стайками, громко, но не очень назойливо (скорее выполняя привычный ритуал) просили „чиклос“. Мы уже знали, что это не значки, а жевательная резинка. Видимо, обычай сохранился со времени „американской колонизации". А у нас, высоконравственных советских граждан, какие могли быть „чиклос"? В ту пору жевательная резинка нашей отечественной идеологией отвергалась как признак буржуазного растления. Мы отделывались от дружелюбной гаванской ребятни значками и копеечными монетами, но потом лишь виновато разводили руками. Разве напасешься на такую ораву!
Старая негритянка в немыслимо ярком платье вытащила из складок своего одеяния бутылку рома. Знаками дала понять, что готова обменять на какой-нибудь товар.
Мы опять развели руками.
— О-де-ко-лоно, — хрипло сказала она.
Бутылку великолепного „Гавана-клаб“ за тройной одеколон? Знать заранее, прихватили бы!
Из открытых окон неслись радиоголоса. Смесь румбы и лозунгов. То и дело диктор с раскатистыми „р-р“ сообщал, что „говорит Куба — первая свободная территория Америки" („прима территории либре де Америка" или что-то в этом роде)...
А над всем этих шумом, жарой, весельем, ребячьими криками, тарахтеньем моторов — десятки змеев.
Они реяли в высоте над крышами, рвались с балконов, трепыхались над головами пробегавших мальчишек.
Они были повсюду — над набережной, над бастионами старинных желтых крепостей, над площадью с громадой древнего кафедрального собора, в котором похоронен был или сам Христофор Колумб, или его брат (до сих пор, по-моему, идут об этом споры).
На крыше четырехэтажного дома стоял мальчик в голубой рубашонке, которая трепыхала как флаг. Он тоже готовился запустить змея. И зрители (маленькие и большие) азартно кричали снизу, чтобы он поспешил с этим делом: „Компаньерос советикос" хотят посмотреть, как полетит „комета".
Мы, по правде говоря, не очень-то хотели. Боялись, что вместо змея полетит его хозяин. Причем, не вверх. Но ничего плохого не случилось, змей взмыл, зрители возликовали.
Кстати говоря, забираться на крышу было ни к чему. Ветер продувал улицы насквозь и многие ребята ухитрялись запускать своих „комет" прямо с мостовой. Одна такая компания занималась этим делом на маленькой, окруженной пальмами площади. Три змея реяли над пальмовыми верхушками.
В сторонке от компании стоял мальчуган лет одиннадцати, тоже держал нить змея. Стоял чуть изогнувшись, прислонившись острым плечом к пористым камням бастиона. Тоненький, ровного кофейного цвета, но светловолосый. С крупными локонами и желто-карими глазами в пушистой оторочке ресниц. Этакий юный гранд, потомок испанских рыцарей-мореходов. Только был он не в шелке и бархате, а всего лишь в мятых серых шортиках. И босиком. Держался, однако, так, словно на нем плащ с вышитым фамильным гербом и перевязь со шпагой.
Когда мы подошли, он глянул спокойно, даже равнодушно. Потом все-таки чуть улыбнулся — без всякого намека на какую-нибудь просьбу. Да, от такого не услышишь — „чиклос“. Он скорее сам чем-нибудь одарит.
И он одарил! Снисходительно, плавным жестом инфанта он протянул нам палочку с привязанной нитью: „Хотите подержать? Я готов оказать вам, иностранцам, такую честь".
Я хотел. С благодарностью взял деревяшку и ощутил сильное, знакомое с детства натяжение и вибрацию живой нитки змея. Взглядом скользнул по этой нитке вверх. Змей был похож на белую бабочку.
— Битанго? — спросил я неуверенно.
— Марипоса, — сказал он без удивления, вполголоса.
Уже потом я узнал, что „марипоса" это и есть „бабочка". Еще одно здешнее название бумажного змея.
Ну что же, пусть „марипоса"... Я еще с полминуты благоговейно держал палочку с нитью и вернул владельцу. Потом все же взял на себя смелость преподнести ему значок — последний из тех, что были в карманах. Серебристую бляшку с четырехмачтовым барком „Крузенштерн".
Хозяин „марипосы" принял подарок с тем же достоинством. Сказал вполголоса:
— Грасиас, сеньор... — (Ишь ты, „сеньор", а не „компаньеро").
Затем он прицепил „Крузенштерна" к шортикам и сосредоточил внимание на змее.
Нам осталось откланяться.
...Мы гуляли до сумерек. В них светились серебристые стволы высоченных королевских пальм. Фонари на старых улочках не горели. Свет падал только из окон и киосков. В киосках продавались бананы и советская манная крупа в пачках.
Мальчишки На подростковых велосипедах и самодельных самокатах проносились по освещенным пятачкам асфальта.
То и дело попадались навстречу парочки: девушки в „мини" и парни в ковбойках или солдатских куртках.
Старики все так же сидели у порогов, дымя сигарами. За их спинами, в глубине домов мерцали телевизоры.
И все было хорошо. Жаль только, думал я, что всю эту пестроту, все диковинки заморского города не видят ребята из моего отряда „Каравелла".
Это была вторая за день грустноватая мысль.
А первая — все та же: почему никому здесь неизвестно слово „битанго"?
Может быть, его знают лишь в Испании, а в этой тропической стране — другие обычаи и другие названия детских игр?
...Но потом я и в новых изданиях испанско-русских словарей этого слова не встречал.
А что, если тогда, в тридцать седьмом, в словарь вкралась ошибка?
Вдруг именно поэтому судьба распорядилась так, что не удался у меня рассказ с таким названием?
Я начал думать о рассказе „Битанго" еще в те дни, когда впервые узнал это слово. Оно Тревожило меня, звучало в сознании, как удары маячного
колокола: „Би-тан-г о... Би-тан-го...“ Я еще не придумал, какие события произойдут в рассказе. Знал только, что там обязательно будут мальчишки и воздушные змеи.
Мне верилось — получится хороший, ясный такой рассказ, не надо только спешить, пускай тема наберет силу и вырастет сама — неспешно и прочно.
Я носил в себе эту, неясную еще, тему несколько лет. „Би-тан-го...“
В ноябре шестьдесят второго случился знаменитый Карибский кризис (именно „Карибский" уже, а не „Караибский"). Я работал тогда в журнале „Уральский следопыт". Помню хмурые лица, приглушенные разговоры, натянутые нервы и постоянное ожидание последних известий. И противное ощущение беспомощности — как у муравья, который вдруг осознал, что муравейник его построен на бочке с порохом и кто-то возится у фитиля. А сделать с этим „кто-то“, громадным и на всех на плюющим, ничего нельзя. Затопчет он огонек на фитиле или дунет на него, а сам отбежит подальше и спрячет голову в канаве?
И еще отстраненно-ироническое размышление. Что случится раньше: придет военкоматовская повестка или брякнется на благословенную столицу Урала американский термоядерный подарок? Если неизбежно то и другое, то пусть уж лучше сразу...
И совсем эгоистическое сожаление: „Черт возьми, так и не успела выйти книжка!" В те дни я как раз ждал свой первый сборник рассказов, его готовило Свердловское издательство.
Обошлось. Договорились Никита Сергеевич и Кеннеди. Пришлось, правда, убирать с Кубы ракеты, ну да фиг с ними. Зато книжка вышла вовремя — славная такая, на мелованой бумаге, с цветными картинками.
Получив сигнальный экземпляр, я притащил в нашу редакцию торт и шампанское. И мы обмыли этот мой сборничек „Рейс „Ориона", и я выслушал много поздравлений, напутствий и пожеланий. В том числе и такое: написать для „Следопыта" новый рассказ. И я на радостях пообещал:
— Напишу! Будет называться „Битанго"! С Кубой это связано.
— Давай, давай! — подзадорил меня редактор отдела прозы. — Актуальная тема.
Но я взялся не сразу. Никак не вытанцовывалось начало. Не было эффектного эпизода. И тянулась такая волынка до лета.
Однажды в июне ехал я на велосипеде с Верх-Исетского озера. И там, на окраине города, лихо свернул за угол, в заросший лопухами переулок. И врезался в корыто с железной рухлядью.
Оказалось, что корыто волок на проволоке пацаненок лет десяти. Я — в одну сторону, велосипед — в другую, мальчишка — в третью. Ну, он-то просто с перепугу... А корыто осталось на месте.
Я, чертыхаясь, поднялся. Мальчишка испуганно смотрел от забора, из бурьянных кустов. Он бы, конечно, удрал, если бы не железный груз.
Он сказал с жалобной агрессивностью:
— А чего не глядите, когда сворачиваете!
— Ты целый?
— Ага. А вы?
— Вроде бы... Ох...
— А велик?
Я поднял машину, крутнул колеса.
— В норме...
Мальчишка вылез из бурьяна. Щуплый, поцарапанный. В перемазанной синей майке. Я спросил:
— Лом, что ли, собираете?
— Ага.
— Для школы? Вроде бы, каникулы.
— Мы в летнем лагере. Вожатая говорит, что это железо на трактор для Кубы.
Надо же, какое совпадение!
— Ладно, трудись, — обрадованно сказал я. — Привет вожатой. Но имей в виду, велосипед на лом не отдам. Пешком до дома топать далеко.
У него появилась наконец улыбка:
— Не надо. Мы и так целую кучу натаскали.
Я оседлал свою „конягу" и, морщась, надавил на педали.
А дома я приткнулся к жиденькому своему секретеру (письменного стола еще не имел) и начал писать „с размаха". О столкновении.
Только взрослым героем сделал не себя, а девушку Лиду, инструкторшу городского аэроклуба. И усадил ее на мотоцикл.
„Мотор заглох. Мотоцикл лежал в канаве. Переднее колесо медленно поворачивалось, и по спицам тихонько ударяла головка облетевшего одуванчика... Все случилось так стремительно, что, когда Лида поднялась на ноги, мальчишка по-прежнему стоял не двигаясь на краю дороги. В широко открытых глазах его быстро вырастал испуг..."
Так они и познакомились — юная летчица и мальчик Антон. Антошка, Тоник. Он был героем и других моих рассказов. В том числе и тех, что напечатаны в первой книжке.
Слегка выяснив отношения, они помирились. И Лида, узнав, что мальчишки собирают железо на трактор для Кубы, позвала Тоника к себе: