например, партбилет. Следователи даже дошли до того, что предположили в Викторе Панкратовиче чувство глубокого разочарования, выразившееся в уничтожении сперва заветной книжечки, а потом и себя самого.
Потолки в квартире Востромырдиных были высокие, метра три с половиной — так-то что не вешаться! Первый секретарь привязал веревку за крюк, предварительно сняв с него полотно местного художника „Союз Вина и Воды", в аллегорической форме вскрывавшее злоупотребления на ликероводочном заводе и потому снятое с выставки.
Обнаружила ужасный факт домработница. Анжела же Титовна в это время находилась на отдыхе в славном курортном городе Трихополе. Да он при ней и не осмелился бы руки на себя воздвигнуть.
Стали трясти милиционера, дежурившего в подъезде. Потому что был уже несколько лет назад случай, когда квартиру Востромырдиных нахально ограбили двое негодяев в милицейской форме с немалыми звездами на погонах. Тогдашний дежурный сержантик перепугался, что проверка, документов спросить не посмел, и вор-гастролер по кличке Арзамасский Ужас унес все золото и бриллианты Анжелы Титовны. Слез было много, но уже через неделю она утешилась, накупив новых вдвое прежнего. «
Да, в тот раз слез-то было больше. А нового мужа все равно не выплачешь. „Как мужественно держится Анжела-то Титовна!" — восхищались гости на похоронах. Среди приехавших проститься с Виктором Панкратовичем были и несколько его однокашников по детскому дому, в том числе и один известный вор в законе, который с высокопоставленными лицами держался запросто, а некоторых даже похлопывал по плечу.
Детдомовцем был Виктор Панкратович. В далеком сорок втором прибыл в Краснодольск эшелон с ленинградскими детишками, и среди живых и мертвых скелетиков врачи с удивлением обнаружили на редкость упитанного бутуза, не значившегося ни в каких документах, словно его только-только, на последнем перегоне, подбросили. Живучий, везучий был Витя Востромырдин, и всего в жизни добился сам. Если тестя не считать.
Анжела Титовна была красавица за исключением некоторых параметров: одна нога у нее была 33-го, а вторая — 41-го размера, так что обуви ей требовалось вдвое больше, чем самой капризной западной кинозвезде. А несчастный заведующий краснодольским спецскладом не знал, как оприходовать оставшиеся от жены начальства непарные итальянские сапоги, потому что в Краснодольске для этого катастрофически не хватало богатых одноногих женщин. А бедных навалом.
Наш народ еще тошнее любого ЦРУ: все знает. От него не существует никаких государственных, военных и партийных тайн. Если на каждом углу не обсуждают тактико-технические данные последней ракеты, то единственно потому, что скучно и мало кому интересно. Зато про наших руководителей знают такое, чего они сами про себя отродясь не ведали. А узнав, тут же проникаются чувством острой социальной справедливости. Но руководители тоже хороши: с детского сада приучают нас ненавидеть богатых и знатных, а потом сами же обижаются и садят в тюрьму.
На поминках второй секретарь Игорь Петрович Авнюков был грустен вовсе не из-за Виктора Панкратовича, а потому, что ему, Авнюкову, ничего не светило: кончина Востромырдина не открывала перед ним, как обыкновенно водится в таких кругах, никаких перспектив. Два года назад Авнюков крепко проштрафился, проявив личную нескромность: зарезал по причине беспричинной ревности свою любимую секретаршу Лидочку Сученок. Правда, следователям, до конца остававшимся преданным партии, все же удалось доказать, что Лидочка пала жертвой собственной халатности, нанеся себе во время очинки карандаша „Кохинор" тридцать восемь ножевых ранений. Но ходу Игорю Петровичу решили наверх все же не давать — сегодня Лидочка, а завтра, глядишь, и на высшие инстанции с ножиком полезет.
Главы трех соседних областей, товарищи Хренов, Членов и Лопато, также не слишком печалились. „И чего не ложилось дураку?" — думали все трое одновременно, и одновременно же трусили, что Востромырдин повесился не просто так, а по секретному указанию свыше, и что, возможно, нынче всем выйдет такая линия. Супруги же вышеназванных товарищей между собой положили, что во всем виновата Анжелка — известная оторви да брось.
Конечно, чья бы корова мычала, но где-то они были правы. У Анжелы Титовны и Виктора Панкратовича было редкостное несовпадение характеров, и по этой причине мадам Востромырдину постоянно окружали симпатичные молодые люди. Самыми же симпатичными среди них являлись капитан спецвойск Степан Деряба и полковник госбезопасности Альберт Шмурло.
Степан Деряба не раз в жизни за ратные подвиги возвышался до подполковника, но всякий раз низвергался обратно в нижние чины по причине строптивости характера, а однажды даже был расстрелян. Выполняя долг воина-интернационалиста в далекой Анголе, он как-то вечером нечаянно, на спор, большим пальцем левой ноги убил кубинского контрразведчика. Он бы и четверых уложил, да больше не нашлось желающих поспорить. Всего из-за одного-то посланца Острова Свободы подняли такой шум, что командование сочло за благо расстрелять Дерябу на глазах у всех, но стреляли спецпатронами, и Степану ничего не поделалось, только увозился весь в красной краске. „Боевая машина смерти", — ласково отзывались о Степане оставшиеся в живых друзья. Но на вид этого никто бы не сказал, потому что на вид и по фигуре Деряба был как подросток из Бухенвальда. Из-за внешности в нем неоднократно обманывались: мужчины — жестоко, вплоть до непредсказуемых последствий, а женщины — приятно, вплоть до последствий вполне предсказуемых.
Карьера же Альберта Шмурло, напротив, шла стремительно, так как началась еще в восьмом „б" классе, где он обнаружил на последней парте тайную подпольную фашистскую организацию, состоявшую всего из двух одноклассников, потому что больше за парту не посадишь. Один из них притащил на уроки роскошное издание „Майн кампф", доставшееся неосторожному отцу-победителю в качестве трофея в одном из кабинетов лейпцигского гестапо. Альберт Шмурло утверждал, что эти гитлерюгенды с особым цинизмом изучали труды бесноватого фюрера именно на уроке обществоведения, чтобы противопоставить человеконенавистнические тексты единственно верному учению. „Майн кампф", правда, была напечатана готическим шрифтом, который не всякий немец прочтет, даже и штандартенфюрер. Тем не менее оба неофашиста получили по пятерочке, только не от учителя, а от народного судьи с такими же заседателями. В результате одного так там, на зоне, и схоронили, а другой в настоящее время преподает математику в Сорбонне. Хрен бы он эту Сорбонну увидел, если бы не бдительность Альберта.
Другим замечательным подвигом товарища Шмурло на страже безопасности державы была работа с письмами, которые приходили доморощенным правозащитникам из-за бугра. Именно лейтенант Альберт Шмурло придумал, перлюстрируя такие письма, сажать в конверты клопов и тараканов. Это должно было оказать на адресата самое угнетающее действие. Лубянское начальство восхитилось, вызвало наверх, повысило в чине и поцеловало, не снимая очков.
И работать бы Альберту в столице, когда бы не досадный случай. Шмурло был необыкновенно хорош собой, даже несмотря на приятную полноту. Из-за красоты его отправляли в общественные туалеты соблазнять иностранных дипломатов с целью дальнейшего шантажа, причем фотокамера была вмонтирована вы и не догадаетесь где. Несколько раз все обошлось хорошо, пока Шмурло не напоролся на одного, казалось, вполне перспективного военного атташе из негритянской страны. Но это оказался не военный атташе, а водитель троллейбуса „Б" Александр Матангович Кукушкин, жертва фестиваля молодежи и студентов в Москве 1957 года. Он был черный, как головешка, и одет во все иностранное: папа-Матанга иногда подкидывал кое-что бывшей русской красавице и своему отпрыску. Кукушкин зверски избил Шмурла (несмотря на физподготовку), сдал в милицию и обозвал последними словами. Кукушкина кисло похвалили, а Шмурла пришлось перевести на периферию, потому что проклятый водила орал на всю Красную площадь и собрал большое скопление народа, в том числе настоящих иностранцев с кинокамерами.
Анжела Титовна любила Степана Дерябу за неутомимость, а полковника Шмурло — за изобретательность, но так и не смогла окончательно разобраться в своих чувствах, отчего и расточала свои ласки обоим служивым одновременно. При этом Деряба неудержимо краснел, а Шмурло становился еще циничнее, именуя отсутствующего мужа „Востриком“ и „Мырдиком“. Капитан был холост, полковник же раз и навсегда заявил своей жене после робкого замечания: „Если Родина прикажет — вот тут, при тебе же буду. Знала же, что выходишь замуж за бойца невидимого фронта. Про супругу товарища Рихарда Зорге читала? То-то же!“
Со смертью мужа Анжела Титовна потеряла в глазах напарников всякую привлекательность. „На кой ты нам теперь, лахудра?" — думали оба, а холостому Дерябе было вдвойне худо. Ведь не отстанет теперь, связи покойного папы-директора подключит, и конец. Но и в джунглях Анголы, и в знойных ущельях Кандагара опасность только обостряла тактический гений капитана.
— Слышь, полкан, — обратился он после похорон к Альберту Шмурло. — А в гробе-то вовсе и не Мырдик лежит!
— А кто? — резонно удивился полковник.
— Дед Пихто! — уверенно отвечал капитан. — Ты на лапы его глядел? У этого жмура такие лапы, словно он всю жизнь в колхозе „Сорок лет без урожая" механизатором пропахал!
Глава третья
...Виктор Панкратович Востромырдин разлепил глаза и сказал:
— Така барата сентукай?
— Люди Макухха гортоп бан Листоран убока! — ответили ему.
„Как они смеют разговаривать со мной в таком тоне?! — закипел возмущенный разум Виктора Панкратовича, но быстро охолонул: „Да что же я сам такие безответственные слова произношу? Ведь эдак и на пленуме ляпнешь „сентукай" какой-нибудь — тогда пиши пропало..."
И тут мало-помалу до него дошел смысл как вопроса, так и ответа:
— Куда я попал?
— Король Листорана в своей столице Макуххе!