ни!
— Ладно, действуй по обстоятельствам, — сказал Виктор Панкратович, а сам подумал: „Верно, нечего грубо вмешиваться в местные обычаи, не разобравшись... Да они что, всерьез меня собираются королем назначить? Без постановления?"
Мысль его лихорадочно заметалась в голове в поисках подходящих слов. Надо же и вести себя, и говорить по-королевски, если хочешь вовлечь эту отсталую страну в социалистический лагерь! Тщетно пытался он возродить в немалой памяти своей страницы соответствующих исторических романов, но вспоминалось только школьное: „Хорошо тебе, детинушка, что ответ держал ты по совести... Я велю палача одеть-нарядить... Я велю топор наточить-на-вострить.." да еще фраза, из популярного фильма про разведчиков — „Вы болван, Штюбинг!"
— Хорошо тебе, детинушка, — неожиданно сказал он вслух.
Канцлер вздрогнул, словно бы зная, что там дальше произошло с купцом Калашниковым.
— Тебе-то хорошо, — продолжал меж тем первый секретарь. — Ты у себя дома. А у меня, между прочим, кроме партийной организации, еще и семья есть. Жена, сын в Москве учится в международных отношениях...
— Государь, разве тебе нс ведомо, что листоранские короли не обзаводятся семьями? Престол Под Рыбой С Ножом В Зубах не передается по наследству. Впрочем, если желаешь, мы можем, конечно, доставить их сюда, но твои предшественники обычно отказывались...
„Отдохнуть хоть без Анжелки и лоботряса, — подумал Виктор Панкратович. — А потом видно будет."
— Потом видно будет! — объявил он.
Калидор облегченно вздохнул: вероятно, подобное решение было ему не в новость.
— А вот как я объясню свое отсутствие на работе? — хитро прищурился Виктор Панкратович. Сейчас окаянный канцлер наконец расколется и скажет прямо, по-русски: „Потерпи, Витя, это задание партии.“
Но канцлер сказал совсем другое:
— А зачем покойнику на работе присутствовать? Для Мира ты мертв, государь. Обратной дороги нет.
Востромырдин охнул и повалился на пол, где еще недавно лежала знаменитая на весь Краснодольский край заколка.
...Шло обычное заседание секретариата, куда Виктор Панкратович был вызван скорее для проформы. Он с удовольствием послушал, как вставляли фитиля тюменскому коллеге (между прочим, и за баньку тоже), повозмущался деятельностью идеологических диверсантов и положил себе наперед таковых в крае непременно обнаружить, порадовался солидному урожаю хлопковых у Рашидова. Он любил эти вызовы на Старую площадь, любил и одновременно боялся, а может, потому и любил, что боялся. Но чего уж он никак не ожидал, так это того, что в воздухе раздастся его собственная фамилия.
— Да-да, я к тебе обращаюсь, Виктор Панкратович!
И говорил не кто попало, а член Политбюро с 1918 года Мустафа Тарасович Раньше, проводивший это заседание. Востромырдин облился холодным лотом, и ладно, что не чем похуже. А Мустафа Тарасович, несмотря на то, что еще Ленина видел, ловко покинул председательское место и направился через потрясенный зал прямо к нему.
— Затеял, понимаешь, строить у себя Музей восковых персон! Мастеров, понимаешь, у мадам Тюссо переманивает! Валюту тратит! Вот тебе валюта, сукин сын! Вот тебе фонды!
И вместо фондов и валюты сунул под нос Виктору Панкратовичу старческий кукиш. Кукиш был весь в коричневых пятнах и татуировках. И пахло от кукиша чем-то острым и резким...
— Слава Могуту, королевское величество очнулось! — сказал Мустафа Тарасович и убрал из-под носа Востромырдина вонючую тряпочку. Виктор Панкратович застонал. Это был стон облегченный, потому что заседание секретариата оказалось бредовым видением, но это был и стон страдальческий, поскольку пребывание в загадочном Замирье продолжалось.
— Король просто-напросто голоден! — говорил Канцлер Тарасович I да почему же Тарасович?). — Подкрепись, государь, а там уж и опять на отдых...
Виктор Панкратович открыл глаза. Перед глазами был стол под голубой скатертью, уходящий в бесконечность. Очумевший Востромырдин схватил первый попавшийся графин и начал пить прямо из горлышка.
— Сразу видно царственные манеры! — похвалил .канцлер.
Жидкость в графине слегка напоминала коньяк „Армения", но была намного лучше и крепче. Виктор Панкратович произвел еще один глубокий глоток и сделал столь же глубокий выдох облегчения, потому что под столом ему никто не наступал на ногу и не шипел на ухо слово „пьяница".
— Король пьет, король пьет! — закричали несколько голосов, и Виктор Панкратович, вторично присосавшийся к графину, едва не поперхнулся. Он не знал, что так принято кричать при всех дворах, и усмотрел в этой традиционной здравнице осуждение: дескать, король, а пьет!
Он вернул графин на место и обвел глазами застолье. Тут и там на резных креслах сидели незнакомые люди — человек двадцать. Физиономии у всех были самые разбойничьи: грозно торчали крашенные зеленкой усы, сверкали великолепные крупные зубы, радостно блестели фиолетовые глаза. „Это мои придворные**, — догадался Востромырдин.
— Хорошая примета, государь! - ликовал сидящий по правую руку канцлер Калидор. — Это значит, что царствование твое пройдет в пирах и праздниках! Слава Гортопу Тридцать Девятому — новому королю благословенного Листорана!
— Слава! Слава! Слава! — вскричали придворные, чокаясь крупнокалиберными кубками. Востромырдин закрыл глаза и откинулся на спинку трона.
— Закуси, государь! — старец голой рукой протянул ему кусок жареного мяса весьма странного вида. В животе Виктора Панкратовича громко заговорило, но голод не тетка.
„Черти нерусские! — ругался про себя Востромырдин. — Кого это они зажарили? Очень вкусно. Впрочем, в Корее на приеме у Ким Ир Сена собачину есть заставляли...“
— А это блюдо вкушают только листоранские короли — икра птицы Шарах!
Востромырдин хотел было возразить, что птицы несут яйца, но махнул рукой. Икринки были крупные, словно картечь, и на блюде им не лежалось, подпрыгивали. Для храбрости Виктор Панкратович опять потянулся к заветному графинчику, но из горла позориться на этот раз не стал, налил, как все добрые люди, в кубок.
— Гортоп клюк! Гортоп клюк! Король пьет! — снова заорали придворные.
— Ваше здоровье, дорогие товарищи! — провозгласил Востромырдин. Канцлер открыл было рот объяснить, что придворный королю не товарищ, но такое обращение сотрапезникам явно понравилось, они загалдели еще больше. А вот икра птицы Шарах была так себе, и Виктор Панкратович проглотил несколько икринок единственно из вежливости.
— Ваша правда, товарищи, я действительно несколько времени руководил гортопом, и у меня был порядок, — сказал король Виктор Панкратович. — Потом ВПШ, работа в аппарате...
Застолье притихло.
— Государь, — насмелился наконец канцлер. — Не говори ты заклинаний: неровен час, обратишь нас всех в круглей или османдеев...
— Верно, твое Величество, о делах еще наговоримся, — сказал Востромырдину сосед слева. Сложением он не уступал Виктору Панкратовичу, усы у него были самые большие и самые зеленые. — Я твой начальник стражи, великий герцог Тубарет Асрамический. Ни один волос не упал с головы листоранских королей под надежной охраной рода Тубаретов...
Виктор Панкратович машинально потрогал лысину. Лысины никакой не было: под рукой ощущался жесткий ежик волос.
— Зеркало! — приказал Виктор Панкратович.
Тотчас же служанки принесли нечто умопомрачительно голубое в яшмовой раме. Но все равно это было зеркало, и в нем отражался товарищ Востромырдин в малиновой, шитой золотом мантии, а на месте былого пустыря красовался зеленый гребень подобных пружинкам волос.
— Что это значит? — самодержец листоранский устремил грозный взгляд на канцлера Калидора.
— А это, значит, мирской волос вылезает, а наш, замирский, растет! Кровь, она себя всегда окажет, особенно когда листоранская! — гордо ответил канцлер. — Пока ты спал, мы тебе вымыли голову желчью двоеженца... — голос его опустился: так страшен был взгляд владыки.
Хорошо тому живется,
Кто волосьями курчав:
Жизнь его всегда несется
Среди игрищ и забав!
То была знаменитая листоранская „ксива“ — нечто вроде частушки. Первая строка в ксиве всегда сохраняла неизменность: „Хорошо тому живется...", а все остальные три объясняли, кому хорошо живется и по какой причине. Худо-бедно сложить ксиву мог практически любой листоранец, а некоторые достигали в этой области подлинного мастерства. К сожалению, герцог Тубарет этим не отличался.
— А давай-ка, государь, выпьем, чтобы волосики лучше росли, — добавил герцог в прозе и проворно набуровил Востромырдину полный кубок давешнего коньяку. Первый секретарь машинально принял кубок и машинально же опорожнил. С последним глотком он забыл и о лысине, и о несолидном панковом гребне. Ему померещилось, что все это происходит на банкете после совещания первых секретарей Сибири и Дальнего Востока на берегу славного моря, священного Байкала. Слева от него сидит товарищ Хренов, справа — товарищ Членов, а товарищ Лопато посреди зала в голом виде изображает танец живота и других органов, и такая великолепная фигура у товарища Лопато, такая грудь, и совершенно никакой Анжелы Титовны рядом!
— Когда ты, Арефьич, бюст успел отрастить? — спрашивал король придворную танцовщицу, а она, не будучи товарищем Лопато, не знала, что и ответить.
Отменным было и мясо болотного варана, и яйца голубой косули, и салат из летучих грибов. То и дело радовались придворные тому, что король пьет, и пилось легко, а потом и запелось неплохо: пели и про Катюшу, и про Марусю — раз-два-три-калина, и про поход на кирибеев, и про амурные похождения Гортопа Седьмого, и про Стеньку с княжной, и про главное, ребята, сердцем не стареть, и про баратинского князя Екандрабабая, а после самой хорошей в Мире песни о том, как враги сожгли родную хату многие пригорюнились: видно, и в Замирье беды хватало...
Но завершить застолье придворная камарилья решила все же на оптимистической ноте, и от этого Востромырдин даже слегка протрезвел — то была песня „В хоккей играют настоящие мужчины", правда, переиначенная на какой-то милитаристский лад.