Трактир был чистый и просторный, в него набилось много деревенского люда, поскольку маркграф прибыл без войска и можно было не опасаться, что погонят в шею. Женщин в трактир, разумеется, не допустили, хотя визгу было много. Крестьяне восхищались плащами из шкуры голяка; потом один из них, бритоголовый крепыш, покопался в бороде и поднес к глазам Дерябы палец с небольшим насекомым — точной копией побежденного чудовища.
— У нас-то они вон какие, — объяснил он. — А там, за Рыхлой Водой, конечно, ему лучше не попадаться, — и казнил букашку между ногтями.
Наиболее бдительные стали требовать от Дерябы и Шмурла сведений о том, кто они такие и откуда. Маркграф горячо уверял, что оба ходят у него в пажах с раннего детства, но назвать имена затруднился и заорал, что негоже простолюдинам лезть в господские дела. Пришлось представиться самим, а Шмурло присовокупил, что оба они — советские специалисты, прибывшие работать по контракту с дружественным правительством Листорана, и всякому, кто их обидит, придется очень плохо на международном уровне.
— Тогда ясно, — сказал бритоголовый. — Вы вроде тех, что в прошлом году через деревню проходили, брагу скоропостижную научили нас делать... Точно, вашей они породы, вот и ноздри такие же...
— Стоп! — встрепенулся Шмурло. — Это государственные преступники! Только почему же в прошлом году? Мы же от них едва на полдня отстали!
— Вы, может, и на полдня,— сказал бритоголовый, — а у нас они были в прошлом году. Но люди они не простые. Вот Итап их провожал самолично...
Человек, назвавшийся Итапом, охотно рассказал, как сердечно попрощался с Рылом и Гидролизным за околицей, и было вот что: чем дальше уходили крамольные слесаря, тем выше ростом они казались, и, кабы не пошла дорога под уклон, то доросли бы и до самого неба. Деряба и Шмурло переглянулись. Мозги их отупели от постоянного удивления.
— А какого характера разговоры они тут вели? — спросил Шмурло.
— Характеры у них хорошие, всем бы такие, — ответил бритоголовый. Он был мужик как мужик, только' посередине черепа у него находилось застекленное отверстие, в глубине которого мигал в такт словам лиловый огонек. — Наш барон хотел было их повесить, но они сами кого хочешь повесят. Барон видит, что деваться некуда, и открыл винные погреба... Ну, тут вы нам не поверите, сколько выпито было... Старики говорят, что и не люди это вовсе, а...
— Отчего же? — перебил Шмурло. — Этому-то как раз поверим, человеку доверять надо, таков наш девиз. Так о чем они говорили с бароном, к чему последнего склоняли?
Но тут подали еду. Деряба подумал: „Если простой народ так питается, что же у начальства на столах?"
Маркграф ел жадно, да так много, словно с голодного острова приехал. И запивал все ведрами воды. Деряба забеспокоился, не станет ли худо новоявленному другу, и шепнул об этом бритоголовому.
— Вы люди пришлые, не знаете, — сказал тот. — Он же за себя и за коня ест. У баронов наших, видишь ли, кони особые, они даже и не кони совсем, они для баронов все равно что лишние ноги...
— Понятно, — сказал Деряба и схватился за голову.
— Только нынче остались кони без всадников, — продолжал бритоголовый. — Их в хозяйство не употребишь, и на мясо не пустишь — это же все равно что человечину есть... Говорят, в Макуххе все баронские кони так и стояли в королевских конюшнях, покуда не околели. Они же такие, что без хозяина двинуться не могут...
— Где же хозяева? — спросил Деряба.
Бритоголовый хотел было ответить, но тут все посетители трактира, словно истосковавшись по свежему слушателю, наперебой принялись рассказывать о страшных событиях в столице, начавшихся при новом короле.
Глава одиннадцатая
Люди в Макуххе по-разному оценивали резню, организованную во дворце. Многие говорили, что дать окорот баронам надо было давно, но не до такой же степени! Купцы и лавочники откровенно радовались, что не придется больше платить пошлину на баронских землях и славили решительность Виктора Панкратовича.
Из уст в уста передавался стух о том, как известный Раман из Саратора успел-таки, пользуясь своей знаменитой ксивой, расстроить желудки бросившихся на него убийц и уйти с конем безвредно, чтобы и дальше сочинять клеветнические песни и баллады.
Сам король долго пребывал в угнетенных чувствах, но потом решил, что мертвых все равно не воротишь, а с феодальной раздробленностью надо кончать.
„Правда, могут сказать, что я пошел на поводу у местнических настроений, — рассуждал Виктор Панкратович. — Зато в нерешительности и оппортунизме не обвинят. Верно, не надо было мне в зал выходить... Бр-р! Но храпеть на пленарном заседании — это, знаете ли, прямой вызов. Кстати, Ливорверта этого надо бы бросить куда-нибудь на низовку, с глаз подальше: мужик опасный и самостоятельный".
Виктор Панкратович посоветовался с герцогом Тубаретом насчет графа, и Тубарет заверил, что никаких проблем с графом не предвидится вовсе. И верно, вечером того же дня герцог торжествующе швырнул голову Ливорверта прямо на королевский письменный стол:
Хорошо тому живется,
Кто лишился головы:
И не естся, и не пьется,
И не ходится, увы!
И Виктор Панкратович, к удивлению своему, обнаружил, что вид отрубленной головы вовсе не вызывает у него отрицательных эмоций и стрессового состояния. Востромырдин распорядился издать указ, согласно которому граф объявлялся главой баронского заговора, инспирированного западными спецслужбами. Страшась неизбежного в таких случаях разоблачения, негодяй уничтожил своих сообщников, как опасных свидетелей, но король без труда разгадал его коварство и подверг высшей мере социальной защиты. Канцлер Калидор окончательно уверился, что новый повелитель — воистину государственный муж, и Листорану неслыханно повезло. Правда, со смертью графа оборвались и все связи с листоранскими разведчиками в сопредельных государствах, но тогда король об этом вовсе не думал.
К тому же стали приходить тревожные сообщения с мест. Оставшиеся без баронов крестьяне кое-где стали подниматься с оружием. Одни желали отомстить узурпатору' за доброго хозяина, другие — расправиться с родней хозяина злого, чтобы и духу баронского не осталось.
— Необходимо поддержать товарищей повстанцев, — сказал король. — Деньгами, оружием, военными советниками.
— Но, государь, — попробовал возразить Калидор, это же наши крестьяне! Их усмирить надобно.
— Узко мыслишь, товарищ Калидоров! — рассмеялся король. — Помнишь, что я тебе про Остров Свободы рассказывал на последнем едином политдне? Мы должны повсеместно поддерживать национально-освободительное движение, проявлять поистине братскую солидарность со всеми борющимися массами. В этом и только в этом наша сила. Возьмем, к примеру, товарища Луиса Эмилио Рекабаррена, деятеля коммунистического и рабочего движения Латинской Америки...
До сих пор все поступки и решения короля вели к лучшему, и Калидор, поборов сомнения, отдал соответствующие распоряжения.
Канцлер вообще выказал себя, несмотря на преклонный возраст, чрезвычайно гибким государственным деятелем, лишенным не только совести, но и других предрассудков и предубеждений. Программные задачи партии схватывал он, казалось, на лету, текущий мимо него момент понимал неизменно правильно, а главное — быстро овладел основами партийного строительства, начав возводить разорительный для казны собственный дворец за городом. Специально для своего повелителя он предложил ввести в число общенародных праздников и День работника престола, чем вызвал у Виктора Панкратовича самые теплые чувства. Да и то сказать, старик Калидор канцлерствовал уже при третьем короле и всегда был незаменим.
Предшественником Востромырдина на троне был тренер но хоккею с шайбой из города Кушки, чрезвычайно страдавший из-за отсутствия льда в Замирье. От него остались только упоминавшиеся уже боевые клюшки и боевой же клич „Шайбу! Шайбу!", приводивший в ужас агрессивных соседей. А до тренера Листораном правил тишайский рязанский краевед, которого вытащили из столыпинского вагона, следовавшего на Колыму — тот вообще всего боялся и ничему не перечил, но внес, правда, огромный вклад в здешнюю географическую науку.
Несколько смутило абсолютиста Калидора королевское заигрывание с кузнецами. Зачем было отрывать их от дела, организовывать всякие слеты, форумы, школы передового опыта? Что это за Счастия Ключи и Щит Родины? Кузнецы и без того слишком много о себе понимают, а тут еще король внушает им, что они эти... гегемоны...
„Мне бы таких старичков в аппарат побольше — я бы наделал делов!“ — думал про соратника Виктор Панкратович.
Удивительное дело, но Востромырдин совершенно не испытывал ностальгии, свойственной, как известно, даже распоследней белоэмигрантской сволочи. „Видно, я и впрямь здешний кадр, — решил король. — Может, я и ЦК теперь неподотчетен и пользуюсь правом экстерриториальности?" Но испытывать судьбу не хотелось: вдруг да этот Калидор никакой не Калидор, а крупный советский разведчик Судоплатов? Сделаешь неверный шаг — тебя и ткнут ядовитым зонтиком куда следует...
Поэтому перед предполагаемыми телекамерами был Виктор Панкратович необыкновенно лоялен, да и звонков по деревянным телефонам можно было ожидать в любую минуту. Пришлось посадить в приемную секретаршу.
— Да пострашнее найдите, — распорядился Виктор Панкратович. — Чтобы аморалку не приписали.
Приказ был выполнен столь буквально, что, войдя в собственную приемную, король потом трое суток заикался, а зеленый гребень на голове поседел.
— Ты чего, государь? — искренне изумлялся Калидор. — Это же обыкновенная степная хопуга. Она поумнее иного человека бывает! А что зубы шевелятся — так ведь и она жить хочет.
В большое замешательство пришел великий герцог Тубарет, на радостях назначенный главнокомандующим. Войско в Листоране состояло в основном из баронских дружин и собиралось в случае войны, а теперь пойди собери! Слабо его утешали и рассказы короля про Чапаева и маршала Жукова.