— И Березино сожгли? — спросил я.
— Дотла.
— А вы? Бежали?
— Нет. Хотя... В общем, бежал, но недалеко. Татьяна Зиязовна прятала меня у себя в подвале, перевязывала раны. Дом над нами горел.
— Да нет же! — сказала Танечка. — Дом горел, это верно, и вас я прятала, но при чем тут Наполеон?
— Точно, Танюха! — прогудел с верхней полки Сима. — Наполеона в двенадцатом из Москвы завернули. Про это любого пионера спроси, и скажет. Зимой завернули — они по снегу шли и чем попало обматывались.
— Осенью, — уточнил Олег. — Мы это знаем, Серафим. И что русская экспансия в Сибирь началась в шестнадцатом веке, а не в одиннадцатом — тоже знаем. Не об этом речь. Продолжайте, Танечка. Что было у вас?
— Был погром, — сказала Танечка. — Они называли его „пролетарским террористическим актом" — убивали дворян и евреев. А ваш отец был камер-юнкером.
— Придворный чин? — удивился я. — В Березино?
— Да. Только оно уже называлось Плеханово. Я там жила в большом деревянном доме, а бараки ссыльных поселенцев стояли к нему почти вплотную. И еврейский квартал тоже рядом был. Я вот теперь думаю, что бараки, наверное, не случайно поставили именно там. Это был погром — самый настоящий погром! Я даже заранее догадывалась, что он будет — то есть, что будет какая-то большая беда. Ее приближение многие чувствовали и готовились к ней — каждый по-своему. Это неправда, что приближение беды сплачивает людей. Наоборот: все ненавидели всех, каждый боялся каждого. И беда пришла... Олег, вы на меня как-то странно смотрите. Вы мне не верите?
Олег, действительно, смотрел на нее, только что не открыв рот. Будто впервые видел и не то восхищался, не то решал заведомо неразрешимую задачу.
— Извините, Татьяна Зия... Танечка, — сказал он. — Просто я подумал, что вы... Что на вас все это повлияло сильнее, чем на меня, или вот на Фому Петровича. Еще раз извините, но раньше вы разговаривали совсем не так.
— Да, я знаю, — Танечка покраснела и поплотнее запахнула на груди пеструю тонкую шаль с обгоревшими уголками. — Раньше я говорила, как Эллочка Щукина: мне почему-то было стыдно показать, что я знаю больше тридцати слов. Но после всего, что я пережила и помню... еще до погрома, задолго до... Ведь там я, представьте, училась в классической гимназии, в губернском городе, и до переворота успела окончить целых шесть классов! Стипендиаткой была...
— Ну и что, а у меня десять классов! — сказал сверху Сима. — А толку? Оператор БСЛ — Большой Совковой Лопаты.
— Это были совсем другие классы... — тихо сказала Танечка. — Мы вам не мешаем, Сима?
— Трави дальше, Танюха. Даже интересно.
„Черт бы его побрал, этого Симу! — подумал я. — Не спит и не спит!“
— Ну, а медицинские навыки? — спросил Олег. — Их вы тоже в гимназии получили?
— Нет, это у меня от природы. Там, в Березино, я бы сказала: „от Бога“, но в той жизни у меня не было дара. А здесь я дипломированный знахарь. Уже пятый день, как дипломированный. Правда, всего лишь знахарь-косметолог, но простые раны, ушибы, кровоподтеки я и раньше могла заговаривать, без диплома... Я ведь как раз за ним и ездила в Казань — в заочный Университет народной медицины. Вот, везу бумажку, маму порадовать. Она там, в Красноярске, уже и шампанское приготовила, и подруг своих позвала — дочкой похвастаться, а мы... а нас тут... Извините!
Нет, не могу смотреть, как плачет красивая женщина.
— Брось, Танюха, — прогудел сверху Сима. — Приедем, никуда не денемся. Ну, опоздаем чуток, все равно приедем. И шампанское от тебя не убежит, а пока сухача дерни: то же самое, только без газа... Слышь, молодой? Плесни Танюхе.
Олег молча налил из Симиной бутыли полстакана драгоценного сухого вина и подал Танечке. Ему пришлось ласково оторвать ее ладонь от лица и вложить стакан ей в руку. Но Танечка отрицательно помотала головой, закрывая лицо другой ладонью и протянула стакан обратно.
— Я лучше яблоко, — сказала она. — Если можно.
Олег молча забрал вино и подал ей яблоко. Симины яблоки мы, не сговариваясь, решили оставить Танечке — когда узнали, что воды нет даже в умывальниках. Она об этом нашем молчаливом уговоре, конечно же, догадалась, но все равно каждый раз спрашивала.
Все еще всхлипывая, Танечка стала есть яблоко. Олег сидел рядом с ней со стаканом вина в руке, словно хотел, да не решался выпить. А может, просто задумался — как тот оператор ламповой БЭСМ, который, набрав на „Кэнноне" 2 и 2, получил 4, но пока что не знал — перемножил он двойки, или сложил? Сима у себя на верхней полке перевернулся на спину и стал скрести отлежанный левый бок. А я стал смотреть в окно.
По времени должно было темнеть — но за окном было все то же самое. Отчетливо были видны обе „шилки", исправно державшие на прицеле нечто невидимое в зените. Стволы „града" (если это был „град") смотрели в сторону последнего, шестнадцатого вагона. Или, может быть, даже еще правее. Нива была уже во многих местах примята и вытоптана, и как раз сейчас опять производилась смена оцепления.
Нарядная, блестящая, ярко-зеленая бортовая машина медленно двигалась слева направо по уже наезженной колее вдоль цепочки солдат. Новые часовые выпрыгивали из кузова и сменяли отстоявших — а те, передав сменщику автомат и с наслаждением потягиваясь, почему-то не садились в машину, а разбредались кто куда. Некоторые брели в нашу сторону, но, приблизившись к составу на расстояние метров пятидесяти, падали на живот и дальше продвигались ползком... Скоро опять начнутся беспорядочные стуки и позвякивания по колесам и по днищу вагона.
Когда это случилось впервые, в поезде возникла паника. Кажется, даже Олег растерялся и не сразу смог успокоить Танечку, а Сима, зачем-то прихватив бутылку спирта, побежал в туалет. Я же просто лежал на своей полке и старался сосредоточиться на ране в боку, которую Танечка еще не вполне успела заговорить. Лежал — и все. Зато не вопил, не метался и не молился, как остальные в других купе. Не потому, что я очень храбрый, а потому что все равно ничего нельзя было сделать и оставалось ждать, чем все это кончится.
Кончилось — ничем: постучали, позвякали, даже, кажется, попересмеивались под днищем вагона, да и уползли восвояси. А минут через пять после того, как уползли, вернулся Сима. Уже без бутылки, но почему-то трезвый.
Короче говоря, теперь мы знали, что все эти позвякиванья для нас неопасны. Автоматы остались у тех, кто стоит в оцеплении — так что, пускай себе звякают. Ну, по сколько им лет? Восемнадцать — двадцать. Дети. Играют. Им интересно пугать, и начальство сквозь пальцы смотрит. И нас они не боятся — а зверем человек становится только от страха. Или же по приказу, но это, впрочем, одно и то же.
И все же, когда опять раздалось позвякиванье, мне стало не по себе. Потому что: а вдруг уже отдали приказ? Глупость, конечно. Кто и зачем будет отдавать такие приказы?.. И еще я. подумал, что чувствовал бы себя увереннее, если бы под рукой у меня была секира, на голове — шелом, на плечах — наплечники, а иная слабая плоть моя мало не до колен была бы закрыта кольчугой. Дабы на пару с таким же, спиной к спине — в самую гущу, туда, где поменьше стрел...
Кажется, я задремал под эту первобытно-жестокую, но такую приятную мысль о безопасности в гуще битвы. Позвякиванье внизу стало необходимым фоном, а выстрелы за окном я поначалу принял за свои же удары по черепам врагов. Молотил я по ним так часто и быстро, что глаз не успевал следить за движениями моей руки, а рука между тем нисколько не уставала от этой бешеной работы. Проснулся я от испуга — что не услежу и начну промахиваться.
Стреляла „шилка“ — та, что стояла правее. Стреляла почти точно в зенит с полусекундными интервалами между короткими очередями, и все ее четыре ствола синхронно покачивались: ловили цель, невидимую за плотным и низким облачным слоем. Оператор „шилки“, надо полагать, видел цель на экране. И надо полагать, что дело свое он знал туго. Потому что я еще не успел как следует проснуться — а небо над нами уже озарилось нестерпимо яркой оранжевой вспышкой, после которой мне показалось, что за окном наконец-то сгустились сумерки. Стрельба тотчас прекратилась... Даже опять стали слышны шорохи, стуки и голоса солдат под вагоном.
— Вот видите, — сказал Олег (он все это время сидел рядом с Танечкой и держал ее за руку). — Все-таки, я был прав: они нас защищают.
„От кого?" — хотел я спросить, но вовремя сдержался: лицо у Танечки и без того стало бледным, и она лишь через силу заставила себя улыбнуться и покорно кивнуть.
Сима сдерживаться не стал.
— А вот интересно: куда оно сверху навернется — то, что сбили? — спросил он и шумно поскребся. — Хорошо, если мимо...
Навернулось мимо, и довольно-таки далеко — но земля под колесами вздрогнула. А солдатикам хоть бы что, даже засмеялись чуть громче обычного. Неужели все-таки война?
— Черт возьми! — сказал я. — Неужели ни у кого в этом поезде нет транзисторного приемника?
— В пятом купе есть, — сообщил Сима. — Жмотятся. Я эту бабу прошу: дай послушать. А она мне: нечего слушать! Я ей: ну сама скажи, что говорят? А она дверью перед хайлом — клад! Гуляй, говорит!
— Может, сами ничего не знают? — предположил Олег. — Например, сплошные помехи в эфире. Или ничего, кроме самых обычных сообщений.
— Ну да — не знают! Они там стол своротили и забаррикадировались. Наверно, икры нахапали, теперь шмона боятся.
— А мы чем лучше? — тихо спросила Танечка.
— Пока ничем, — согласился Олег.
Я решил не обращать внимания на это „пока“. В конце кондов, никто ничего у нас еще не просил. А если попросят, что я могу дать? Здесь все не мое — не мне и решать. Нет, все-таки, вряд ли этой война. Маневры какие-нибудь — а мы мешаем. Встряли из-за отставания. А в пришельцев я не верю: сам их рисовал на компьютере, во всех видах. Даже Мара пугалась, а Тимку было не оторвать. Веселый был заказ, и богатый — два месяца на него жили, даже торты пекли.
А „галлюцинации“? Они с маневрами как-то не стыкуются. Хотя, мало ли от чего могут быть галлюцинации? Какое-нибудь радарное излучение — от „шилок“, например... И тут меня осенило: „град“! Так называемый „град“, потому что Олег тоже не был уверен, что это именно он. До начала „галлюцинаций" стволы „града" смотрели влево — на голову состава, а сейчас... Я сунулся к стеклу и посмотрел. Так и есть: вправо — туда, где хвост! Можно было и не смотреть, я это и так помнил.