— Где же мы столько народу на убой наберем? — сокрушался полководец. — Мы же не кирибеи какие-нибудь — по сотне детей в шалаше у каждого! Листоранцы никогда числом не брали, а только выучкой...
— Учиться военному делу настоящим образом! — напомнил король известный завет.
— У кого — у Литяги покойного? — горевал Тубарет. — Конницы теперь нет, пехоты нет...
— Хочешь мира — проводи политику мира, борись за эту политику! — сказал король другой завет.
— Легко сказать — борись! Разве не знаешь ты, что после смерти рыцаря не только что конь никуда не годится, но и оружие его, и доспехи в прах рассыпаются?
— Оружием нам помогут, — уверенно сказал Виктор Панкратович. — Палестинцам помогают, а нам тем более помогут.
— Железным оружием?
Виктор Панкратович прикусил язык. В самом деле, поди докажи в международном отделе, что оружие здесь нужно специальное, из дюраля или титана! А титановый меч, поди, дороже „Калашникова" обойдется...
По образованию Виктор Панкратович считался металлург, и очень его смущало, что кузнецы в Замирье вовсе не машут молотами и даже не разводят огня, а приговаривают только секретные заклинания да строят пальцами разные хитрые фигуры, в результате чего из куска руды мало-помалу возникает добрый клинок. Но ведь сколько времени на это уйдет!
— Так, — сказал король. — Кто у нас враг номер один?
— Ты же знаешь, государь, что Аронакс.
— Хорошо, — сказал Виктор Панкратович. — А кто там у них королем?
— Скопидар Пятнадцатый, грызи его хопуга!
— Ладно, — сказал Виктор Панкратович. — А нет ли за этим королем каких-нибудь странностей?
Не прост, не прост был Востромырдин! Разве мыслимо, чтобы его одного сюда забросили?
— Странностей у него, государь, — отвечал герцог Тубарет, — что икринок у птицы Шарах. Ливорверт-покойник все про него доподлинно знал. Во-первых, поперек себя шире, хотя и не ест почти ничего — боится, что отравят. Пьет, правда, за семерых, но с умом. На охоте требует, чтобы дичь ему загодя к деревьям привязывали, вот до чего ленив. Стреляет худо, меча поднять вовсе не может. На совете двух слов связать не умеет — на бумажке ему особый холуй пишет, ты не поверишь! Ксивы простой путем не сложит! А еще он, государь, стыдно сказать...
И Тубарет поведал своему королю о наиболее странной, на взгляд листоранцев, привычке вражеского владыки.
— Весь народ в Аронаксе дивится, откуда такой выродок только и взялся! — закончил доклад герцог.
„Я зато знаю, откуда взялся! — возликовал про себя Виктор Панкратович. — Откуда надо, оттуда и взялся! Это же натуральный Семен Пантелеевич! То-то его в крематории сожгли, чтобы тела никто не видел! Вот он, значит, где, Семен-то Пантелеевич... Да, и медведей ему к деревцу привязывали, и остальное сходится... Вот оно как у них... Аронакс ведь тут самая большая страна — как раз его уровень. И связь с Москвой у него непременно есть. И оружие есть. И он для меня здесь — наивысшая инстанция со всеми вытекающими...“
Виктор Панкратович приказал вызвать канцлера.
— Вот что, товарищи дорогие, — сказал он. — Интересы внешней политики государства настоятельно требуют заключения с Аронаксом договора о дружбе, сотрудничестве и взаимном добрососедстве...
Соратники ахнули.
— Такого сроду не было! Какой такой договор — в Аронаксе мать родную из-за пирога со жвирцами зарезали, отца родного кочевникам на мясо продали! Они сапоги-то, и те на голову натянуть норовят...
— Это все предрассудки, — сказал король. — Вы что, простой вещи понять не можете? В Аронаксе-то вышестоящая партийная организация!
Канцлер укоризненно покачал головой.
— Народ нас не поймет, государь.
— Да? Формулировок нахватался? А Варшавский договор с кем заключать будем? С баратинами?
Канцлер все понял и подмигнул Тубарету.
— Ну, если Варшавский — другое дело. Давно этот Аронакс пора прибрать к рукам...
— Тихо ты! Прибирало нашлось! Кто Семен Пантелеевич — и кто я! Вот когда переведут меня в Аронакс, тогда и поговорим. А пока следует субординацию соблюдать...
— Мудрости твоей, государь, постигнуть нам не дано, — грустно сказал Калидор. — Но все будет по твоему слову, ибо провижу скорую и славную победу...
— В каком состоянии королевская казна? — впервые поинтересовался Виктор Панкратович.
Канцлер покраснел и назвал цифру — с поправкой на собственное строительство.
— Сколько же это в рублях будет? — мучительно размышлял вслух король. — Все равно придется по максимуму платить, я все-таки не уборщица...
Он долго делал на бумажке соответствующие подсчеты и, наконец, подал ее канцлеру.
— Данную сумму, — торжественно сказал он, — следует незамедлительно отправить королю Аронакса Семену Пантелеевичу Скопидару Пятнадцатому...
— Грызи его хопуга, — машинально добавил Тубарет.
— Данную сумму? — не поверил канцлер. — То есть дань? Никогда и никому Листоран не платил дани, а уж тем более аронакским Скопидарам. Напротив того, они нам каждый год отступного платят, чтобы не обижали...
— Товарищи, товарищи, — сказал король. — Вы с Уставом знакомились? Вот и выполняйте.
— Срам какой, позор! — выкрикнул герцог.
„А вдруг это не Семен Пантелеевич? — подумал король. — Здесь ведь тоже сволочей хватает... Да нет, конечно, Семен Пантелеевич, больше некому..."
— Срам — партвзносы утаивать! — рявкнул он. Тут кстати пришлось волей-неволей растолковать соратникам, что такое партвзносы и на какие хорошие дела они обычно тратятся.
— Знал бы — сроду заявления не подавал, — ворчал герцог вполголоса. — Да еще на парткомиссии стыда хватил — что да что делал до семнадцатого года... Что делал, что делал... Что молодой герцог до семнадцатого года делает? За служанками бегает, вот что...
— Больно много воли берешь, товарищ герцог, — назидательно сказал Востромырдин. — Вот сам взносы и повезешь.
Тубарет запротестовал, что, мол, не дело оставлять войско без головы в такое тревожное время, но тут прибежал слуга с криком:
— Государь! К телефону!
В приемной страхолюдная секретарша-хопуга уже басила в трубку:
— А как тебя зовут, мальчик? Сережа? А ты вкусный?
Стараясь не глядеть на образину, Виктор Панкратович вырвал трубку:
— Востромырдин слушает!
— Дяденька! — раздался детский голос. — А где Баба-Яга? Ты ее убил?
— Убил, убил, — успокоил ребенка король. — Папа дома?
— Нет, папа на Марсе, я как раз в центр управления полетом звоню... А это не Центр? Тогда извините...
— Стой! Не вешай трубку! — взмолился Востромырдин. — Ну, мама дома? А дедушка? Дедушка у тебя коммунист?
— Дедушка у меня губернатор, — похвастался далекий Сережа.
Глава двенадцатая
...Есть пила „Дружба", а есть и пила „Любовь", и она куда страшнее, ибо первая уязвляет дерево, вторая же — самое сердце человеческое.
Наевшись, напившись, и наслушавшись новостей в трактире, маркграф Миканор, Соитьями Славный, со своими спутниками расположились ночевать в сарае, по-простому, на соломе. Миканор и Деряба дали друг другу на сон грядущий крепкое слово, что не станут предпринимать ночью никаких диверсий, потому что и без того от мужиков можно теперь ожидать всякого. Деряба от нечего делать принялся подначивать маркграфа: дескать, не обломится ему тут ничего, поскольку даже староста запер своих дочерей в погреб.
— Погреб — это пустяки, — сказал маркграф и мечтательно потянулся всеми косточками и хрящиками. — Всяко запирали. И на семь замков, и за бронзовой дверью.
С этими словами он добыл из переметной сумы струнный инструмент и перебрал тонкими пальцами по грифу.
— О! — оживился Деряба. — „Нейтральную полосу" знаешь?
Но маркграфу эта песня была незнакома, как, впрочем, и все остальные, предложенные капитаном. Вместо этого он тоненько-тоненько затянул:
Хорошо тому живется,
Кто красавицей любим:
Даже в Мир она пробьется,
Устремляйся за ним!
Ноты из инструмента вылетали тоже довольно противные.
— Нормальный голос, — похвалил Деряба. — Типа Валерия Леонтьева.
Маркграф спел еще несколько ксив такого же любострастного содержания, и Деряба почувствовал, как что-то шевелится. Шевелилось непосредственно под ним, под соломой, под землей. Капитан вскочил и в слабом сиянии зеленой свечи увидел, что из соломы торчит чья-то рука.
— Я же говорил, — пожал плечами маркграф и еще сильнее ударил по струнам.
К руке присоединилась другая; солома полетела в стороны и над земляным полом показалась чумазая, но симпатичная рожица, а потом и ее хозяйка в целом.
— Подруги есть? — по привычке спросил проснувшийся от шума Шмур-ло. Первая из дочерей старосты уже обнимала перепачканными в земле
руками поющего маркграфа, а две другие выбирались из подкопа. Сестрица отпихивала их от Миканора ногами, и бедные девушки были вынуждены удовольствоваться капитаном и полковником, найдя, что они тоже ничего себе на крайний случай.
— И вот так всю жизнь, — объявил маркграф, увлекаемый своей избранницей за дощатую перегородку. Но и там сиятельный повеса не оставил своих музыкальных упражнений. Голос его, равно как и содержание песен, оказали на военнослужащих и их подруг необыкновенное и желаемое воздействие.
Подобно Виктору Панкратовичу, Шмурло и Деряба смогли лично убедиться, что женщину в Замирье можно уговорить только добром, что и было сделано, и, по мере сил, повторено.
Песня не кончалась.
— До сих пор голосит, идол, — пожаловался утомленный Шмурло, но как раз тут песня и смолкла. Подруга Дерябы стала щипать капитана и уговаривать его хотя бы посмотреть одним глазком на прославленные действия маркграфа. Деряба долго ворчал, потом сдался, пробил мизинцем дырку в доске и посмотрел.
— Струна лопнула, новую натягивает, — объяснил он своей старостиной дочке и щелкнул ее по носику.
.. .Путь от деревни до деревни был неблизкий. Приходилось ночевать и в лесу, и в поле. Один раз среди бела дня на маленький отряд налетели вовсе уж нехорошие существа с человеческими туловищами и головами, но при стрекозиных крыльях и шести шипастых лапах. Особенно страшными были их лица — совсем как у людей, только глаза огромные и бессмысленные. Атакуя, твари издавали низкое гудение. Маркграф прикрывал сверху мечом, а Деряба колол своим статным копьем. Шмурло сперва боялся, но потом тоже приладился бить нападавших дубиной по всем местам. Три зверя подыхали на дороге, остальные с воем умчались прочь.