— Что бы вам пораньше прийти, — огорчился король. — Я бы вас на антирелигиозную пропаганду задействовал. Вы бы этих так называемых богов разоблачили, как пьянь и рвань!
Посмеялись над Незадачливыми слесарями, рассказали о победах над зубастым голяком и другими противниками, о том, как вели непримиримую борьбу с рабовладельцами и о прочем. Виктор Панкратович слушал с нескрываемым интересом, поскольку весь отпущенный ему судьбой срок правления просидел во дворце и представления не имел о том, чем живут простые люди. Мало-помалу он и сам развязал язычок.
Период первоначальных успехов и достижений на листоранском престоле он освещал, может быть, даже слишком подробно. Истребление баронов было представлено как вспышка справедливого народного гнева. Перейдя же к разделу самокритики, Востромырдин приуныл и сделался косноязычен.
Продовольственный кризис в Листоране, по его словам, был вызван неблагоприятными погодными условиями, хотя полковник и капитан за время своих странствий убедились, что погода в Замирье все время одна и та же. Немалую роль в провалах отвел Виктор Панкратович своему генеральному канцлеру, впавшему на старости лет в детскую болезнь левизны и от нее же скончавшемуся на плахе. А потом...
Потом королевской гвардии пришлось жечь на дворцовой площади партийные архивы. Скопидар Пятнадцатый все-таки оказался не Семеном Пантелеевичем, как мнилось, а заурядным коварным феодалом. Его войска вторглись в пределы Листорана, грабя и разоряя. Тогда Востромырдин после безуспешных попыток связаться с Москвой (в искаженном виде эти попытки нашли отражение в известной балладе, а на самом деле возле Кремля действительно задержали несколько сумасшедших, пытавшихся пробраться внутрь) решил прибегнуть к союзнической помощи кирибеев-кочевников: он подозревал, что во главе их стоит отошедший от дел в Мире товарищ Юмжагийн Цеденбал. Но и кочевники оказались подлецами, они стакнулись с Аронаксом и поделили промежду собой земли.
О приговоре листоранских магов Востромырдин говорил совсем уже темно и вяло: „Возникло мнение... с целью сохранения руководящих кадров от избиения... для усиления и укрепления авторитета..." В общем, по его выходило, что превращение короля в зверя-огригата вовсе и не наказание, а то ли повышение, то ли почетная загранкомандировка. Поначалу Виктор Панкратович в шкуре дракона чувствовал себя неловко, но понемногу его клетки, рассеянные по гигантскому телу, сумели консолидироваться и снова сложиться в прежнем порядке. Востромырдин сумел задействовать на себя руководящие и направляющие функции организма, и теперь без него огригат — всего лишь несколько тонн мяса...
Тут король расцвел и стал живописать, как хорошо живется огригату под новым руководством, насколько повысились хватательные свойства щупалец и острота зубов, скольких рыцарей, витязей и богатырей он сумел поставить на место. „Броню только так перевариваем!" — хвастался он. Виктор Панкратович, по его словам, добровольно взвалил на себя серьезную общественную нагрузку — охранять проход в Мир, а то развелось много желающих не разделять с родным Листораном временные трудности. Всякие попытки всучить взятку огригат-Востромырдин строго пресекает, взяткодателей же отправляет в желудок на спецобработку...
Шмурло заметил, что проход, насколько известно, ведет в Новоафонскую пещеру; следовательно, фактически Виктор Панкратович несет службу по охране государственных границ СССР, пограничные же войска подчиняются Комитету государственной безопасности, полковником которого как раз Шмурло и является, следовательно...
— Ничего не следовательно, не наглей, полкан! — закричал Деряба. — И так на морде белое пятно на всю жизнь останется. Не вяжись к человеку...
Тогда Шмурло предложил считать Востромырдина представителем местного населения, помогающего пограничникам, и по этому поводу выпили и спели старинную песню про коричневую пуговку, которая валялась на дороге.
Потом к застолью присоединилась какая-то непонятная, но жутковатая личность.
— Это секретарша моя, степная хопуга, — пояснил Виктор Панкратова. — Не побоялась злых языков, пошла за мной, как жены декабристов. Понятно, не Софи Лорен, но все-таки живая душа...
Хопуга сразу же стала оказывать самые выразительные знаки внимания красавцу Миканору, и на этой почве даже вспыхнула было драка, и пришлось снова пить мировую.
—... А то шел бы с нами, Виктор Панкратович, — уговаривал Деряба наутро, когда проспались и опохмелились.
— Нет, ребята, — сказал Виктор Панкратович. — Вы уж там от меня поклонитесь родной земле. Ведь в этом огригате жить можно практически вечно. Он, знаете, какой старый? Должно быть, еще Ивана Грозного помнит.
На самом деле чудовище было гораздо старше, просто Иван Грозный был древнейший из государственных деятелей, ведомых Востромырдину.
— Да и потом, как еще в ЦК на мою работу посмотрят, — продолжал Востромырдин. — Вдруг там новая линия вышла... Так что вы, ребята, помалкивайте, а то в дурдом угодите...
Маркграфу Миканору тяжело было расставаться с любимым конем, но король-огригат обещал за животиной присмотреть.
Шмурло вздыхал и охал: он, оказывается, устроился на ночлег в печень, а там было полно камней.
— Забирайтесь на хребет, я вас маленько подвезу, — предложил Виктор Панкратович и полез обратно в организм.
И в самом деле, сберегли километра два. Потом стало совсем темно, пришлось зажечь факелы — Востромырдин любезно предоставил для освещения собственный нутряной жир.
Огригат тяжело развернулся и пополз назад, помахав на прощание хвостом.
— Не сожрал, — облегченно выдохнул Шмурло.
— Да все люди, в общем-то, нормальные, — сказал Деряба. — Это жизнь у нас сволочная.
Дальше шли без приключений, только зябко было. Мало-помалу в разговорах перешли на русский. При этом выяснилось, что у маркграфа чудовищный кавказский акцент и весьма ограниченный запас слов, более всего подходящий для обольщения курортниц.
Наконец Деряба обернулся и погрозил оставшемуся позади Замирью кулаком.
— Мы еще вернемся! — устрашающе пообещал он, а потом подумал и добавил: — Хотя зачем?
Потом маркграф налетел в темноте на кабель и заорал, что здесь полно змей. Они уже были в освоенной части пещеры. Но светильники не горели, и экскурсантов, к счастью, не оказалось. По мосткам шлось веселее. Потом, чертыхаясь, побрели по шпалам железной дороги, ведущей на поверхность.
Наверху света тоже не было, не было даже сторожа, а то Шмурло на всякий случай разработал легенду о заблудившихся пьяных туристах, благо перегар был натуральный.
Входные двери пришлось взломать. Они оказались на невысокой каменной площадке. Стояла густая южная ночь — хорошо, что факелы не бросили. Света в поселке Новый Афон не было, внизу стоял обгоревший остов „Икаруса". Внизу, у моря, поднималось зарево, что-то горело. Где-то невдалеке тарахтели автоматные очереди.
— Куда-то мы не туда пришли, — сказал Деряба.
— Туда, туда, — уверил Миканор. — Вот влево немножко подвинемся — там хорошая женщина живет. Библиотекарь. Наташа зовут...
— Подруги есть? — с надеждой спросил Шмурло.
Юлия СтарцеваУБИТЬ ЗМЕЮ(Джатаки о перерождениях)
Первое утро было чистым, и глубокие воды — тихими. Когда жрец затеплил копьецо лампадного пламени, взошло солнце.
Размышляющий над водами отвел взор от текучего, живого зеркала и забыл о себе. Высветился росистый куст и птичье гнездо в ветвях. Пробудившись, запела птица. В гнезде затрепыхались, запищали птенцы.
Змий был хитрее всех зверей полевых, с тяжелой златокованой чешуей и золотыми же неподвижными зрачками.
Шелковый свист скользящего по ветвям тела. Золотые с вертикальной черной ниточкой зрачки нависли над птенцами, и раздвоенное жало, как вьюн, мелькало вверх и вниз.
И райский лепет был заглушен мрачной фразой из шипящих звуков, и сорвался в горестный вскрик.
Так совершилось первое зло, — но, жалея легкие, отливающие радужно птичьи перышки и разгневавшись на лениво уползавшую змею, Размышляющий над водами увидел себя в невечных существах. Второе утро обещало быть иным.
...У илистой реки, в густом кустарнике жила мангуста. Если бы нашелся сын раджи, любитель игрушек из коричневого плюша с умными бисерными глазами, он забрал бы мангусту во дворец и веселился, слушая боевой вопль „рики-тики-тик“. Но никакого сына раджи не было, да и сумеречный небольшой храм был заброшен. Кости странника-саньясы, забредшего на свою беду в святилище танцующего бога, белели на земляном полу, а у подножия, смутно блестя чешуей, обвился наг — властелин этих мест.
Вражда была давней, как жизнь. Отродья чешуйчатой скользкой гадины наводнили окрестности храма, и мангуста, прыткая маленькая охотница, истребила их немало. Но самый зловещий и крупный наг всегда ускользал от нее.
Мангуста старела. Шерсть у пасти побелела, и глаза стали не так зорки, как прежде. Чаще приходилось голодать или довольствоваться лесными мышами. А вымечтанное лакомство стерегло подножие кумира в старом храме. И однажды мангуста пробралась туда.
Вопросительный знак врага, стылая злоба его крови.
Воздушный танец, разученный отродясь, — наскок, укус, отскок.
Змеи живут долго, а старость мангусты убила ее. Напоенные смертью зубы вонзились в затрепетавший меховой комок, и еще, и еще раз. Через минуту наг проволочил неуязвимое длинное тело — слизистый след в пыли — к ступеням бога, застывшего в вечном движении.
...У мангусты не было имени — ведь ее не видел и не приручил человек. Тот-Кто-называет. Седого отшельника, сгорбленного над манускриптами в башне, звали славным именем Раймонда Луллия, но он помнил жизнь убитого змеей зверька. Он сам был мангустой — тысячелетие тому.
И вот алхимик Раймонд Луллий сидит у колдовского огня, терпеливо слушая гудение раскаленной реторты в атаноре. Рукопись на его дрожащих от старости, костлявых коленях полускрыта плащом, что означает сокровенность знания, — sapienti sat... Цвет плаща белый, символизирующий чистоту помыслов. Две змеи, впившиеся друг в друга, образуют пояс — напоминание о вечном враге и повторяемости всего сущего.