— Нет, Фома Петрович, — сказал Олег. — Я тоже об этом думал. Не получается.
Я молча уселся обратно. Да, не получается. Мог бы и сам сообразить. Вот он, передо мной на столике — обломок французской шпаги, и вот он, передо мною же — наконечник татарской стрелы. И никакой психотроникой этого не объяснишь. Остаются „параллельные пространства", но их я тоже рисовал. И фамилия у меня — Неверов.
Сима был Серафим-Язычник — „там". Правда, в моем „там".
А я Неверов — здесь. „Там" у меня фамилии не было.
Это, разумеется, тоже ничего не объясняло, и даже отдавало неконструктивной мистикой, но я все-таки спросил:
— Олег, у вас какая фамилия?
— Корж, — ответил он, слегка удивившись. — Корж Олег Сергеевич. А что?
— Есть одна безумная идея. Вряд ли достаточно безумная, но — чем черт не шутит. Скажите, а „там" ваша фамилия тоже была Корж?
Олег сразу понял, где это — „там".
— Там я был Коржавиным, — сказал он и улыбнулся неприятной, жесткой улыбкой. — Я это отлично помню, потому что много раз видел свою фамилию в проскрипционных списках наместника. Причем, последние два года — в первых строках. Коржавин Олег Сергеев (меня даже заочно лишили дворянства), сначала ослушник законной власти, потом бунтовщик и, наконец, бандит. Карьера!.. А что за идея?
— Не проходит моя идея, — вздохнул я. — Недостаточно безумна, как я и боялся.
— А ты хряпни, — посоветовал Сима. — Только потом лапшой не кидайся.
Я поморщился — не столько, впрочем, от неудовольствия, сколько машинально. К Симе я уже стал привыкать. А вот Олег еще не привык.
— Далась тебе эта лапша, — сказал он негромко.
— Мне она не далась, — немедленно возразил Сима. — Я полветчины ухватил, а остальное Петрович выбросил. Пульнул через весь вагон аж в буфетную стойку. Замочу, кричит, десяток татар — и будь, что будет! А ты, молодой, помолчал бы. Кто мне пять пузырей раскокал? Не ты?
— Ах, Сима, Сима, — сказала Танечка. — Всю жизнь вы будете попрекать его этим спиртом!.. А сколько ее у нас впереди, жизни-то? Успеете ли выпить то, что осталось?
— Попьем, Танечка, попьем. Сами попьем, тебя угостим, да не раз... А жидкая валюта — она самая твердая!
— В России, — уточнил Олег.
— А мы где? В Японии? До нее еще пол-Союза. Бывшего.
— Хотелось бы знать — где мы... — проговорил Олег. — Фома Петрович, так что у вас была за идея?
— Бредовая, — отмахнулся я. — Просто подумалось: а нет ли какой-нибудь связи между фамилией и содержанием галлюцинации? Даже не столько содержанием, сколько... ну, скажем, самим фактом ее возникновения.
— Моя фамилия — Гафарова, — сказала Танечка. — И здесь, и „там“. Не подходит?
— Не знаю, — честно ответит я. — Да и вряд ли она возможна, такая связь. Не берите в голову.
— А ваша фамилия подошла? — спросила Танечка.
— Ах, да, извините! Неверов, — представился наконец и я, спохватившись. — Здесь Неверов. А „там“ — просто Фома по прозвищу Секирник. Но это не фамилия, а скорее профессия. Я лучше всех в дружине владел боевой секирой, вот и прозвали.
— Татар мочил? — осведомился Сима. — Топором?
— Да, — сказал я и замялся, вспомнив Танечкину фамилию. — Врагов.
— А я по паспорту русская, — улыбнулась Танечка. — Меня по маминой национальности записали. К тому же, это ведь было давно, почти тысячу лет назад. И не здесь, а „там“.
— Да, конечно, — пробормотал я.
— А вы, Сима? — спросила Танечка.
— А что я? Я Серафим Светозарович Святый, разнорабочий. Сокращенно — эС-эС-эС-эР! И точка. После каждой буквы.
— Ужели у вас и правда ничего не было?
— Наверное, было, — заметил Олег, — но такое, что стыдно рассказывать. Или нет?
— Пить надо меньше, старики!.. — вздохнул Сима. Поерзал, покряхтел, опять перевернулся на спину и вдруг буркнул: — А, может, наоборот, больше. Может, я потому и не спятил, как вы, что под газом был?
— А что, это тоже идея, — усмехнулся Олег. — Как вы полагаете, Фома Петрович?
— Не исключено, — улыбнулся и я.
— Я давно намекаю: пора хряпнуть! — обрадовался Сима.
Непьющий Олег возражать не стал и даже сказал одобрительно:
— Практический ты человек, Серафим.
— Мертва теория, старик! — изрек Сима. — Петрович, а твой пузырь как — живой? А то спирт не запивая нельзя, а запивать нечем. Чай весь вышел.
— Далеко лезть, — ответил я. — И потом, это не моя водка, а ваша.
— Я не буду, — поспешно отказалась Танечка. — Тем более — водку.
— Я тоже предпочел бы сухое, — присоединился Олег.
— Разберемся, — пообещал Сима. — Куда лезть, Петрович?
Я показал, куда, и Сима полез, потому что он был ближе всех к багажной полке, где, завернутая в мой матрас, лежала его бутылка. А спустившись вниз (по лесенке возле двери), он организовал бурную деятельность, на какое-то время заглушившую стуки и голоса под вагоном.
(Если судить по первому разу, то солдатикам уже пора бы и уползти). Интересно, почему вблизи от поезда они передвигаются по-пластунски? Странная у них игра... Или муштровка?)
Обломок шпаги Сима небрежно отодвинул к окну, а наконечником татарской стрелы стал резать украинское сало („Острый финкарь! — похвалил он. — Только ручка короткая"). Олег открыл две баночки черной икры и баночку аджики, а Танечка, распечатав пачку печенья, стала делать из всего этого бутерброды. На мою долю выпало откупоривать „мою" бутылку водки — Сима почему-то не захотел демонстрировать свое искусство и терпеливо ждал. Пришлось мне отыскать обломок шпаги и поорудовать им, так как шляпка оказалась без козырька.
С посудой получилась небольшая заминка, но Сима привычно разрешил возникшее затруднение: себе взял бутылку, а мне плеснул в Олегов стаканчик для бритья („Уже стерильно, Петрович!"). Танечке достался единственный стеклянный стакан, а Олегу крышечка от термоса, чай из которого ушел на промывку ран. Им обоим Сима налил вина, причем доверху, и скомандовал:
— Сдвинули!
И мы сдвинули.
Танечка даже для виду не стала отнекиваться, храбро пригубила подозрительный Симин „сухач из падалок", а потом с видимым удовольствием выпила до дна. Я тоже не стал отнекиваться от „своей" водки и правильно сделал: она оказалась мне необходима. Сразу стало уютно и наплевать на то, что под вагоном непонятная возня, а за окном все еще необъяснимо светло. Я с некоторой отстраненностью наблюдал, как теплая волна распространяется из желудка по телу, и сообщил, что это очень приятное ощущение.
— Пошла по животу, как сплетня по селу, — образно прокомментировал Сима и добавил: Ты, Петрович, закусывай — лапши нет, кидаться нечем.
Я не стал обижаться: в принципе, Сима неплохой человек, хотя и невоспитанный. Сало с черной икрой оказались вполне совместимы, а сладкое печенью придавало им даже некоторую пикантность, но аджика, по-моему, была лишней. Танечка, видимо, тоже поняла это — и следующую порцию бутербродов сделала без аджики. А Сима поторопился разлить по второй. По-моему, зря: куда спешить?
Непьющий Олег был со мной солидарен и, в отличие от меня, на этот раз только пригубил.
— Приятное вино, Серафим, — сообщил он. — И совсем не похоже на шампанское.
— А мне без разницы, — отозвался Сима. Ритуально занюхал водку рукавом, сунул в рот полную ложку аджики и прослезился, глотая. — Сухач и сухач, — объяснил он. — Только шампанское из винограда, а этот из падалок. И без газа. А что — не нравится?
— Почему, я же сказал: приятное! — Олег еще раз пригубил и, откинувшись на перегородку, изобразил, что рассматривает непрозрачную крышечку на свет. — Это первосортнейший сидр, вот что это такое! Наместнику такие вина доставляли из Франции. Представляете? По Средиземному и Черному морям, через донские и волжские степи, по Тургайской ложбине. Наместник обожал сухие вина из метрополии — в них мы его и утопили. Пришлось смешать различные сорта, чтобы хватило.
— Это в Англии было, — перебил Сима. — Я и то знаю. Только там не смешивали.
— Да, герцога Кларенса, брата и соперника Ричарда Третьего, утопили в бочке мальвазии. Я прочел об этом в трофейном томике Шекспира. И предложил такую же смерть для наместника — в любимом вине. И вот что интересно: Шекспира я читал на французском! Никогда не знал этого языка, а теперь знаю. Если это, конечно, французский.
— Бывает, — кивнул Сима. — Особенно с перепоя. У нас в партии один такой был: с вечера нагрузится и вроде заснет, а среди ночи вылупит зенки и лопочет не понять на каком языке. Только у него это сразу проходило. Проспится и опять ничего, кроме русского матерного, не помнит. А сидру ты мог хватануть еще до того, как дурдом начался, вот и запомнил вкус. Что, не так? Пузырь-то початый был!
— Может быть, и так, — согласился Олег и медленно допил вино. — Правда, хватанул я не до, а после и никогда ранее самодельных вин не пивал. В этой жизни. Но вот мой французский мы могли бы проверить, если кто-нибудь знает этот язык. Фома Петрович, вы знаете французский?
— Откуда? — Я усмехнулся и покачал головой (уже слегка шумевшей). — Английский компьютерный: полсотни слов. Да плюс обрывки немецкого — те, что после школы не выветрились.
— А вы, Танечка? Изучали в гимназии?
— Только-только начала в октябре шестнадцатого. А в январе учителя арестовали: не то за прокламации, не то за порнографию, так мы и не узнали, за что. Латынь и древнегреческий учила. Псалтирь на старославянском могу читать, но только Псалтирь и только читать. А французский. Так, несколько расхожих фраз.
— Ну, хотя бы расхожие...
— Вам, Танечка, повезло, — перебил я. — Даже исключительно повезло — я имею в виду гимназию. Меня в моей новой жизни (или, напротив, старой?) только и научили, что землю пахать, да секирой махать, да свово князя пуще татар бояться. Раз, правда, вез я Князеву грамоту в самый Великий Новгород, а из Велика Новгорода ответ доставлял. Ну, по пути сколупнул печатку, оглядел ту грамоту изнутри и снаружи и, обратно свернув, заслюнил, как мог. Четыре буквы запомнил. Они в грамоте были самые набольшие, аки князья в подлом народе — красивые, изгибистые, в завитушечках, красной охрой писаные. А что они значат — как там не разумел, так и тут не знаю. Нам в техническом вузе старославянский не преподавали.